Хрустальная вода

Swore to never ever leave you To never let you out of my hands Nothing here could ever change this A promise til the living end I swore I'd never stray from you Broken bones, broken in half I've come too far to start again But i'm trying, I am trying I'm sick of this , I'm sick of hurt Shame is such a dirty word I'm trying, I'm still trying I never meant to be a liar The shame is cutting into my skin I swore I'd never stray from you

Когда верёвка затягивалась на шее Иуды всё туже, он думал только об одном: — "Господи, прости". Забавно. В итоге именно он, Иуда Искариот, оказался одним из двух апостолов, кого не постигла смерть мученика. Джон умер последним. Откуда Иуда об этом знал? Как он вообще мог об этом знать, будучи мёртвым? Что ж... Иуда провернул ключ зажигания и байк взревел к жизни тёмным, гладким зверем с блестящими чёрными боками и хищным серебром. — Эй, Джудас, подожди! Иуда проигнорировал окрик, оседлав мотоцикл и выбив подножку. Однако, как и следовало ожидать, полоса преследовавших его невезений не прервалась так быстро. — Джудас! — запыхавшись, но успев до него добежать, Стив положил руку на руль, игнорируя испепеляющий взгляд бледно-голубых глаз. — Чувак, ну ты даёшь. Минуту назад тянул пиво на соседнем стуле, а стоило мне выйти отлить, так тебя и след простыл! — К сожалению, не простыл, — мрачно пробубнил себе под нос Иуда. Меньше всего ему сейчас хотелось разбираться с вечно пьяным механиком. Не смотря на то, что у Стива были золотые руки, язык у него был сделан из потока воды — такой же бесконечно длинный и находящийся в непрерывном движении. Пару раз Иуда желал его отрезать, чтобы избавить себя от страданий, но всегда чудом сдерживался. — Ну так что? Я подгоню части в понедельник? Твоя крошка будет совсем как новенькая, Богом клянусь! Стив не заметил, как у Иуды дёрнулось плечо. Зато хорошо заметил угрозу в низком, тягучем тоне: —...если ты сейчас же не уберёшь сою поганую лапу с моего байка, в понедельник будешь занят поиском протеза. Поспешно отдёрнув руку, Стив отскочил в сторону так быстро, словно его огрели хлыстом. Иуда надвинул чёрные очки на глаза и сорвался с места, увеличив обороты. Внутри бурлила злость, подогреваемая выпитым алкоголем, а в ушах свистел ветер. Иуде Искариоту было плевать на то, что он превышает скоростной лимит. В последнее время ему было вообще на всё плевать — на некогда важные заветы, на веру в лучшее, веру в людей, законы, и, тем более, на свою жизнь. Иуда не мог умереть. Когда под веками наступила спасительная чернота и сердце остановилось, Иуда был готов предстать перед вратами Ада. Вместо этого он обнаружил себя сидящим под тем самым деревом, с куском оборванной верёвки вокруг ноющей шеи. Тогда он подумал, что это крайне неудачное стечение обстоятельств, и решил предать себя загробному миру другим, более надёжным способом, не в силах жить с мыслью, что предал Его. Впрочем, этот план тоже провалился. С тех пор Иуда не просто перестал заботиться о своей безопасности, а стал намеренно впутывать себя в ситуации, грозящие его кончиной. Из каждой перепалки он выходил сухим из воды, вися на волоске от смерти, но прикованный к этому миру незримыми узами. Он обрёл его на вечные скитания. Иуда жил на окраине города. Открыв ветхую дверь мощным пинком и не сняв тяжёлых ботинок, он прошёл прямиком на кухню и достал из нижнего шкафчика бутылку начатого виски. Старые половицы скрипели под тяжёлой поступью, пока Иуда не рухнул на потрёпанный временем диван. В доме царила удушливая тишина. Поморщившись после очередного глотка обжигающего глотку поева, апостол запрокинул голову и позволил себе расслабиться. "Посмотри, до чего я докатился, Господи", — молча