Колыбельная

В комнате Шеппарда темно. Тонкие занавески еле колышутся, тускло мерцают кристаллы у двери – единственный источник света. От двери к кровати ведет дорожка из поспешно сорванной одежды; из черной мятой рубашки с мясом выдраны две пуговицы, голубая футболка безжалостно растянута. Суровый взгляд Джонни Кэша направлен на дверь; он словно не дает ей открыться, чтобы не выпустить наружу тяжелые вздохи, тихие стоны, становящиеся громче и внезапно обрывающиеся, шорох, звуки поцелуев и неразборчивые слова, срывающиеся с непослушных языков. Колени Родни крепко сжимают талию Джона, пятки пришпоривают его, и Джон разрывается между желанием увеличить амплитуду движения бедер и невозможностью отстраниться от Родни хотя бы на полдюйма. Поэтому он продолжает в том же ритме, пытаясь вбить себя глубже в тело, судорожно вздрагивающее под ним, и понимая, что глубже уже некуда. Член Родни зажат между их животами, Родни коротко, задушенно стонет каждый раз, когда Джон слишком сильно придавливает его. Джону кажется, что это никогда не кончится, что они попали в заколдованный круг и вечно будут вжиматься друг в друга, уже не различая, от чего стонут: от все нарастающей боли, никак не проходящего возбуждения или наслаждения. Ему хочется этого больше всего на свете. Джон медленно сходит с ума. Человеческое шепчет: «Не отпускай его, не разжимай рук». Звериное воет и заставляет ослабить хватку на сотую долю секунды, чтобы выйти на сантиметр и снова резко толкнуть бедра вперед, и Родни сильно дергается, мечется и выкрикивает: - Джон! Голос Родни запредельно высок, он отдается в ушах и никак не умолкает. Им все равно, что сейчас глубокая ночь. Им все равно, что у их страсти могут быть свидетели. Им все равно, потому что их нет – есть только комок агонизирующей плоти, силящейся втянуться внутрь себя и стать черной дырой, пожирающей все, что окружает ее. Они слишком долго были двумя разными людьми. Пусть звенит крик, пусть ногти чертят по спине красные неровные линии, пусть вместе с потом и стонами выходит сила и желание оставаться в сознании. Пусть их тела сплетаются так тесно, что завтра будут болеть стертые о простыню локти, будет ломить перенапряженные мышцы спины и живота, пусть они проснутся со вкусом крови на губах, и будет непонятно, чья это кровь, потому что оба яростно кусают губы и так же отчаянно целуются. Пусть все это будет. Потом, отдышавшись, Родни поерзает, расправляя сбитую постель, а Джон положит голову ему на плечо, и сон заберет их одновременно и мгновенно, как будто не было ни криков, ни безумных глаз, ни животного слепящего желания. Их накрывает неожиданно: сначала Родни – от еще одного мощного движения, потом Джона – от ощущения липкого тепла, толчками выплескивающегося ему на живот. - Родни... Хриплый шепот Джона вползает в уши Родни и окутывает мозг ватным одеялом. Он не двигается, пока Джон не приходит в себя и не выскальзывает из него, и тогда с трудом опускает ноги. Подполковник лежит на спине, раскинув руки, и ворчит, когда Родни бросает использованный презерватив на пол: - Черт, МакКей... - Я не смогу никуда дойти, - бормочет ученый и тянет Шеппарда к себе. Ворчание продолжается, но совсем сонно и тихо, Джон обнимает МакКея, выдыхает что-то вроде «Спокойной...» и тут же засыпает. Родни не хочется сразу следовать за ним, он пытается прислушаться к себе, удержать отголоски своего крика и его шепота, но глаза закрываются, и МакКей проваливается в мягкое темное облако. Шеппард щекой почувствовал ритмичные сокращения мышц руки МакКея, на которой лежала голова Джона: ученый сжимал и разжимал затекший кулак. Шеппард медленно сполз вниз, Родни вздрогнул от неожиданности. - Я думал, ты спишь, - прошептал он, кладя ладонь Джону на голову. - Сплю, - полувыдохнул, полупромычал тот, щекоча дыханием