Позвольте им немного надежд.

Альбрехт Штайн — это тот, кого нужно прятать от войны всеми доступными методами, главное, чтобы весь творившийся в мире ужас не смог бы его зацепить. Никаким образом. И Фридрих, не отличавшийся какой-то особенной проницательностью, как ни странно, понял это сразу, как только увидел незнакомого ранее хрупкого юношу в столовой академии, сидевшего с чуть опущенной головой, не сутулясь, просто для того, чтобы спрятать глаза, словно он боялся встретиться с кем-то взглядами. Подходило ли такое поведение сыну нынешнего гауляйтера, или же оно шло вопреки устоявшимся правилам? Тогда Ваймер понятия не имел о традициях, и, не забивая голову рассуждениями, он бездумно смотрел на Альбрехта, имя которого только что озвучил директор, голос прогремел над всем помещением, услышал каждый, но лишь его язык жгло от желания шепнуть вслух этот набор букв. Негромко, в половину голоса, так прозвучало бы приятнее для слуха. В узких ладонях изысканно смотрелись столовые приборы, военная форма шла, но не подчеркивала в юноше будущего солдата, воина, которого боготворила Германия и которого ждала узреть в своих сыновьях, да и в плечах, по сравнению со всеми окружавшими на тот момент одногодками, Штайн был значительно уже. Будучи таковым, он не производил впечатление слабака, и поэтому Фридриху осталось сильней запутываться в противоречиях, нагроможденных природой в этом мальчишке. Точно оловянный солдатик, безупречный внешностью и даже содержанием, но непригодный для настоящих сражений. Поставить бы на полку, любоваться, изредка бережно касаясь отполированной и покрытой лаком поверхности. Невольно начинающий боксер бросил взгляд на свои руки, будто впервые с удивлением узрев мозоли на них. И снова посмотрел на поднимающегося, покончившего с обедом Альбрехта. Он что, никогда не работал по-настоящему? Разве он умеет хотя бы драться? «Вырядить бы по-другому... – подумал Фридрих, утыкаясь в свою тарелку, полную чем-то горячим и вкусным больше, чем наполовину, – и ни за что не сошел бы за кадета. Что он здесь забыл?» А потом оказалось, что этот самый ученик, Альбрехт Штайн, которому по натуре и от рождения противопоказаны битвы, занял кровать, расположенную не просто в одной с ним комнате. Она была прямо напротив. Судьба, насмехаясь, уготовила ему участь на протяжении долгого срока по ночам бороться с собой, чтобы не лежать с открытыми глазами до рассвета, а стараться немножко выспаться. На кого он смотрел, думается, не стоит упоминать, слишком все ясно. Особенно ясно Фридриху, несмотря ни на что не желавшему бороться с навязчивыми идеями теснее сблизиться именно с этим учеником. Подружиться. Всего лишь найти себе друга. – Мне холодно, – голос у Альбрехта и вправду какой-то простуженный, но на улице достаточно тепло, осень порадовала чередой на удивление погожих дней. Но Альбрехт не стал бы врать. Они сидят в комнате, отведенной для печати газеты их академии, Штайн за печатной машинкой, вчитываясь в тексты и щуря уставшие от работы глаза, и Фридрих напротив, перелистывающий листы бумаги, исписанной мелким почерком, каждая буква выведена точно и безупречно, читать сочинения друга намного приятнее, чем те же некрологи, с которыми тот сейчас занимается. Окна действительно широко распахнуты, а дверь не закрыта до конца, но в кабинете было слишком душно даже для того, чтобы посидеть здесь одному, потому пришлось их открыть. Вскидываясь на оброненной себе под нос реплике, Ваймер кладет на стол свою стопку, прочитанную примерно на три четверти, и для начала захлопывает дверь, устраняя возможный сквозняк. Ему все еще жарко, он старается оттянуть тот момент, когда попросят закрыть и окна. – Намного, – вопреки ожиданиям сухо кивает Альбрехт, возвратившись к обязанностям, и