хмыкнул Иуда. За окнами медленно темнело, пропорционально улетучивающейся трезвости. Первые два столетия он скитался по свету в поисках искупления. Затем наступило отчаяние, а после — пустота, которая сменилась гневом. За отпущенное ему на земле время Иуда совершил столько грехов, что его преступления сравнялись ценой с гордыней Люцифера, но Бог не спешил призывать сына на небесный суд. Бутылка полетела прямо в стену, рассыпав янтарную жидкость искрами в лучах заходящего солнца. Пальцы вплелись в потемневшие со временем волосы (рыжина пропала в тот день, когда Иуда Искариот впервые попытался свести счёты с жизнью. Заходящее солнце. Ирония Спасителя), отчаянно дёргая за концы. В горле застрял исковерканный хрип. — Я знал, я всегда знал, на что шёл, — отчаянные слова полились с губ, словно красное вино в день тайной вечерни. Иуда не обращался к своему Спасителю уже добрых семьдесят лет, и то, в последний раз это были разгневанные крики, сродни проклятию. — И когда Ты омывал ноги мои, Ты видел в моих глазах то, на что я решился пойти. Ты мог бы меня остановить, но мы оба знали, что иной дороги к спасению нет. Иуда тяжело сглотнул, зажмурив глаза и накрыв ладонью лицо. — Я помню шёпот злых языков, пустые слухи о Дьяволе, вселившимся в моё тело, дабы свергнуть Тебя с земли нашей. Я помню слухи о том, что серебро в кармане было слаще, чем хлеб с рук Твоих. У Иуды заплетался язык, а тембр голоса стал сродни перемалываемому железом грунту. Каждое слово выталкивалось языком с неимоверным усилием. — Я выполнял волю Твою, Господи, но не смог жить с этим. С осознанием, что предал Тебя, пусть и во благо. Твоё желание через мою волю стало моим крестом, который я не мог больше нести. За это Ты обрёк ли меня на вечные скитания? За это ли, Господи? Или я допустил неисправимую ошибку, не разобрал Твою волю, позволив гордыне затмить разум? Лицо Иуды исказилось в полной боли гримасе, и на секунду он показался себе настолько нелепым — с его лепетом, в кожаном одеянии и с рассыпавшимся по полу стеклом. Само олицетворение порока, падшего человека, недостойного даже взглянуть на лицо своего Спасителя. Сердце и душу выжигало чёрным огнём, а в памяти мелькали слайды прошлой, забытой ради своего же блага жизни. Всё возвращалось сносящим города вихрем. Рвало провода нервов, замыкало передачи, внутри бушевал гром. Сглотнув скользкий ком, Иуда медленно, со свистом выдохнул, не убирая ладони с век, и замолчал. Он не знал, сколько прошло времени. В доме стало совсем темно, на небо медленно заполз новый месяц. Где-то в другой комнате тикали часы. Разомкнув слипшиеся от сухости губы, Иуда тихо сказал: — Если я виноват перед Тобой, прости меня, Господи. Мои мысли всегда были только для Тебя. Только о Тебе. И я готов нести эту кару на себе до скончания времён, только если Ты скажешь, в чём провинился я. Я не могу больше жить с мыслью о том, что моё предательство ранило не только тело, но и душу Твою. Когда Иуда в очередной раз проснулся в чужой постели, задыхаясь от дешёвого парфюма и путаясь в хлопковых простынях, снизу донеслись истеричные крики. Нахмурившись, он обернул талию белой тканью и поднялся на одном локте. В дверь тихо, осторожно постучали. — Проваливай к чертям, женщина! Что я говорил о том, чтобы не доставать меня по пустякам?! — привычно огрызнулся Иуда, щурясь от лучей утреннего солнца. Но когда дверь со скрипом приоткрылась, Иуда увидел светлые, блестящие глаза на гладком лице. И пусть у этого мужчины не было длинных каштановых волос, и плечи его не были столь прямы, а рост не слишком высок, Иуда знал одно: Это Ты. Задорный прищур и мягкая улыбка накрыли апостола ледяной, хрустально чистой водой. И все грехи смылись.