Умирая...

Ослепительно яркий луч белого света проник сквозь хрупкое еще детское тело, разорвав грудную клетку - смертельная рана. Мальчишку, словно редкое насекомое, насадили на гигантскую булавку и пригвоздили к раскаленному песку. Наружу рвался крик, но ему было не под силу возвестить об испытанной боли. Отброшенный волной светлой энергии на десятки метров от эпицентра боя, он слышал в далеке голоса, ведущие жаркую дискуссию, но из-за нараставшего звона в ушах не мог разобрать ни слова. Попытка призвать духа с треском провалилась, похоже, изуродовавший его луч попутно выбил все запасы фуреку. Как же тяжело дышать... и больно. Боль с каждым вдохом и выдохом разливалась по телу, отдаваясь острым и одновременно противным покалыванием в позвоночнике. Перед глазами темнота, и он напрасно хлопает ресницами, пытаясь согнать пелену, застилающую взор - он слеп. Хао не придет на помощь умирающему, он презирает слабых. Брошен... Выброшен на свалку жизни, поломаный и бесполезный, как старая потрепаная кукла. Кукла - вещь, он - вещь. Послушная марионетка в руках бездушного кукловода. Марион свою куклу ни за что бы не бросила... Она всегда старательно латала дырки, появлявшиеся от времени или же в многочисленных шаманских поединках. Помнится, два дня собирала разорваного на клочья Чаки после понесенного сокрушительного поражения. Когда Хао приказал выдвигаться в путь - устроила истерику, он дал ей еще день на поиски. Бейзил представил, как господин штопает его подобно кукле. Методично, упрямо, аккуратно, чертыхаясь сквозь зубы всякий раз, когда колет палец иголкой - Мари так делала. Опачо внимательно следила за всеми процедурами, которым подвергался многострадальный Чаки, и получала по рукам, когда пыталась поиграть с боевым товарищем блондинки. Хао подшучивал над ее детской привязанностью к кукле, Мари в ответ фыркала и лишь крепче прижимала к себе франкенштейна мира игрушек. Те веселые, хотя и тяжелые будни, сейчас кажутся другой жизнью. Жизнью, которой у него на самом деле никогда не было... сплошная иллюзия. Иллюзия дружбы. Он никому не нужен, его оценили дешевле куклы, и не стоит питать надежду на спасение. Смерть, значит смерть. Только, пожалуйста, быстрее... Песок жжется, раскаленный под жарким солнцем пустыни. Сколько сейчас градусов? Тридцать? Сорок? Больше... Он лежит как кусок мяса на сковородке. Он и есть мясо... Мясо, заботливо порубленное икс-судьями, чтобы падальщикам было легче съесть. Лучше бы он умер еще в детстве от побоев матери алкоголички и ее многочисленных сожителей. Зачем Хао спас его тогда, чтобы теперь бросить? Он дал силу и возможность отомстить, дал шанс на будущее, безжалостно отнятый лживыми почитателями высшего правосудия. Беспомощные стенания - вот его удел, больше он ничего не может. Жалобно стонать от боли, наступающей со всех сторон и ждать конца. Неужели все люди так долго умирают? Что если он уже мертв, а это его персональный ад? Нет, он не заслужил! Не сделал ничего дурного, лишь слушался хозяина. Хозяин... Хао, зачем ты показал иную жизнь, зачем позволил поверить и обмануться? Тебе нравится играть с людьми? А ведь другие ребята ему попрежнему верят... Сухие губы слиплись, словно их склеили. Как же хочется пить... Приходило ли кому-нибудь в голову, что умирающий в агонии может страдать от голода и жажды? Как будто нестерпимая боль и ожоги от горячего песка недостаточная пытка для него. В разорваной груди, среди осколков ребер, под палящим солнцем все еще бьется живое сердце. Остановить ты, черт подери! Хватит! Судорожный вдох, подступающий кашель - поврежденное легкое заполнилось кровью. Судорожный вдох. Он так и будет с трудом дышать через раз? Почему дыханию не прекраться вовсе? Пусть остановится! Нет, от его желания ничего не зависит... никогда не зависело, пора бы привыкнуть. Его желания были безразличны родной матери, так с чего бы самой Смерти слушаться умирающую козявку? Режущий кашель заставляет давиться собственной кровью, она стекает по щеке, по шее - мерзость. По крайней мере пить больше не хочется. Едва ощутимый теплый ветерок гонит песчинки по пустыне. Со временем из них образуются огромные барханы, а пока они забиваются в раны, и словно мельчайшие осколки стекла режут обнаженную плоть. А вот и первые слезы отчаяния... он долго терпел, но все же поддался этой слабости. А ведь со слезами и вправду легче, теперь ясно, почему женщины так любят плакать, они знают эту хитрость. Он не женщина! Но и не мужчина... Он - ребенок, ему можно. Нет, ему положено плакать, когда больно. Он слишком долго считал себя взрослым и слишком поздно осознал, как хорошо быть маленьким. С какой радостью он бы принял помощь в этот миг, принял бы жалость... Он всего лишь ребенок, лишенный дества и материнской любви. Ветер усилился, послышались первые, пока неуверенные раскаты грома. Только дождя ему не хватало! Гром прозвучал сильнее, эхом раскатившись по необъятным песчаным просторам. Упали первые капли. Дождь в пустыне - редкость. Интересно, сколько уже прошло? Наверное, наступил вечер... Короткий стон и невольное содрагание, вызвавшее острую и резкую как электрический разряд боль, вернулся звон в ушах - крохотная капля угодила прямо на нежное ничем не защищенное сердце. А ему казалось - боль сильнее быть не может! Дождь - слезы мира, но сострадание природы обернулось пыткой. Рана заполнялась водой, давившей на уцелевшее легкое, затрудняя сбивчивое дыхание. Кончились проклятия в адрес Смерти, Судьбы и собственной непомерной живучести. Он ждал конца, безропотно и молчаливо.