Фридрих усаживается на свое место, пожимая плечами. Штайн молчит с минуту, бесцельно глядя на печатную машинку, затем как-то нервно прикусывает губы, так во всей академии делает он один, и добавляет тихо, как будто говорит что-то запретное – большое спасибо. Фридрих, все еще не отличающийся проницательностью, с непритворным изумлением смотрит на него, чуя подвох в сказанном. Даже не подвох, а скорее скрытый смысл, плавающий на поверхности, но зацепиться за который возможным не представляется. И снова поправка. Фридрих боится поймать тот намек, отчетливо слышимый в ясно-голубых глазах, остерегается, что его способностей не хватит, чтобы верно его истолковать. Он едва не начинает молиться на еще одну посланную подсказку, но собеседник упорно молчит. Случайный порыв ветра, скользнувший за шиворот неприятнейшим ощущением, становится последней каплей. Ваймер устраняет последний источник свежего воздуха с улицы. У них в запасе пара минут, чтобы закончить оставшуюся работу и чтобы продолжить играть в гляделки. Оба пока что не знают, что лучше. – Большое спасибо, – повторяет Альбрехт, и мир вокруг чуть ли не ломает и корежит от фальшивой признательности в тонком голосе. Он необычайно смущенно улыбается, все еще поджимая губы, и Фридриху кажется, что осталось немного, и он сойдет с ума от постоянного напряжения. И не об упорных тренировках и занятиях идет речь, – но... – Не за что, всегда рад... – перебивают так резко, что Ваймер давится воздухом, вскидывая брови. Мимика у него, к слову, гораздо активнее, чем у Штайна, это находило подтверждение во многих случаях, и в этом заключено еще одно отличие из бесконечного списка. Почему они так крепко дружат, будучи знакомы недавно и являющие собой противоположности? Альбрехт мало с кем общается, в то время как он попытался сблизиться с большинством, по крайней мере, с соседями по комнате. – Но мне все еще холодно, – сын гауляйтера судорожно сглатывает, проклиная свою нерадивость, такую отчаянно детскую наивность, веру в лучшее. Он всегда представлялся себе в детстве маленьким рыцарем, спасающим попавших в беду прекрасных принцесс. И за долгие годы впервые он сам жаждет быть спасенным от чего-то неотвратимого, дышащего в спину, суть которого пока ему неизвестна. За Фридрихом никакой угрозы нет, только светлое, грандиозное будущее великого спортсмена, но он все равно как никто другой понимает, поднимается одновременно с ним, делая разделяющие их четыре шага. Разве можно назвать это настоящей дистанцией? Альбрехт стоит на месте, знакомо опустив голову, поэтому при сильных объятиях, в которые его заключают, он попросту утыкается в чужую грудь носом. Не пытаясь отстраниться, в ответ он обхватывает друга руками за шею, подавляя слезы и глухой плач, уже режущий горло внутри. На фоне накачанного и сильного тела он выглядит совсем мальчиком, подлинным ребенком, особенно эти тощие руки, сам по себе... но не слабее, напоминает Ваймер, делая полшага назад. Вызвав панику, ясно отразившуюся на лице, он качает головой, пальцами касаясь примерно у уголков глаз. Те красные и воспаленные, при удвоенном свете солнца и ламп это заметно выделяется с контрастом бледной кожи. Фридрих не хочет ничего об этом думать и, проклиная себя точно так же, как делает в эту секунду Штайн, коротко целует край губ. Скорее щеку, но этого достаточно, чтобы покрыть себя несмываемым позором, загляни сюда кто-нибудь ненароком. Забыв обо всем, Альбрехт прячет лицо там, где основание шеи и ключицы, вдыхая запах формы. Фридрих не знает, что делать, ведь не так давно они вместе подглядывали за переодевающейся девчонкой... Вспоминая сочинения, которые успел прочитать, и крепче прижимая к себе стойко хранящего молчание юношу, он понимает. Никакая девушка не сравнится с