Не по смыслу

Каждый раз, cпускаясь утром со второго этажа, Гилберт натыкается на них. Останавливается, сжимает кулаки, молча закатывает глаза. Пальцы так и чешутся взять их за толстые твёрдые стебли и вышвырнуть в мусорку, на помойку, куда угодно — лишь бы не мозолили глаза своим нахальным жёлтым. Ещё секунда, и по дому раздастся это дикое «З-з-запад, твою мать!», а после очередная лекция о бесполезности «этого грёбаного мусора». Снова подсолнухи. Опять подсолнухи! Арловский номер два, ныне в немецком доме. Повеситься можно. Байльшмидт всегда знал — если брату сносит крышу, то это надолго. До тех пор, пока не допрыгается или не добьётся своего. Так было с Первой мировой, так было с нацизмом. Сейчас на Людвиге то же самое выражение лица: отрешённое, абсолютно непробиваемое, как у реального головореза. Словно он хотел спалить весь мир разом, как комок сухой бумаги. Хотя Анне Брагинской это не грозит. Уже не грозит. Гилберт не был в курсе, когда всё это началось, но зато сполна вкусил последствий. Он прекрасно помнил, как пришлось разнимать брата с белорусом, прямо на пороге русского дома. Некрасиво получилось, а у Людвига до сих пор шрамы от ножей. Хотя Германии было не до них: он смотрел исключительно на Россию, словно впервые в жизни увидел. Вряд ли он что-то тогда говорил, но всё было предельно ясно. Он пропал. Погиб. Влюбился младшенький. Несите гроб, я туда лягу, подумал Байльшмидт, когда это осознал. Он и оглянуться не успел, как братец пустился во все тяжкие. Конференция или саммит? Задница на иголках и тоска в глазах. Личная встреча? Дом без валидола. И без денег заодно. А со свиданий Запада приходилось вести в бар — отпаивать. Чтобы ненароком не пошёл резать гражданское население. Людвиг стремительно сходил с ума, и это пугало. Реально пугало. — Брось ты её, Запад, — твердит Гилберт в одно ухо. — Ты ей не сдался, она тебе ещё Вторую мировую не простила, — шипел в другое. И по смыслу, Людвиг должен был послушаться, как делал это раньше. Но когда он просто молчал в ответ, Пруссия не знал, кого хочет убить больше — его или стерву Брагинскую. Наверное, всё-таки последнюю. Потому что брата жалко. Действительно жалко. И это единственное, чем пока Гилберт может помочь. — Ты опять, Вест? — металлическим голосом говорит старший, когда Людвиг выходит из ванной. В костюме, при галстуке, крестов нет, а одеколоном несёт за километр. Всё как по учебнику: типичный влюблённый неудачник. И от этого как наждаком по сердцу. — Опять пойдёшь к этой заразе? Чтобы потом вернуться и рыдать в жилетку, а, Вест? — Пойду, — решительно отрезает брат, беря с комода подсолнухи. В его глазах — ледяной огонь и ещё какие-то силы, непонятные, страшные, могучие… — Я добьюсь, ты не думай, — напоследок говорит Германия, не специально хлопая дверью. Он уже не увидит, как Гилберт схватится за голову и тихо простонет. По смыслу, всё должно быть не так. Но, походу, любовь и смысл — вещи несовместимые.