Turn The Lights Off

- Питер, детка, - шепчет Берлин любимому городу прямо на ушко, приобнимая его за плечи на ночном ветру – Петербург невольно морщится от этого «детка», и немецкий город знает, но ничего не может с собой поделать, - ты же сделаешь это для меня, детка, правда? Я понимаю, конечно, что у тебя всякая там ночная жизнь, ночи белые, ночи чёрные, ночи страстные и прекрасные… - Замолчи. Санкт-Петербург говорит так потому, что Берлину совершенно не стоило городить тут какую-то речь - он, Питер, и так согласен на предложение любимого города. И вовсе не потому, что он согласился бы на любое предложение Берлина, совсем не потому. Русский город поступает только так, как ему самому нравится, и это не он виноват, что нравится ему из сказанного Берлином почему-то абсолютно всё, даже это ужасное «детка» нравится, хоть он и не подаёт виду. И вряд ли когда-нибудь подаст… - Завтра приходи на всю ночь. Сможешь? - Договорились. Спокойной ночи, детка, - Берлин с облегчением выдыхает, смазанно целует любимый город в щеку на прощанье и растворяется в ночной темноте, быстрыми шагами удаляясь в сторону собственной границы. Он и недоволен собой, и доволен одновременно – жуткую околесицу ведь нёс, но всё равно своего добился. А насчёт околесицы – Берлину не так уж и легко просить о таком, что неделю или две назад никому из них с Питером и в голову не могло прийти…

Всего-то навсего – увидеть любимый город без света.

Следующей ночью они сидят у моря, у самой воды – Санкт-Петербург впервые привёл любимый город сюда. Морской ветер силен, и Берлин поражается тому, как он едва колышет волосы и шарф Петербурга. Питер сосредоточенно смотрит в одну точку и молчит, но Берлину это молчание не в тягость. К тому же, немецкий город догадывается, что является его причиной; в подтверждение этих его мыслей Петербург резко встаёт с места, словно на что-то решившись. - Пошли прогуляемся. Берлин встаёт следом за ним; он берёт руку любимого города в черной перчатке в свою, а тот неожиданно вынимает руку, стаскивает с неё перчатку и снова протягивает Берлину ладонь. Немецкий город крепко сжимает её, чувствуя, как по всему телу разливается приятное тепло, а на душе становится светлее от такого незамысловатого жеста, и не может сдержаться, чтобы не улыбнуться уголками губ. Питер тем временем произносит: - Как будет четыре часа… Скажешь мне? В твоём поясе это… - Я помню, помню – почти успокаивающе уверяет Берлин в ответ, - предоставь это мне. Они молча идут по набережной какое-то время, и Берлин наблюдает за тем, как меняется облик Санкт-Петербурга с дневного на вечерний, с вечернего на ночной. Темные волосы в свете луны отливают серебром, на тёмно-синем шарфе золотыми полосками чуть колышутся отражения фонарей, а по пальто, и, кажется, всему телу города бегают и мелькают разноцветные огоньки, складываясь в причудливые узоры, которых постепенно становится всё меньше, меньше… - Хватит таращиться, - бормочет Питер. – Не такое это простое дело. Я сосредоточиться пытаюсь… - Уж слишком ты прекрасен, - тихо усмехается Берлин, наверняка зная, как Санкт-Петербургу приятно такое слышать, но всё же отворачивается. А потом даже не произносит, а выдыхает, словно боится спугнуть: - Четыре. - Отлично, - тем же голосом отвечает ему Питер. Он вынимает свою руку из ладони Берлина, сцепляет руки в замок, и чуть прикусывает губу, шумно выдыхая.– Это… ненадолго, ладно? - Детка, как скажешь, - истово кивает Берлин, и сам не понимая, что заладил эту свою «детку», но… чёрт возьми, он вот-вот увидит любимый город таким, каким его не видят даже его горожане. Немецкая столица все стоит, отвернувшись, пока вокруг становится всё темнее, и наконец нерешительно выговаривает: - Уже… можно смотреть? - Смотри, - Санкт-Петербург протягивает вперёд руку, словно желая прикоснуться к любимому городу снова, но в последний момент отводит её. И Берлин смотрит. Он смотрит на любимый город и в первые секунды не узнаёт его. Черты лица Санкт-Петербурга почти скрыты тьмой, волосы, теперь чёрные, как смоль, ниспадают ему на глаза, практически закрывая их… Он смотрит на то, как до неузнаваемости меняются, скрываясь в глухой тьме, очертания улиц Петербурга, как и узоры на его рубашке, расстёгнутый воротник которой треплет ночной ветер – пальто Питер успел снять и перекинуть через ближайший забор… Он смотрит на то, как плавно колышется в руке русского города неизменно тёмно-синий шарф, в котором теперь не отражается ничего, кроме россыпи мелких белых звёздочек… Берлин смотрит и смотрит, а в какой-то момент понимает, что он не может больше просто смотреть. Он протягивает руку к любимому городу, опуская ладонь на его плечо, удивляясь, что Питер при отсутствии света остаётся на ощупь таким же – или не остаётся? Он ведёт рукой дальше, вниз по плечу и чувствует, как Санкт-Петербург глубоко и прерывисто вздыхает, не шелохнувшись. Берлин подходит к любимому городу, продолжая с трепетом вглядываться в неосвещённое лицо. - Твою ж матушку-Россию, - невольно бормочет он себе под нос, - Питер, детка, чёрт возьми, ты… - Нравлюсь?.. - Издеваешься, - Берлин всё так же стоит вплотную к любимому городу, который, кажется, вовсе не шевелится – или это только в темноте так кажется? – Санкт, чёрт побери, Петербург, да ты просто прекрасен, ты… Он аккуратно и нежно откидывает пальцами пряди волос с глаз Питера, и, заглянув в них, видит светлые огоньки; немецкому городу вдруг становится интересно, откуда же они берутся. - Саша ноутбук включила, - читает мысли Санкт-Петербург и – наконец-то – кладёт обе руки на плечи Берлина, обнимая того за плечи. – Прекрасен, говоришь ты? А Берлин уже не хочет ничего говорить, он подаётся вперёд и целует любимый город, одной рукой обнимая его со спины, другой теребя воротник рубашки – целует нетерпеливо, жадно, ведь Питер сказал, что не хочет быть в таком облике долго… А последнее, что он слышит, перед тем, как окончательно раствориться во тьме неосвещённого Санкт-Петербурга, это его усмешку и тихий шёпот: - Извращенец.