этим юношей, он выше их всех. Он слишком ранимый, и отныне в прямых обязанностях числится укрыть его от войн любой ценой. Пусть та пройдет мимо или зацепит только одного Ваймера. И еще он понимает, почему они так общаются, почему вообще сдружились... Нет, все потому, что они не дружат. Они нечто большее, о чем не принято упоминать вслух. Он надеется, что в разговорах нет никакой необходимости, и оправдывает ожидания, когда его нетерпеливо целуют, глупо и безрассудно, словно извиняясь и действительно шепотом моля в перерыве прощения. Так не целуются девочки. Зато так делает Альбрехт. Альбрехт был настолько тонким, что Фридрих не сравнил бы его даже со своим младшим братом. Пару раз они сбегали за пару часов до отбоя, если представлялась такая возможность, и укрывались в каком-нибудь темном уголке, где никто не обратил бы на них внимания, где они были никому не нужны. Двое влюбленных мальчишек, какая глупая и неудачная партия, но они все еще стояли там, вдвоем, обнимая друг друга и о чем-то разговаривая, о чем-то, не имеющем особого значения. Ночь стала им защитницей, заступницей, стала последним спасением от гильотины, уже повисшей над головами. Ничего, кроме парочки быстрых поцелуев и переплетения рук. Может, это какой-то особый, извращенный вид дружбы? Часто такая мысль приходила в голову Фридриха и давала определенный покой, но когда он ловил вопрошающий взгляд, словно заподозрившего что-то Альбрехта, безмятежность испарялась сама по себе. Он любил Штайна так, как любить было нельзя. Не как мать, отца, Родину. А так, что каждую ночь они замирали у дверей и, чтобы не вызвать подозрений, заходили по очереди с небольшой разницей. Так, что ночью каждый засыпал с тяжелым на душе ощущением. Так, что можно было бы предать Германию, если что-то пойдет не так. Фридрих был сильным, способным выстоять против противника и доказать, что достоин учиться среди немецкой элиты. Нанося очередной удар во время занятий с Хайнрихом Фоглером, он подтверждал это каждый чертов раз. Альбрехт был, вопреки ожиданиям отца, слабым, никчемным, плох во всем. Такие имеют счастье зваться самыми достойными среди прочих только благодаря родству. Его бы не замечали, возненавидели бы. Альбрехт был уверен, что его и сейчас ненавидят, просто скрывают это. Например, Яухер не сделал ни одного замечания, в то время как Ваймеру доставалось за любой незначительный промах, пустяк, недостойный к себе внимания. Потому что тот смог бы выстоять, того было приятно пытаться унизить. А что делать с ним, с Альбрехтом? Он, разумеется, сотрется сам собой, его поглотит собственная слабость. Подкосит, и рано или поздно он, наконец, упадет. И не сумеет подняться. Или ему поможет подняться Фридрих. Так думают они оба, когда подающий надежды спортсмен залетает в туалет и видит отвернувшегося к окну Штайна. Его всего трясет, губы сжаты так плотно, что кажутся одной сплошной бледной полоской. Руки вытянуты по швам, как полагается кадету, он стоит ровно выпрямившись, он, осмелившийся бросить вызов всем устоям. Даже Фридрих, до сих пор не запомнивший всех традиций, понимает, что этого нельзя было делать. Если ты хочешь жить. Но иногда остается только один выход, пусть не самый приятный. Дыхание очень сбивчивое, как если бы он пробежал марафон. Но никто не бегал, просто Альбрехт позволил своей слабости вылиться через край, чтобы все снаружи увидело ее по-настоящему. Когда за спиной закрывается дверь, он старается быть сильнее, чем есть на самом деле, но по-прежнему не смотрит на Фридриха. Боится, что одно лишнее слово, и его сломает окончательно. Оловянный солдатик, которого уронили с самой высокой полки, который разбился на маленькие частички. Зачем он додумался сказать все вслух? Вся решительность ушла на высказывание