Созерцание

      Такие промозглые и безнадёжные вечера случаются, наверное, только в октябре – длинные, тёмные, ленные. Вслед за пресловутыми сонными осенними мухами в апатию впадают люди и всё маются, маются в своих одиноких советских двушках, доставшихся от родителей, перебравшихся на старости лет в пригород – отдыхать от прожитой жизни и не мешать детям уставать от неё же.       Вечерняя тоска, конечно же, может быть совершенно разной – но много ли в этот вечер людей, постигающих меланхолию капель, падающих с потолка кухни? Сразу под местом течи, на облупившейся табуретке, стоит старенький жестяной тазик (по-моему, в таких раньше варенье варили), и о его дно с каким-то отчаянным, непередаваемым звуком разбиваются капли воды. Странно: пока капля висит на потолке, растёт, покачиваясь немного, кажется, что под её началом прямо над прожжённым линолеумом вырастет великолепный сталактит. Его потом можно будет показывать гостям или приспособить под что-нибудь бытовое – это мелочи, конечно, но само сознание того, что кухня обыкновенной сталинки начинает превращаться в прекрасную пещеру, должно очень тешить жильца. А он сидит сейчас на табурете, пьёт удручающе мутный чай, смотрит на осеннюю домашнюю капель и грустит. Но его можно простить – реалистам нужно прощать многое, им и так жить тяжело. Так вот, этот тридцатилетний чудак не верит в сталактиты на кухне – значит, он уже теряет многое. А ещё он знает, что никаким чудесным рогом его кухонька не обзаведётся, хоть этой возвышенной цели отдали уже жизни тысячи капель – армия энтузиастов объёмом в литр. Жилец не лишён некоторой образности мышления и сердоболия, а потому от этой безрассудной жертвенности ему даже нехорошо.       Нехорошо ему уже часа три – совершенно нечем забить голову. Свет отключил он во всей квартире – рубильник один, общий, и для безопасности кухни приходится жертвовать всем освещением. Если не выключать, можно забыться и нечаянно включить свет на кухне; эффект от взаимодействия проводки, неменянной со времени основания дома, с затопленными перекрытиями предсказуем. У жильца – назовём его Колей – сейчас нет сил и денег, чтобы тратиться ещё и на электрика, а потому ему приходится быть осторожным. Ему двадцать восемь (я говорил, он тридцатилетний – простите, тогда сказать так было короче) и он всё ещё не слез окончательно с родительских плеч. Отец этим недоволен, мать тоже, но так ей спокойнее жить – удерживая сына под своим началом, то бишь. У Коли есть неплохие приятели и среди них даже лучший друг, и это его устраивает абсолютно. Девушки у него нет. Когда-то была, но жизнь за полярным кругом она сочла романтичнее существования в Колиной сталинке, уже тогда постепенно превращавшейся в большую кладовку. О её уходе Коля не жалел никогда. Только вечером в день, когда ему пришло сообщение из Норильска в духе «Нахожу бакланов интереснее тебя, прости, прощай», он пошёл напиться (к слову, в первый раз в жизни решился просадить деньги на выпивку). Посидел в ирландском пабе, чтобы насладиться не то что бы атмосферой – хотя бы чистыми стаканами, и там разговорился с каким-то человеком. Через три месяца он уже крестил его ребёнка – можно сказать, так Коля стал соучастником одного семейства. В Коле есть родительский инстинкт, и когда он бьёт в его голову, он идёт к крестнику и абсолютно удовлетворяется, час без остановки читая мальчишке сказки на ночь. За чтение Лавкрафта Коля получает нагоняй от матери ребёнка, при чтении Пушкина теряет оригинальность в глазах отца. При римском праве Миша капризничает, но Коле всё равно нравится. Поползновений в другие семейства или попыток завести собственное со стороны Коли не наблюдается – хранит верность Ростроповичам. Говоря проще, он – образцовый семьянин.       