Драбблы (Destiel и Cockles)

жанр: PWP, юморок предупреждение: алкоголизм вредит вашему здоровью Причина, по которой Миша стучит в эту дверь поздно ночью, заключается не в том, что Дженсен сначала привёл к нему в номер Ричарда с компанией, а после сам ушёл спать. Просто на его кровати до сих пор расположилось несколько человек, а это не очень-то способствует спокойному отдыху. Вторая причина, по которой он стучит в эту дверь... – Ты пришёл сюда, чтобы мне некуда было свалить? – Дженсен с наигранным возмущением хмурит брови и, вручив ему стакан виски, пропускает внутрь. Сколько они там знакомы?.. Семь лет? За семь лет можно было завести ребёнка и уже отправить его в первый класс, но вместо этого Миша опускается в предложенное кресло и отстранённо думает, как получилось, что после стольких лет он всё равно любуется Дженсеном. – Ждал меня, что ли? – Это... – Дженсен прослеживает его взгляд и смотрит на второй стакан так, будто видит его впервые. – Ну, я подумал: мало ли. – Мало ли что, Дженсен? – Миша смеётся. – Так. Я тут пытаюсь оправдаться за свой алкоголизм в одиночестве, а ты мне не помогаешь. Пей давай, «голубоглазая милашка», – он прячет улыбку за усталым ворчанием и присаживается на край постели. – Как думаешь, справились?.. – Да, ты молодец. Ты молодец, – говорит Миша, закрывая глаза и мягко улыбаясь. Виски кажется вкусным. – Не знаю... – дно стакана ударяется о столик; кресло перемещается – Дженсен без особых усилий придвигает его к себе, сминая ковер, и легко тянет Мишины ноги так, что тот сползает по сиденью ниже, а его колено оказывается почти зажатым между чужих ног. – Кажется, без него всё равно получилось не совсем то. – Господи. Если бы ты не упоминал его каждые пять минут, никто бы даже и не впомнил, что Падалеки вообще существует, – договаривает и приоткрывает глаза – Дженсен смеётся. Миша сам знает, что эта шутка максимум на поощрительную улыбку, да и то при хорошей погоде и вкусном обеде, но Дженсен всё равно запрокидывает голову. – Ну что это?.. – с укором спрашивает его Миша, выпрямляясь и дотрагиваясь до морщинок в уголке глаза, когда Дженсен снова возвращается к нему в сидячее положение. – А ты потом на меня прибежишь орать, когда продюсеры потребуют вкалывать тебе ботокс? – Конечно. Это же твоя вина, – он, дурашливо морща нос, с улыбкой подставляется под руку. Римский воздух пряный и имеет ужасающее влияние на Дженсена, – Миша фыркает и почёсывает его за ухом, протягивая левую руку накрест к стакану и отводя взгляд. А может, дело в его бороде... Может, он отращивает бороду, и его внутренние ограничители... – Эй, разольёшь!.. – шикает, потому что Дженсен дёргает его к самому краю сиденья, на себя, бесцеремонно притягивая за поясницу обеими руками, и его макушка теперь упирается Мише в предплечье. – Спать не хочешь? – спрашивает скорее не потому, что неудобно и через пару минут всё затекает, а потому, что надо что-то сказать. – Да лучше тебе не знать, чего я хочу, – пьяно хихикает Дженсен и поднимает глаза. – Да что ты. – Ага, – он немного поворачивает голову и подносит Мишину правую руку к своему рту: легонько, едва ощутимо прикасается губами к тыльной стороне ладони, а затем аккуратно укладывает её обратно на подлокотник, ожидая реакции. Реакции не следует – разве что не считать ею то, как Миша спокойно улыбается краем рта: – Так что у тебя там за план? – Никаких планов. Ни одного. Я просто ужасно хочу выебать тебя, – его голос севший после всех этих песен и криков, низкий, хриплый, а взгляд – шальной-шальной. – Ну ты и набрался, – Миша беззаботно смеется. – Животное. А как же цветы и прогулки за руки на Авентинском холме?! Они оба смеются, смеются, пока Дженсен не сгребает его, обхватывая рукой за шею и подаваясь всем телом вперед, и Мише вдруг не хватает воздуха. Дженсен прижимается к его лбу своим лбом и мокро облизывает свои губы, приоткрыв рот. Его горячее дыхание опаляет, и глаза блестят, и Мише не хватает желания сказать ему, что это уже чересчур даже для них. Сидеть в обнимку – да, ночью в номере – да, чувствовать, что Дженсен возбуждён, чувствовать этот раздевающий, абсолютно голодный взгляд Дженсена на себе – да на все это, чёрт возьми, «да». Но сейчас Дженсен откровенно перегибает, и совсем не похоже, что на этот раз он не станет идти дальше. Миша пытается вдохнуть; Миша вообще-то совсем не тот, кого можно так собственнически хватать, дёргать, не давать двигаться, но воздуха не хватает и не хватает желания сопротивляться. – Ты пьяный. – Мы в Риме. – Ты пьяный. – Я пьяный, – соглашается Дженсен, теперь вжимаясь лбом сильнее и разве что не расплываясь в довольной ухмылке. Конечно, он пьяный, очень пьяный, в этом всё дело. – Ты пьяный, – еще раз, уже медленнее, говорит Миша, но его перебивают: – Ты серьезно так думаешь? То, что ты там сказал?.. Дженсен произносит это шёпотом, не уточняет, но Миша по какой-то непонятной себе причине сразу понимает, о чём он спрашивает. – Да, – отвечает просто, без сарказма и увиливаний, потому что, ну серьёзно, в Дженсене действительно нет никаких плохих качеств – да и откуда им взяться в человеке, от прикосновений которого по всему телу сладкой патокой