бок МакКея. Пальцы Родни постепенно замедляли ласкающее движение, скоро он легко вздохнул, и рука расслабленно соскользнула с головы Шеппарда. Обволакивающая дремота не позволила Джону вернуться на место, он лежал, уткнувшись носом МакКею в бок, и сонно думал, почему его доктор пахнет абрикосами. Наверно, слишком много энергетических батончиков, решил Шеппард и вдохнул поглубже, пристраиваясь щекой на участок простыни без складок. Джон не сразу понял, что не спит, когда где-то в подкорке поднимающиеся изнутри разрозненные звуки начали складываться в мелодию; он даже не сразу осознал, что они звучат у него в голове, а не где-то за окном. Чуть позже появились слова, сонное оцепенение ушло, и Шеппард обнаружил, что бессознательно двигает пальцами, словно перебирая струны. Мелодия щекотала кончики пальцев, от вспышек строчек в мозгу почему-то заныли уши. Шеппард вылез из-под одеяла, на цыпочках подошел к столу и стал копаться в верхнем ящике в поисках письменных принадлежностей. Настольную лампу он положил на пол и устроил ее так, чтобы ни лучика не попадало на кровать прямо или отраженно. Потом осторожно взял гитару, по-турецки сел на пол рядом с кроватью и пристроил инструмент на колени, вздрогнув от прикосновения холодного лакированного дерева к голому животу, а половинку листа бумаги и карандаш положил рядом с собой, в неяркий полукруг света лампы. Зажимая аккорды и невесомо прикасаясь к струнам, Шеппард пытался укротить вихрь нот и слов. Он наклонил голову и покачивал ею, прислушиваясь к звукам внутри себя; гитара скорее создавала настроение, чем использовалась по назначению. Изредка Джон бросал на МакКея взгляд через плечо, отчасти чтобы убедиться, что почти не слышный звон струн не тревожит его сна, отчасти чтобы подогреть вдохновение. Отрываясь от гитары и шевеля губами, Шеппард коряво царапал бумагу карандашом. Минут через десять Джон положил инструмент плашмя на колени, пристроил лист на деке, нахмурился и стал править рукопись, шепотом проговаривая четверостишия и считая слоги. Он с головой ушел в работу и очень испугался, когда немного осипший голос из-за спины окликнул его. МакКей по-пластунски подполз к Шеппарду и уткнулся подбородком ему в плечо, протирая глаза. - Не спится? - поинтересовался он. Процесс творения так захватил подполковника, что ему не пришло в голову сразу придумать объяснение, почему он сидит посреди ночи на полу и что-то ожесточенно пишет. Он не предполагал, что Родни поймает его на месте преступления, и рассчитывал потом продумать до мелочей, как презентует свое произведение тому, кому оно посвящалось. Не в последнюю очередь Шеппард считал необходимым составление подробного плана дальнейших действий потому, что до обморока боялся реакции МакКея. Так или иначе, врать после такого душевного подъема не представлялось возможным. Джон еще раз пробежал взглядом по исчерканной бумаге, закатил глаза, собираясь с духом, и сказал, обхватывая руками Родни за шею, но не поворачиваясь к нему: - Я написал тебе песню. Минуту МакКей молчал. Потом очень аккуратно снял с себя руки Джона, пошуршал у него за спиной и сполз на пол, завернутый в простыню. - Я слушаю, - абсолютно спокойно обронил он. Лицо Родни было торжественно и одновременно открыто, и у Шеппарда отлегло от сердца: он достаточно хорошо изучил мимику Родни, чтобы понять, что внутри у канадца, как и у него самого, все дрожит, фокус с бесстрастным тоном не удался. Подполковник положил перед собой текст, покрутил колки (не столько настраивая гитару, сколько настраиваясь сам), прокашлялся и взял первый аккорд. Мерцающим пологом падает ночь – тихо, до боли знакомо, и в сонных глазах – отражение неба, неба далекого дома. Бескрайнее море и золото лун в склоне витражном дробятся, и глядя, как ты улыбаешься ночи, я не хочу возвращаться. И