Чувство юмора у Коли тоже присутствует, но немного мальчишеское. Раньше подбрасывал друзьям записки, на которых женским почерком было выведено то-то вроде «Андрей, хоть я тебя и ненавижу, но только тебе могу доверить согревать мою постель! Твоя Женя». Особенно такие записки оценивали жёны или пассии друзей, но они были не бесконечны, о шутках Коли все прослышали относительно скоро, так что этот розыгрыш сошёл на нет. Коля решил его «похоронить» с последней запиской. В своём роде она была уникальна – хоть ненавистником и обожателем всё ещё был человек по имени Женя, слово «твоя» было заменено на «твой», а записка была подброшена племяннику городского раввина. Естественно, поднялась шумиха и Давида жутко ругали. Он божился, что не знает никакого Евгения – и внезапно для всех признался, что даже с некоторым Олегом он уже месяц как расстался, мол, грешно и не по-человечески. Коля чувствовал себя вершителем судеб и был доволен собой. Такие маленькие победы отвлекали его от отца, подбивающего защищать в университете очередную работу, от мамы, безапелляционно требующей внуков. От кредита на машину тоже отвлекали, и это Колю радовало. Ещё он был телефонным хулиганом, но рассказывать об этом долго и не увлекательно, потому что половина звонков скатывалась к размышлениям о жизни с одинокими стариками. Собеседники часто попадались интересные. После разговора с ними Коля съедал пол тарелки холодных оладьей и чувствовал, как в нём растёт его духовная личность.       В общем, жизнь Коли была вполне обывательской, философствования сменялось утром необходимостью идти на работу, дальше – путь в институт и вынужденное созерцание грустный реалий Родины, работа, потом шёл вечер и вышеописанные звонки, или чтение, или возня в сети, или знакомые – а потом всё по новой. Но Коля по существу своему был человеком беззлобным, немного отрешённым, а потому такая жизнь его устраивала вполне.       Чего нельзя сказать о течи с потолка – не устраивает категорически. Он понимает, что если уже три часа вода без устали набегает, то в ближайшее время ситуация никаким чудесным образом не изменится. В комнате влажно, на кухонном шкафчике застыло светлое пятно – эдакое чадо уличного фонаря, свет которого надёжно загораживают деревья и кусты. Даже осенние, безлиственные, голые, они своими стволами и ветками заслоняют окна квартир первого этажа, но луч электрического света всё же сумел пробиться в небольшие щели, и оконная занавеска после всего проделанного пути его нисколько не смущала.       Коля прислушивается к звукам квартиры. Капли. Ветки скребутся в окно. Минуту назад у глуховатой соседки из трёхкомнатной квартиры ещё кричал телевизор. Коля бы простил вещание ГТРК «Культура» – но только не новостной канал. Когда восхваляли какого-нибудь политика, Коля морщился: он имел в виду всех в принципе, но в частных случаях готов был жёстко критиковать конкретного человека. Когда кого-нибудь ругали, лицо Коли разглаживалось – он начинал считать, что никто не вправе судить других, однако самим комментаторам никакой оценки не давал – не хотел опускаться до их уровня суждения.       Итак: капли, ветки, благословенная тишина. И шорох сваленных в коридоре газет, которые забирал сосед для сушки рыбы. Таких шорохов Коля трусил, хотя и любил больше, чем новостные каналы – они были открытыми и естественными. Своих собственных домашних животных Коля не держал – а эти животные были общим достоянием дома, и соседствовали с ними абсолютно все. Эти ребята очень скромные – десантура с потолка за ними не водилась, из сливного отверстия ванной они не выбегали. Приходили ночью, чтоб никому не мешать. Сейчас, считают они, вполне ночь – и тьма кругом, и тишина полнейшая. Наверное, они думали, что Коля лёг спать – ан нет, жилец вот в эту секунду подбирает ноги под себя, спиной вжимается в стену, пятками упирается в край табуретки. Тапки здесь же, чтоб потом, когда нужно будет спускать ноги, не нащупать пальцами особо смелого тараканишку – да, даже Коля, который с пятнадцати лет мог попасться пьяным на глаза отцу, чего-то боится. Смотрю, вы поморщились – подросток, пьяница, никаких моральных принципов… Все эти ошибки отрочества кончились для Коли отличным завершением аспирантуры и нынешней успешной работой в НИИ. Вообще, через алкоголь в жизни Коли решилось многое. О крестнике (да, для нашего героя это едва ли не большая радость в жизни) я уже вам рассказал. Теперь об институте.       