Урод

- Ебаный урод! Твой собственный букет летит тебе в лицо, и ты инстинктивно сжимаешься в комок. Аккуратно и с таким трудом собираемые светящиеся ветки хлопаются тебе на колени и рассыпаются с них по каменному полу. Ты жмуришься, потому что знаешь, что за букетом могут последовать кулаки, но тебе некуда от нее бежать - как и всегда. Она давно уделала тебя, навеки поймала тебя в ловушку твоих собственных ног, и если у тебя когда-то и был какой-то выбор, то именно тогда его больше не стало. Над океаном, над его низким и мерным шумом резкими голосами кричат мелкие морские драконы; в камнях то и дело принимается выть заблудившийся ветер. Ты не сразу понимаешь, что в эту скудную звуковую палитру на миг влились ее приглушенные рыдания и удаляющийся стук этих никогда ни для кого ранее не надевавшихся каблуков, а когда до тебя доходит, уже поздно звать ее по имени и надеяться, что она хотя бы подумает о том, чтобы вернуться. Ты открываешь глаза и осторожно осматриваешься: каменная площадка пуста. Справа от тебя упоительная пустота - протяни руку и коснись ее, пол-оборота колеса - и полетишь, и нет даже десятисантиметрового бортика, чтобы тебя удержать - ты заглядываешь в нее и на узкой тропинке не видишь ни следа того самого «ностальгического» белого платья. Ты бы мог посмотреть с другой стороны, но прекрасно знаешь, что она уже исчезла среди скал. Ты можешь себя поздравить, неудачник, жалкий идиот: после стольких вариаций ты таки сумел довести ее до слез, несмотря на ее же уверения, что ты даже презрения ее недостоин. Ты слегка сжимаешь пальцы на подлокотниках инвалидной коляски и тупо смотришь на свои преувеличенно ровно и оттого неестественно сложенные колени. Ты никогда не мог до конца разобраться в сути тех чувств, которые она испытывает к тебе. Признаться честно, ты не знал, чего она хотела, даже в теории, пусть многие знаки внимания не поддавались двоякому толкованию, и, в конце концов, столкнуть тебя с обрыва - более чем очевидное указание на ее отношение к тебе... Наверное. Даже сейчас на периферии сознания ты еще сомневаешься, не сделала ли она этого просто от скуки. Нет, иначе зачем ей плакать, той, которая всегда держалась до самого конца и верила в тебя и в себя - в вас обоих, вместе - так долго. Она даже шла на уступки по отношению к тебе, жертвовала самолюбием, тренируя тебя, чтобы ты мог подняться хоть до половины ее уровня - потому что ты был ее слугой и ее игрушкой, и это было немного смешно и грустно, и совсем непросто, но ты мог это выносить - сначала ради себя, а потом для нее. Она была очень сильно к тебе привязана, так, что даже ты, болван, это разглядел за всей этой ее темной бравадой. Жаль только, что даже в краткие перерывы между теми периодами, когда тебе хотелось сбежать, и теми, когда ты был полон дурацкой уверенности в том, что сможешь добиться если не уважения, то хотя бы признания, ты не мог избавиться от своего умственного дальтонизма, этой крохотного, почти незаметного со стороны изъяна, добавляющего тебе милой неуклюжести, превращающего тебя в этакого Тореадурика - по крайней мере, пока дело не доходит до высоких площадок с видом на океан и светящихся древесных букетов. Мрачные базальтовые воды стыло вздымаются далеко внизу. Ты не любишь океан. Безграничный и однообразный, он скрадывает ощущение высоты, и как бы высоко ты ни взлетел, тебя будет преследовать ощущение, что ты еще не поднялся с колен. Собственно говоря, на этой высоте ты именно так себя и чувствуешь. Вот бы сейчас подняться на четверть метра выше... Ты думаешь об этом, потому что не хочешь вспоминать о том, что тебе нужно отсюда еще и как-то спуститься. Она завезла тебя сюда, и лишь делом ее прихоти было, собиралась ли она помогать тебе вернуться обратно. Тебе не повезло или, скорее, ты сам угробил свой шанс на то, что тебя аккуратно довезут до улья или хотя бы снимут за шкирку с горной дорожки на полпути и доставят туда через закрытое окно - как в старые добрые времена. Скорее всего, эти руки вообще никогда больше не коснутся. И об этом тебе тоже не хочется думать. На твоих коленях все еще лежат холодно сияющие