я наклоняюсь все ближе к тебе, ты засыпаешь все крепче. Кленовые листья под пальцами ливня грустно и ласково шепчут. Шеппард проиграл еще один куплет без слов и накрыл замолчавшие струны ладонью. Поднять глаза на МакКея он не мог. Родни молчал, даже дыхания не было слышно. Секунды сливались в минуты, минуты, казалось Шеппарду, – сразу в годы. Джон был готов лишиться чувств от этого мучительного ожидания, когда на его напряженную руку легли пальцы Родни. Осторожный взгляд на МакКея выявил огромные, в пол-лица, глаза, неотрывно смотрящие на подполковника. - Тебе понравилось? - пересохшие губы едва шевелились. Родни осторожно (почтительно, пришло на ум Шеппарду) вытащил у него из рук гитару, положил ее на пол и очень легко, почти не прижимаясь к Джону, обнял его. - Если ты когда-нибудь оставишь меня, я никогда не смогу заснуть. Если ты будешь думать, что значишь для меня меньше, чем я для тебя, я никогда не прощу себе, что не смог доказать обратного. Если ты не поверишь, что я просто не знаю слов, чтобы сказать тебе о своих чувствах, ума не приложу, что мне делать. МакКей говорил очень твердо, почти сухо, но Шеппард запрокинул голову и отчаянно моргал, пытаясь не зареветь в голос. Родни посмотрел на Джона снизу, потом сел прямо и потянул голову Шеппарда вниз, чтобы поймать его взгляд. - Я не умею петь, не умею красиво говорить о любви. Я не хочу говорить слова, которые кто-то уже не раз произносил, потому что для тебя нужны слова совсем особенные; нам не повезло, мы родились слишком поздно – все самое хорошее расхватали. Поэтому я просто попрошу тебя понять и поверить, что ты моя самая большая удача, самая яркая звезда, самое гениальное открытие. Попытайся, пожалуйста. Лучше тебя у меня ничего не было и уже не будет. От спокойной, чуть ли не официальной интонации в сочетании со смыслом слов замирало сердце и горело лицо. Рука, дрожа, потянулась к Родни, он перехватил ее и прижал к теплой щеке, глядя Джону прямо в глаза. Сквозь радостное мельтешение мыслей прорвалась одна, ослепляюще лучащаяся счастьем: кажется, ты серьезно влип, Шеппард. Кровать словно вздохнула, когда они повалились на нее, выбивая воздух из матраса. Объятия и поцелуи все равно были недостаточно крепкими, но эти погрешности анатомии уже не играли сколько-нибудь важной роли. - У тебя чудесный голос, - шептал МакКей, - у тебя такое лицо, когда ты играешь... У тебя такие красивые руки. Я сейчас сойду с ума. - По-моему, я уже сошел, - радостно сообщил Шеппард, зарываясь лицом в подушку рядом с головой Родни и глупо смеясь. В комнате Шеппарда темно. Небо за окнами и полупрозрачными занавесками уже начинает светлеть, но ночь все еще владеет миром. У кровати неосмотрительно брошена гитара; Шеппард обязательно наступит на нее, спрыгнув утром с постели. Суровый взгляд Джонни Кэша направлен на дверь; он словно не дает ей открыться, чтобы не впустить в теплую обитаемую тишину просыпающиеся звуки нового тревожного дня и все, что он принесет: крики, топот сотен ног, выстрелы, страх, неуверенность, неизбежное вечернее онемение и печаль. Они спят. У них есть еще несколько часов. Потом они проснутся, посмотрят друг на друга и улыбнутся: Шеппард – немного сконфуженно, он все еще не может до конца убедить себя, что такие ночи ему не снятся; МакКей – широко и безоблачно, гладя Джона по щеке или предплечью. Они ничего не скажут ни сейчас, ни вечером, когда снова ненадолго останутся одни. Шеппард только приглушенно чертыхнется, когда под ногой обиженно звякнут струны, а МакКей рассмеется, заметив, что Джон опять спал в одном носке. Но каждую ночь, которую они будут проводить вместе, МакКей будет требовать у Джона колыбельную, и Шеппарду, с отчаянной легкостью поверившему в то, во что его попросил поверить Родни, даже в голову не придет отказаться.