протеста отцу, поэтому Альбрехт молча слушает ругань Ваймера и молится про себя, чтобы все поскорее закончилось. Он слишком устал на сегодня, а в комнате, прямо на кровати, лежит та злосчастная тетрадка с его исповедью. С описанием холодной ночи в лесу, с описанием глубокого снега и кружения в воздухе бесчисленных снежинок. С описанием умирающего молодого солдата, рану которого он пытался заткнуть, которого он пытался спасти всеми доступными силами. Тогда не думалось насчет врагов, значимым казалась лишь смерть и клокочущее в груди проклятие. Те, убитые, они были ненамного младше их. Дети. Какая же то война, если ребенку приходится стрелять в ребенка? Альбрехт не знает, его продолжает трясти от собственной беспомощности. Он разбился в тот момент, когда отец выстрелил в парня, минуту назад сказавшего ему что-то на своем языке. Штайн не понимал по-русски, но «спасибо» имеет везде одинаковый смысл. Он этот смысл почувствовал вместе с пожатием холодеющей ладони. Ему кажется, что руки до сих пор испачканы чужой кровью. Чтобы их отмыть, придется сдирать кожу. Но Фридрих не понимает, он считает его проклятым эгоистом, обвиняет во всех смертных грехах. Его тоже трясет, но вовсе не от ощущения собственной ничтожности, неспособности исправить этот помешавшийся мир, но от страха, ужаса. От того, что через неделю его Штайну исполняется семнадцать. Он не способен стать офицером войск СС. Таких надо прятать от войн взрослых... Альбрехт с горькой улыбкой считает, что от войны надо прятать всех. Когда начинается истерика, они оба падают на пол в обнимку. Фридрих плачет в голос, цепляясь за пиджак друга, словно это способно что-либо изменить. Тот плачет беззвучно, плотно закрыв глаза, и сквозь веки едва пробиваются слезы, от этого становясь еще болезненнее. Плач душит, убивает на месте, хуже делает разве что надрывный шепот на ухо, от которого становится не по себе. Он убил русского мальчика, он убивает себя. И ему не хочется убивать еще и Фридриха. – Мы не умрем... – будто хороший боксер способен подарить им обоим бессмертие, но слова звучат так непозволительно уверенно, что Альбрехт прижимается теснее, глуша рыдание. Мужчины не должны плакать, но ему можно, после всего – это последнее, что ему действительно можно, – все будет хорошо... Под спиной холодный чистый кафель, над ним нависает дорогой и любимый Ваймер, с чьими поцелуями он встречал вечера в том кабинете, кто кажется самым лучшим из всех людей. И Альбрехту впервые так холодно, он понимает, каково это — уходить. Может ли любовь ограничиваться беглыми поцелуями, сцепленными изредка под столом руками, обменом улыбок и слов? Или это какая-то странная дружба, которую им посчастливилось на себе испытать за столь короткое время? Умирающему Штайну хочется надеяться, что он все-таки любил, потому что иначе многое бы потеряло смысл. Разве не вступился бы за него Фридрих после, не попытался бы уберечь от войск? Слишком ясно, как прозрачная вода в озере, как толстый слой льда на его поверхности. Никогда не думалось, что утонуть вот так легко, просто позволить рукам отцепиться от спасительной веревки и расслабиться. Легкие тотчас наполняются холодом, тем самым, что давно жжет снаружи, и не дают покоя какие-то удары с поверхности. Просто так случается, что кому-то приходится умирать. И Альбрехту впервые за долгое время мучений и непонимания так тепло, когда его рука почти касается руки Фридриха на виду у всех. Почти. Убрать бы только этот кусок льда... Фридрих, разбиваясь на крошечные кусочки, будто слышит это тонкий угасающий голос над ухом. Просто так случается. Нас ведь учили умирать?..

Патриотизм значит просто убей иноверца. Эта трещина проходит через мое сердце В мутной воде не видно концов. Мертвые хоронят своих мертвецов.