Уходящие

Больничная палата ровно три метра на четыре. Рассчитана только на одного умирающего, как будто проектировщикам было плевать на всегда массовое влияние смерти. Если кто-то уходит, обязательно найдется тот, кто будет печалиться, даже если все темно и дешево, как у наc с ней. Это закон жизни. Но смысл не в печали. Три метра на четыре. И ни секунды, ни миллиметра, ни вдоха в свободу. Я по-прежнему рисую схемы на полях учебников, готические кресты на собственных ладонях. Она уходит. Полтора года смотрел на бледное ее лицо и не понимал, какой глупый бог заставил ее проводить свои будни тут, когда за окном, в начале апреля до сих пор идет снег, пушистый и холодный, лучше, чем зимой. Она очень любила снег, наверное, потому что раньше никогда не видела его. В первый раз, увидев снег, она возненавидела всех новых богов на свете за то, что те посмели изуродовать белый цвет своими собственными мыслями. Белым она признавала теперь только сонные равнины, морозные окна, лица поверженных противников. Она уходила и обещала мне сделать меня навечно белым, если нам еще раз будет суждено увидеться. А ее первый снег ей нарисовал я, и этим я горжусь больше, чем всей своей силой Квинси. Началось все странней, чем продолжилось. Она едва не убила меня, а я за это спас ее, устраненную собственными товарищами. Странная сила толкнула меня пойти и проверить, что стало со странным арранкаром женского пола, побежденного мной в пылу ненависти к новому богу, к самому себе, к миру вообще. Проведал – и тут же обрел себе подшефное существо, о котором впоследствии беспокоился больше, чем о самом себе. Обрел ее. Подарок. Она оказалась без пафосного костюма и литого диска с острым краем, совсем другой, нежели раньше. Худенькая, растрепанная и злая – чем-то напомнила мне самого себя. Я рисовал ее на салфетках, пока она отчаянно чертыхалась, потому что не погибла и не смыла смертью свой позор. Грешила на меня и обещала перерезать мне глотку. Завидное постоянство! Убить меня она пыталась постоянно, вплоть до своей выписки. В день выписки ей пришлось смириться с моей персоной. Боги смерти хотели забрать ее и исследовать, но я им не позволил. Потому что я всегда презирал шинигами. Потому что я часто делал все назло. И потому что уже тогда я не мог без ее истерик. Небо вторило мне. Я забрал ее. К себе, в пыльную студенческую квартиру, в которой скрипели половицы и раздавался недовольный голос Куросаки, а ей больше некуда было идти. Я забрал ее, а спустя пару дней она возобновила свои попытки убить меня. И мы оба знали, что теперь будем счастливы. Странно. Отец не знал о ней, и она не знала о моем отце, об его отношении к деньгам и единственному сыну. Ей было нечего надеть, одежда Иноуэ была ей большая, одежда Рукии – мала, потому она ходила в моих шортах и спала в моей футболке, ворча на меня, чтобы в следующий раз я покупал вещи покрасивее, занимая половину дивана, половину квартиры, половину моего сердца. После учебы она встречала меня неприязнью, и время от времени пропадала на границах двух миров, пытаясь вернуть себе то шаткое счастье, в котором некогда пребывала, глупая… Когда после очередных выходных в Каракуре, я купил ей в подарок настоящую пижаму, она выбросила ее в глубины шкафа и продолжила носить мой растянутый свитер, потому что не хотела принимать от меня подачек, смешная, предсказуемая. А я уже тогда брал себе только те футболки, которые могли бы подойти ей. Глупый. Конечно, она не стала для меня откровением от какого-то бога. Не стала для меня надеждой. Начиная с того самого дня, как она пообещала себе ли, мне ли убить меня, она начала уходить, но никак не могла уйти окончательно. А я не мог заставить себя закрыть от нее уже влюбленное сердце, уже грязные мысли, уже испорченные рисунки. Помню, я не поехал к отцу на рождество, проведя все четыре праздничных выходных, рисуя схемы кровообращения, варя ей горячий кофе в старой турке. Тогда она сказала мне, что никакие сосуды не прогонят по своим проклятым лабиринтам ни каплю крови, если кровь не будет влюблена в то самое сердце, где ее путь окончится. Ибо без любви, без страсти жизнь не будет иметь смысла. Четырехглазый идиот занудно сообщил ей, что кровь умирает по-настоящему только в селезенке. Я счастлив, что ее меткая нога не промазала, а шрам от тарелки украшает меня, почти как мужчину. Она уходила. Рано или поздно начинала заводить бесконечные разговоры, как она презирает меня, как мечтает отомстить мне же, а потом делала вид, что находится в тяжелом плену, в странной зависимости. Это многое объясняло, все-таки она была одной из сильнейших на том краю света. И эта сила заставляла не жить, как ей хочется, и теперь, и тут, и вот на том краю стола, где я читаю, пишу и люблю ее по будням и по выходным, без перерыва. Я знал прекрасно, что она уйдет, но никогда не запирал дверь – чтобы не вспугнуть ее надежду, чтобы не убить ее мысли. В моей растянутой футболке задумчивая Она оказалась больше, чем просто телом с лабиринтом влюбленных сосудов – она была больше, чем Бог, больше, чем мир. Она оказалась собой, чтобы однажды покинуть меня, и сделать вид, что мы никогда и не были близки, четырехглазый идиот и чокнутая стерва. А были ли?.. Тогда, решив все бросить, все смять и разжевать собственными белоснежными зубами, я приказал ей убраться однажды прочь. Стояла мокрая осень, небесный свинец лязгал зубами, градинки били в окна, как бешенные, а я уже болел ею, уже не мог без ее истерик… Помню, как радостно и счастливо она смотрела в стену, как хлопала старой дверью со смаком, с расстановкой, исчезая в темноте, не демон, просто пустая, никчемная и желанная. Темнота поглотила ее шаги, а выпавшая из ее рук куртка осталась лежать мокрой мостовой… Позже мы подняли ее уже вместе, когда брели обратно, невлюбленные – любящие, связанные красной бечевкой, красной колючей проволокой за раненные запястья. Аминь. Она уходила от меня. Человек не может любить пустого, а пустой не может позволить себе остаться просто женщиной, женой, вот тут, на сгибе локтя, и никакой сосуд не сможет пропустить по своим глубинам алую жизнь, если не будет видеть сны о сердце, о всех его клапанах. Когда моей дочери исполниться полтора года, я обязательно научу ее рисовать.