листья, и ты сметаешь их оттуда, словно с мебели. Наклонившись вперед, ты укладываешься на них и скрещиваешь внизу руки. Лежать на этой бесчувственной пародии на ноги или на чем-то другом - никакой разницы. Разве что их нельзя оставить дома или просто от них избавиться. В конце концов, это важные части тела, в них масса кровеносных сосудов и все такое. Организм не предусматривает возможности от них отказаться, потому что утрата ног всегда означает смерть. Только тролли с их парадоксальным сплавом жалости и презрения к своим увечным сородичам могли придумать одновременно столько вещей, способных продлить мучения, и столько правил, не дающих им вздохнуть спокойно или просто обрекающих на выбраковку - медленное или быстрое, но всегда безжалостное уничтожение. Ты закрываешь глаза. Твой разум похож на парализованную конечность, думаешь ты. Он как-то существует. Глюкоза в твоей крови и твои обычные тролльские потребности питают его. Твои способности рассуждать и радоваться в порядке, и ты поддерживаешь их такими, болтая с теми друзьями, которые у тебя еще остались, с мучениями и тревогой вновь и вновь пытаясь достроить свои представления о мире в тех областях, где твоя неполноценность не позволяет тебе разглядеть его логики, и прячась от себя и этих бесплодных попыток в играх и сказках, где полноценность не нужна. Разум еще не мертв, в нем что-то течет и изменяется, местами даже закономерно, правильно развивается, но, лишенный важнейшего чувства, искусственно поддерживаемый живым, он как бесполезный парализованный придаток к беззащитному телу, и только дикий страх перед всем этим миром временами накатывает, словно фантомные, нереальные и теперь уже точно бессмысленные боли, только для того, чтобы напомнить тебе о том, чего у тебя нет. И пусть ты был таким с самого вылупления, а не стал в результате чьего-то заигрывания или жестокой шутки, ты не можешь не чувствовать, не можешь не видеть, что ты - другой. Что твоя любовь к сказкам для личинок или романам для подростков ненормальна, что у здоровых троллей нет воображаемых друзей, что они убивают, и убивают легко, а ты на это неспособен. Ты не можешь не замечать, что некоторые вещи, такие, нормальные, естественные, совсем не получаются у тебя, и ты не можешь назвать причин, почему. Просто неспособен что-то увидеть. Тебе, наверное, не место в этом мире - ты думаешь это про себя без малейших печали или удивления. Дело даже не в том, что тебе не доступен какой-то романтический план, что уже не сумеешь подарить ей или кому-либо еще свои гены для наполнения сосуда страсти, и не в том, что ты не можешь ходить, пусть это и может стоить когда-нибудь тебе жизни. Этот изъян не исправить грамотной нейрохирургией - его не исправить уже ничем и никак. Снова и снова тебе вспоминается тот литературный герой, архетипичный отщепенец, случайно затесавшийся в общество нормальных троллей, чужой и обреченный на жуткую, и что страшнее всего, заслуженную смерть. Лишний тролль, бог и отверженный, посторонний и неполноценный; вечно наказанный в сказках, вечно жалкий и, а порой или, просто отвратительный; временами зарабатывающий любовь, но в конце всегда предающий доверие. Образ, в котором ты всегда с ужасом узнавал себя, в искаженном и гипертрофированном виде - но себя. Ты не знаешь, что случается с такими в реальном мире, но уверен, что их настоящая участь ничуть не лучше выдуманной. Тебе остается ждать момента, когда Альтерния отвергнет тебя, уже слишком взрослого для «социальных яслей», где плотность населения мала, а тролли юны и вполовину не столь жестоки, какими должны быть. И больше всего ты боишься не имперских трутней, которые неизбежно уничтожат тебя из-за твоей неспособности к репродукции, а того, что будет до этого - боишься того времени, которое тебе придется прожить до смерти. Она была права, думаешь ты. В своей вспышке ярости и обиды после трех вариаций неудачных попыток она сказала правду, сама не догадываясь, насколько была права. Ты ошибка природы, чудовище, нетролль; тот, кто не должен был вылупиться на этот свет. Ты моральный урод. Ты тролль, который неспособен ненавидеть.