мурашки? – Разве такое не... Разве... Глубокая складка между бровей и сильнее давит на затылок – наверное, он пытается спросить "Разве такое не думаешь только о тех, в кого влюблён?", но Миша не помогает. Миша молчит; ему кажется, что это очевидно для всех, включая Дженсена. И то, что никто не говорит об этом вслух, вроде как не делает это тайной. Никогда не делало. – Поцелуй меня?.. – вроде бы просит Дженсен и сам секундой спустя прижимается к нему мягкими губами. Миша ничего не успевает понять; его горячие пальцы оказываются сразу повсюду: он придерживает его за подбородок сбоку, он недовольно дёргает за пуговицы на его рубашке, он рвёт за пряжку его ремня. Это всё очень непонятно, всё очень непонятно, понятен только этот кружащий голову запах виски и мягкие губы вместе с горячими пальцами, раскрывающие его рот. Миша жмурится от ломящей боли, когда Дженсен с рычанием вдавливает его в кресло, открывает глаза широко-широко, чтобы видеть, как Дженсен рывком спускает ему на предплечья полурасстегнутую рубашку... И это неудобно, и это не похоже на то, как любит Миша, но с Дженсеном почему-то хочется только так. Под Дженсеном он прогибается, стакан падает на мягкий ворс, виски расплёскивается, но они и не думают облизывать ковер: Миша стонет ему в рот, низко, хрипло, – Дженсен смотрит ему прямо в глаза. И Миша понимает, что тот ничуть и не пьяный, что пьяный здесь – он. И пьяный этот город, и пьяный этот город, который пьянит их друг другом. Джинсы удаётся только лишь приспустить; Дженсен, как дорвавшись, сжимает, хватает, кусает его, и это уже грубее, чем нужно, и чёрт знает, что вообще у него там в голове, и почему-то в этот момент Миша вспоминает, что с животными главное – не делать резких движений. – На тебе сказался перелёт и смена климата, – шепчет он, как будто помогая тому найти оправдания для его же собственных стонов. – Всё в порядке... – Мы прилетели три дня назад, – дёргает подбородком, но по крайней мере перестаёт ломать его, вжимая собой, и прикосновения чуть менее агрессивные. – Значит, на тебе сказался завтрашний перелёт. – Миш, не смеши. – Я не смешу, – Миша выгибается, проводя по его спине вдоль позвоночника. – Значит, завтрашний перелёт... – Эти завтрашние перелёты такие выматывающие, чего только после них не случается... – Миш, – он смеётся, смеётся, потому что хочется смеяться. Хочется вот так смеяться ему в плечо, хочется вжимать его в себя, раздвигать его ноги и искать рукой его горячий член. – Это очень странно, Миш, – выстанывает он, потому что сейчас совсем непонятно, как он вообще мог сдерживаться, и каждое прикосновение убивает, и хочется трогать сразу везде-везде, везде, где так долго хотелось, – Миш... – пропускает ладони под его ягодицы и подтягивает ещё теснее к себе, хотя в этом нет смысла, разве что в этот момент Миша сильно сжимает голени вокруг его бёдер, и можно так хорошо потереться своим членом и яйцами о его бедро. – Я знаю, я знаю, – выдыхает Миша в ответ, оглаживая его красивую спину под смятой футболкой, трогая его крепкие плечи, спускаясь к бицепсам, лишь бы потрогать всё-всё, всё то, чего так долго хотелось, – я знаю... Дженсен обхватывает его член у основания, и темп сразу такой правильный, почти до цветных пятен перед глазами, но Дженсен упирается лбом в спинку кресла и смотрит вниз на свои руки, и Миша чувствует какой-то частью сознания, как движения теряют плавность. Дженсен напрягается всем телом; совсем не удивляется: этого следовало ожидать. – Всё в порядке, это просто я, – привлекает его к себе губами, ни на секунду не прерывает поцелуи, – это просто я, Дженсен, просто я, – это бессвязное бормотание совершенно лишено смысла, но тот поддается, целует в ответ, целует его, целует и выдает прямо в губы: – Да у тебя там повсюду эти ёбаные блёстки. – ...ты издеваешься. – Миш, ну блёстки – это, блять, так по-гейски, – взвывает Дженсен, оставаясь Дженсеном в любой ситуации. – Замолчи. Блять, замолчи, – Миша смеется, Дженсен сам едва не начинает смеяться, но слишком приятно и слишком хорошо, и Миша затыкает его невыносимо страстным поцелуем, и – тут уже совсем не засмеяться – они задыхаются в этом поцелуе. – Боже, – Дженсен на вдохе толкается пахом, напрягая ягодицы под его ладонями, вдавливает одной рукой над Мишиным плечом, другой – ласкает сначала только его член, потом сразу оба, всё быстрее двигая несжимающимся вокруг них кулаком. Слишком много, и Мишины руки путаются в этом, и он, успевая только глухо выматериться, с надрывом кончает. Дженсен сильно стискивает его ладонь себе под головкой и с протяжным стоном пачкает ему рубашку, которую они купили здесь вдвоем. – Знаешь, когда ты говорил, что это хорошая рубашка, я и не думал, что ты настолько в восторге, – шутит Миша, и Дженсен закатывает глаза. – Чёртов яблочный сок, – он смущенно, растерянно улыбается, пытаясь приподняться, – чёртов Рим. – Чёртов Рим... – повторяет Миша, вжимаясь в его грудь, и вдруг морщится: – Фу, а от тебя всё-таки пахнет. – Вот видишь, – полный разочарования в жизни вздох, после которого проводит ладонью по рту. – Чем? – Чем-то очень клёвым. – Тобой? – Мной. Чёртов Рим. – Почаще бы сюда. – Да.