Что сомненья? Что тревоги? День прошел, и мы с тобой – Полузвери, полубоги – Засыпаем на пороге Новой жизни молодой.
- ...Добрый вечер, Ота-сан! Проходите, пожалуйста, – знакомая медсестра, вежливо поклонившись, пропускает Тсукасу за полупрозрачные двери. – Он ждет вас. - Благодарю. Недолгое прощание – и в палате не остается посторонних. Хироши улыбается, предлагает присесть: ему явно лучше, чем накануне. Беседа выходит поистине славной. - ...Ничего, Йошида-кун, скоро ты вернешься, и все будет по-прежнему, – посмеиваясь, барабанщик подводит итог одной из будничных тем, не успевая заметить, на какой именно минуте взгляд Хизуми становится подозрительно серьезным. - Нелегко вернуться, – роняет бывший вокалист. – Столько лет прошло. Пауза. Хизуми смолкает, в упор уставившись на мгновенно похолодевшего Тсукасу, чьи мысли тут же сминаются, точно не получившаяся фигурка оригами, а сердце предательски сжимает старый страх, щедро приправленный жгучей смесью из боли, стыда, отчаяния. - Я все знаю, – ровно произносит Йошида, делая любое отступление тщетным. Лихорадочно соображая, откуда могла просочиться информация, Тсукаса вспоминает свой недавний спор с Зеро, когда тот вдруг собрался открыть Хизуми правду, но следующие слова Хиро сводят проклюнувшуюся обиду на басиста на нет: - Я поправился, Кенджи. Значит, сам вспомнил. Похвально. - Как давно ты... – «меня троллишь», – так и тянет закончить, однако, сглотнув, барабанщик не завершает фразу, пытаясь вместо того сдержать дрожь в голосе. Выходит прескверно. - Уже пару недель. - И, твою мать, молчишь?! – это последняя капля: пожалуй, из всех людей, кого когда-либо выпадала честь знать Тсукасе, учинить подобное способен только Йошида. Даже болезнь не препятствие – Хизуми себе не изменяет. Схватив несносного приятеля за плечи, Ота вымученно закатывает глаза, теряя остатки хваленой выдержки. – Зашибись! А я тут бред несу!.. вот же... Видимо, чужие пальцы слишком болезненно впиваются в еще не зажившую рану: Хироши морщится – и Кенджи, спохватившись, спешит отпустить его. За мокрым окном по-прежнему равнодушно бушует непогода. Нужно что-то сказать. - Прости меня, Хиз. В темных глазах визави застывает искреннее непонимание: - За что? - За то, что врал, – Ота устало потирает веки, уличный шум усиливается: резвые прохладные капли выстукивают на карнизе мелкую дробь. - Ну и пускай: мне помогало, – негромко, но четко произносит Йошида. Он всегда умел говорить так: ясно и правильно, это еще одна его неотъемлемая черта. – Знаешь, Тсу, последнее время у меня в голове царил жуткий хаос, а теперь, наконец, я могу что-то разобрать: узоры, картинки... как в калейдоскопе, – пауза ради скорого экскурса в недавно восстановленный архив памяти. – У нас была песня «Калейдоскоп». - Была, – Тсукаса улыбается, не зная даже, что еще и ответить. - Я только что вспомнил, – Хизуми перенимает его улыбку. Поправив на шее бинт, параллельный тому, что все еще обвязывает лоб, Хироши смотрит на бывшего коллегу светло и миролюбиво. – Благодаря тебе, – а потом прибавляет, но уже тише, словно открывая товарищу личную тайну: – Пожалуйста, пока я не поправлюсь, пока я не вернусь, продолжай рассказывать мне эту сказку. Кенджи обещает. По-дружески крепко обнимая самого дорогого человека, чувствует, как быстро бьется его горячее, преданное сердце, старается заслонить своего Хироши ото всех бед. Этот простой древний жест заглушает тревоги – и каждому становится легче. Некоторые сказки совсем не сказочны, иногда они смешиваются с жизнью, не замирающей ни на секунду за больничным окном, где по проспектам беспрестанно текут автомобильные реки, электронные часы на вокзале отсчитывают последние минуты до отправления поезда на Сэндай, зажигаются фонари, обращаясь в разноцветные размытые пятна. Где начинается ночь. И вечный дождь, укутав облачным одеялом дремлющие созвездия, напоминает грустному городу, что все однажды пройдет.The end
Посвящается Mania.13.06–14.07.2014 Мишкольц – Будапешт – Прага – Варшава – Минск