Оставалась одна бутылка вермута, а претендентов на её тонкое горлышко было целых два: собственно, Коля, и ещё один мальчишка. Обоим не больше шестнадцати. По славному поводу умудрились подраться. После такого знакомства глаза каждого приобрели чудный лиловый ореол. С обеих сторон о происшествии узнали отцы и хорошенько всыпали сыновьям. То, что яблоком раздора оказался вермут, забыли скоро – да и друг о друге тоже, но, встретившись в вестибюле одного университета, старые обиды друг другу вспомнили. Коля собирался поступать на исторический – это хорошо звучало и в будущем пророчило уютное местечко в учительской среди моложавых и трепетных преподавательниц математики и русского языка. Тогда Коле казалось, что к моменту, когда он ступит на стезю преподавания, все старые маразматичные завучи и директоры вымрут, и никто не будет омрачать его жизнь в цветнике дамского внимания. Но тот самый парень полностью поменял его судьбу: Коля узнал, что тот идёт на что-то техническое, решил доставить ему хлопот и пошёл вслед за ним на его факультет. Чудом сдал вступительные, потом чудом отучился и выпустился, потом – чудная аспирантура. И теперь Коля физик-ядерщик со стопкой грамот и коллегами со специфическим юмором. Колина мама до сих пор в шоке и продолжает считать его гуманитарием. Отец на этот счёт никогда не распространялся. А тот мальчик, из-за которого Коля стал физиком, умер, не дожив до зимней сессии третьего курса неделю. Спился. Коля даже расчувствовался и ходил на похороны – единственные, на которых он присутствовал в своей жизни. Он не любил – да и не любит – плакать на людях.       Стук в дверь – не требовательный, не осторожный. Скорее, предупреждающий. Поворот ключа в замочной скважине. Коля этого не боится – хоть бы там и грабители были: «Атмосфера тоскливая. Брать нечего. Сталактиты, которых нет. Таз без варенья. Тараканы в газетах. Будем плакать вместе»       - Живой? – спрашивает некто, принесший яркий свет фонаря, заходя в дверь.       Между тем, это – Виталик, человек, имеющий дубликаты ключей от квартир половины своих знакомых. «Вдруг мне у вас что-то понадобится», – оправдывается он. В гости ко всем он приходит, как к себе домой, и не всегда снимает ботинки.       Коля кивает и щурится на фонарь. Ему кажется, что он слышит бегство тараканов из прихожей в конец коридора – ему жалко их тревоги. Виталику не жалко никого, он только озадачен тем, что друг – двухметровый столб – болезненно глядит на него через упавшие на глаза давно не стриженные чёрные волосы, и в одной его руке – тапки, в другой – чашка. Словом, скипетр и держава повелителя родительской квартиры. Зрелище жалкое. Рассмотрев Колю, Виталик многозначительно шмыгнул носом.       - А то я иду, смотрю, баба какая-то полоумная из квартиры над тобой воду вёдрами в окно выливает, - говорит он, опуская фонарь и светя себе под ноги, пробираясь на кухню; Коля провожает его взглядом. – А у тебя тихо всё, свет потушен. Я думал, тут уже аквариум двухкомнатный.       - Чего это ты по моей улице ночью ходишь?       - Как это – чего? Ты же у меня такой несамостоятельный, - протягивает слова Виталик, нежно запуская пальцы в волосы Коли.       - Вот не надо мне тут! У меня тоска, у меня печаль. Я, может, расплакался тут пять минут назад, а ты лезешь, - академическим недовольным голосом, хныкнув, говорит Коля, и в гость чувствует, как друг ударяет его по коленке сжатыми в руке тапочками.       - Я ему халаты стираю, документы спасаю, забочусь, Господи прости, а он со мной вот так вот!       - В лобик ещё меня поцелуй.       - Глаза твои бесстыжие через патлы не вижу, лобик твой ищи ещё, - Виталик, хмыкнув, кладёт фонарь на стол, берёт в руки жестяной таз, покачивает им – вода в нём совершает круг по новой траектории, а в центр всё ещё бьет ключ с потолка.       - Мда, дела, - протягивает Виталик, ногой толкает табурет, на котором стоял таз, к столу, а посудину ставит на пол.       Капель становится ещё звонче, Виталик тем временем опускает своё тело на табуретку, боком к столу, смотрит на друга, молчит. Минута тишины, за которую Коля вновь обретает спокойствие и сливается с квартирой. Слышно, как тараканы возвращаются на позиции в прихожей.       - Ты скажешь, я принёс в твоё логово мёртвый свет, - снова говорит Виталик, возвращая себе внимание Коли, кивая на тёмные очертания фонаря на столе, - а между тем, без него у тебя тут абсолютный интим. Я смущаюсь.       - Бери в этом доме кого угодно и можешь продолжать смущаться за стенкой в спальне. Только не сильно на матрас действуй – мама под кровать банки с огурцами поставила, чтоб не взорвались.       - Ты холоден, мой друг, - драматическим голосом говорит Виталик, томно смотря в место, где, по идее, должны быть Колины глаза. – Мне нужно больше ласки!       - А Жанночка с лаской тебе не подсобила? Та, которая воду сейчас из окна льёт?       - А ты не переживай за даму – я ей целую бригаду утешения вызвал прежде, чем к тебе зайти…       - Какую такую бригаду?       - Аварийную.       - Ты гляди, - хохотнул Коля, - всему дому сказали, что приедут чинить утром, а ты вызвал прямо на сейчас!       - Да, ведь я твой друг, и ты мне дорог. Вот и приглашаю вслед за собой компанию крепких мужчин, чтобы наверняка спасти тебя от удручающего вечернего одиночества.       - Нет, раз уж ночь будем коротать мужской компанией, Жанну отсылай.       - Ты всегда меня понимал.       - Так мы уже три года общаемся только через маски защитные.       - Да, и ты мне не оставил шанса не влюбиться в твои прекрасные глаза…       - Дурак ты, - голос Коли обиженный, но вот он спустя полминуты уже хохочет.       Из-за окон слышится шум колёс медленно въезжающей во двор машины.       - Дурак дураком, а аварийка приехала, - весело хвастается Виталик.       Коля предположения не оспаривает. Гость тем временем берёт в руки фонарь:       - Согласись, это ма-а-агия! – и проводит лучом фонарного света через весь потолок: он блестит от влажности, и единственное чёрное тараканье тельце попадает под прожектор.       Виталик замечает его и, дрогнув плечами, гасит фонарь. В неведении ему сидеть спокойнее.       - Так чего мимо шёл? – возобновляет вопрос Коля.       - Да не мимо, а к тебе шёл, - посерьёзневшим и словно погрустневшим голосом отвечает Виталик. – Федя в больнице умер.       - Лучевая?       - Лучевая.       Молчание. Федя работал с Колей и Виталиком в институте – здоровяк, добряк, не в пример сидящим сейчас на кухне. Он был старше, но ставил себя абсолютно по-свойски. Жил долго с дедом-инвалидом, который был препятствием к полной жизни парня – так перед Федей закрылись Дальний Восток и столица, женитьба, и увлечения какие-то. Дед был сварливым, под конец – капризным эгоистом и маразматиком, но когда год назад он умер, Федя месяц не выходил на работу, думали – запой, оказалось – просто плакал. Жизнь его после этого не изменилась особо, разве что съездил в Питер, а оттуда к друзьям в Финляндию рванул на недельку. А месяц назад оказалось, Федя чем-то облучился – и вчера умер. Виталик к нему часто бегал, а Коля не знал даже, что с ним. И вот сейчас – октябрь, с потолка капает какая-то дрянь, по квартире тенью ходит тараканья орда – на кухне звучит эхо лучевой болезни.       - Чаю?       - Чаю.       - Кто хоронит?       - Родственников нет. Ребят собрать нужно.       - Я возьмусь.       - Зачтётся на том свете.       В этот вечер в одном городе - две тоски: печаль квартирного наводнения и меланхолия безликой больничной лампы, скупо льющей свет на застиранную простыню, покрывающую человека, всю жизнь отдававшего себя людям и умершего в одиночестве.