Тучи над Берлином

Скажи, так ли холодно в твоем каменном ложе, что являешься ко мне седыми ночами и просишь тепла? А ты приходишь и стоишь у камина, словно хочешь, чтобы этот огонь заживо испепелил тебя своим жгучем пламенем и оставил серый прах, лишь бы согрел тебя… А помнишь тот огонь смертоносный, что открыли тогда против наших? Я знаю, ты помнишь, ведь я тогда умоляя о пощаде, лежал в лазарете. Я знаю, теперь ты ищешь тепла, ведь кто знал, что увезут вас на полярные снега… Изо дня в день оглушающий взрыв и снова кровоточащие раны. Я знаю, что тех двоих довезут, а остальных спасти не успеют. Всего несколько слов в телеграмме лишь потому, что рука дрожит и не может больше писать. Лишь потому, что все поплыло перед глазами, лишь потому, что что-то капает на пожелтевший лист бумаги, лишь потому, что что-то закололо в груди. Нет, что вы, это не слезы, а всего на всего соленая гадкая вода. Наверное, слезы – это что-то другое, что льется ручьем изнутри. Сегодня выкопаем еще один овраг, чтобы похоронить тех, кого в лазарет не успели довезти. Сплетут девчонки венки из гвоздик и положат на братскую могилу, а мы прикоснемся рукой к сердцу да постоим чуток. Вечером выпьем самогона да помянем товарищей тихим добрым словом. Потом лягу в уголочке и буду засыпать потихоньку. А завтра, а что завтра? Дойдет телеграмма, будут литься горькие слезы матери на фотографию сына. Пойдет в кладовку и достанет запылившийся альбом. А на фотографиях сын в военной форме да с оружием в руках. И мать сквозь слезы улыбнется сыну своему. Пойдет на службу и будет батюшку просить за царство небесное для сына своего. Сынок, любимый, пусть господь залечит раны твои на небесах… А на улицах лишь запах того же мерзкого пороха, да овраги глубокие вместо отцовских домов. Я вечером пойду к дому по грунтовой дороге, где, казалось, совсем недавно бегал по ней босыми ногами. Только теперь тут слышен запах выжженной травы вместо аромата весенних цветов, и слышен свист снарядов вместо детского звонкого смеха. Пройдусь по дороге, оставлю пыль на истоптанных сапогах, и взгляну в разбитое окно соседского дома. Помню, как с Васькой бегали наперегонки до той ржавой водонапорной башни. А он всегда обижался, что я прибегал первым. Поэтому, пообещал мне, что когда вырастит, то станет выше и сильнее меня. Так и случилось…Ты это доказал, подставив себя под пули, защитив тем самым семью. Теперь лишь изредка ветер колышет форточки разбитых окон, напоминая о том, что недавно здесь обитала живая душа. Отныне, каждый день приношу на твою землю красные цветы, такие же, как росли всегда у твоего дома. Ну что же, ты выиграл, ты сильнее меня… И небо тебе улыбнется, и грозовые тучи примут твою боль… Пройду дальше по узкой песчаной тропинке и увижу лишь останки гнилые. Прикоснусь рукой к еще горячей земле, а в голове пронесется твой звонкий смех. Этот мимолетный сладкий звук заберет все силы из моего тела. Я упаду сломанной куклой на эту несчастную землю. Как же я хочу, чтобы она поскорей пригласила меня. Мама… мамочка, скажи, так ли жалко я выгляжу сейчас, лежа на этой земле, которая теперь пахнет не скошенной травой, а патронным порохом, которым стреляли из вражеских автоматов? Скажи, вырастит ли здесь вновь сочная зеленая трава, где так же смогут бегать детишки босыми ногами по утренней росе? Если бы ты знала, как я хочу, чтобы очистилась от красного Ферума эта земля. Как же я жалок, если не могу держать эту горечь в себе. Может ли быть солдат сильным, если он вот так льет слезы в эту землю? Мама, а на могиле моего товарища расцвели твои любимые белые цветы. Помнишь, как ты меня ругала, когда я случайно их вырвал, подумав, что то были сорняки? А ты всегда любила их. Ну как же можно не любить их, ведь они так красивы, как и ты. Я обещаю, что украшу этими цветами свой дом, чтобы чувствовать, что ты рядом. Чувствовать твой взгляд, объятия, мягкость твоих рук, но слышать твой голос лишь во сне. А ты ничего не подозревая лежала в сибирских снегах. Там, где даже горячие слезы погибают от вечной мерзлоты. Холод пробивает тебя до дрожи, обледеняя даже твое чуткое сердце. Посинели твои нежные руки, тяжелели с каждым днем твои веки, и однажды закрыли твою весеннюю зелень в глазах навсегда. Смог бы я тебя последний раз увидеть, не сдержав предательских слез? Задаю каждый себе этот вопрос. А ответ где-то там, в далеких полярных снегах. Сейчас доживаю последние дни. А я знал и считал дни, когда придешь ты за моим теплым сердцем. Ты хотела, чтоб я тоже почувствовал холодную дрожь? Ты знаешь, тепло этого камина – фальшь. Этот лживый огонь не сможет согреть мое сердце, что с каждым днем покрывается льдом. Его осколки ощущаю болезненными уколами в груди. Ты думала, что оно такое же пламенное, как и тогда? Нет, это – ложь. Одушевлен – не значит, что я живу. Но однажды ты все-таки склонишься надо мной, усмехнешься своей лукавой улыбкой, и заберешь мое сердце в свое каменной ложе. Сегодня небо закрыли серые тучи. Точно так же, как тогда над Берлином, помнишь? Мне плечо подстрелили, а ты стирала мою гимнастерку от алых пятен. Каждый раз, когда смотрю на этот шрам – вспоминаю серые тучи над Берлином, ведь всему виной они… Сын мой, оставляю тебе красный альбом того века, что навсегда ушел в воспоминания. Оставляю тебе пару истоптанных сапог, в котором я ходил по дорогам вражеского Берлина. Тихим звездным вечерком возьми рюмку самогона да выпей, не закусывая за меня и моих товарищей. Помяни да пролей слезу на фотографию из того красного альбома с надписью “Берлин 45-ый”. А ты за меня не переживай, сынок, ведь и небо мне улыбнется, и грозовые тучи примут мою боль…