Хроники конструктивной перемены слагаемых

Серидзава любит и умеет выпить. Если пиво, то до последней капли в стакане, высоко запрокидывая голову, жадными глотками, как если бы этот стакан был последним. Если что-нибудь покрепче, то всегда залпом и с громким стуком пустой рюмки о стол. Но при этом, его совершенно невозможно поймать на «слабо». Тамао всегда знает, когда нужно остановиться, а любые заёбки собутыльников воспринимает, как пьяный гон. В итоге, когда половина компании громко и надрывно блюёт за ближайшим углом, а вторая половина тихо уходит в полный минус, Серидзава созерцает полную картину саркастическим, тоже отнюдь не трезвым, прищуром, с высоты своей охуенности. И конвоирует домой кого-нибудь из своих. Чаще всего Токаджи или Токио. Но Юджи всё-таки чаще. Токаджи каждый раз держится до последнего, но одна-единственная, последняя, стопка убивает всё и накрывает всем выпитым за несколько секунд. И потом начинается размышления о смысле жизни, алкоголизме и поэзии. И всегда, когда Серидзава ведёт его, висящего всем своим весом на плече, домой, Юджи каждый раз думает, какой же Тамао охуенный и просто очень-очень хороший. А потом, на утро, стыдно и сушит, хочется блевать. Постфактум. Но нужно вставать и доказывать маме, что всё отлично, он живой, и показать банде, что не настолько уж в гавно он был накануне. Пусть больше всего, после пробуждения, ему хочется сдохнуть на месте, не вставая с кровати, и никогда больше не пить ничего крепче кефира. И первые десять минут, уже возле Судзурана, Юджи категорически не смотрит Серидзаве в глаза. До первой банки пива и первого «да забей». Так мечты о кефире накрываются медным тазом. Он знает, что когда-нибудь либо окончательно намозолит глаза и плечо Серидзаве своей пьяной тушей или наконец-то научится пить. И, конечно, склоняется ко второму варианту. - Куда сегодня? – спрашивает Суцумото, имея ввиду вечер. - Я сегодня не могу, - бубнит Серидзава и снова утыкается взглядом в карты. Обычно, если не может Серидзава, то автоматически не могут все, но сегодня по какому-то поводу проставляется кто-то из молодняка банды, а халяву пропускать не хочет никто. Так что вопрос про «куда» был чисто риторическим. - Баба? – Токио придурковато улыбается. Токаджи всегда думал, что улыбка человека говорит о многом, но предпочитает промолчать о своём наблюдении. У Тамао свои тараканы на этот счёт и все об этом знают. Он говорит, что легче подрочить, чем «истерики, следы косметики на подушке и крики сорванным бабским голосом на утро под дверью». С этим, конечно, можно поспорить, но зачем? Тем более нельзя сказать, что хоть кто-нибудь из Судзарана пользуется огромной популярностью у женской половины населения. Разве что Генджи. И то как-то неправдоподобно и натянуто не многовариантно. И не то чтобы по этому поводу кто-то сильно страдал. Во всяком случае, так успокаивает себя Токаджи, когда ебаться хочется до зелёных звёздочек перед глазами. Серидзава смотрит на Тацукаву взглядом врача-логопеда. Типа как: «Да-да. Врачебная этика. Да-да. Ты не выговариваешь половину звуков. Да-да. Это лечится. Но не хуя ведь не понятно, что ты там бормочешь, ущербный член общества». Впрочем, Токио, кажется, это нисколько не смущает. - Угм. Гарем, - Серидзава наконец-то разбирается со своими картами и заходит в козырь. Тацукава шёпотом матерится, забывая о предшествующем диалоге, и сливает взятку. Дома Токаджи и Серидзавы находятся в одной стороне, и на повороте Юджи всё-таки спрашивает: - Почему не можешь? Тамао смотрит честными глазами бухаря в завязке. - Заебался. Не хочу, чтоб печень сдохла раньше меня. Токаджи кивает, сворачивает к своему дому и с облегчением думает, что завтра он проснётся дома и без последствий, а не где-нибудь в луже блевотины. Пить без Серидзавы он боится заранее. И никакая халява тут ни разу не довод «за». И вообще без Серидзавы он мало на что решается. Как будто или Тамао, или ничего. Как мелом проведённая черта между «можно всё» и «нахуй нужно». Перед следующей пьянкой Токио отмазывается тем, что его семья уж больно приличная, и такого хорошего и правильного мальчика, как он, обязательно стоит посадить под домашний арест за то, что он не такой уж хороший и правильный. Хотя бы раз в месяц, но обязательно. С показательными криками предков в трубку и пропуском нескольких пьянок. Ну и похуй, что все давно знают, что на самом деле по-настоящему хороших мальчиков из по-настоящему правильных семей никогда не отдают в Судзуран. Но Тацукава продолжает поддерживать легенду. В бар они идут втроём: Серидзава, Токаджи и Суцумото. И такой состав Юджи любит больше всего. В этом районе таких заведений, как это, полно. Подвальные помещения, разбитые на отдельные кабинки с обшарпанными и изрисованными стенами и поёбанными диванами. Почти Судзуран и почти уютно. Токаджи подозревает, что именно в этот «Пень» они ходят чаще всего только потому, что от него ближе всего идти до дома Тамао, куда при самом неудачном раскладе он под утро сгрузит дышащую перегаром недвижимость в виде Токаджи и Суцумото. Людей сегодня не много. И слышно, как в соседней кабинке кто-то кого-то мощно ебёт. Из-за отсутствия толпы бухарей пиво даже разбавлено меньше, чем обычно. - Где этот выблядок?! – вопрос заданный женским грубоватым голосом почему-то кажется всем смешным, но Шоджи моментально зеленеет. - Вот сука! – раздосадовано реагирует он и понимает, что из кабинки есть только один выход. Как раз навстречу тому самому голосу. Все свои знают, что Суцумото в этой жизни боится, пожалуй, двух вещей: вшей и свою старшую сестру. Ну, если про вшей всё понятно, стоит только взглянуть на длиннющие, «многовековые» – как задрачивает Шоджи Токио, дрэды, то с сестрой всё более загадочно. Её мало кто видел, но все знают о её существовании. Токаджи видел её, Тэцу, вроде, всего два раза, знает о ней только то, что она старше их на год и что на этой бабе он когда-нибудь обязательно бы женился, если бы она не считала всю их компанию стадом больных уёбков. И когда она влетает в их кабинку на запредельной высоты каблуках, со спутанными длинными светлыми волосами и классическим гяру-мэйком, то Юджи невольно ностальгирует по своей идее с женитьбой. Но когда она начинает говорить, нет, с ходу орать, то Токаджи сам непроизвольно придвигается ближе к Тамао. На Суцумото вообще смотреть жалко, так старательно он пытается вжаться в спинку дивана и спрятаться за бокалом пива. - А сейчас, ты, ушлёпок, встал, вышел и вместе со мной потопал домой! Шоджи немного приходит в себя, более расслабленно раскидывается на диване и изрекает: - И с какой, блядь, радости? – отчаянная попытка бросить вызов. Тэцу скрещивает руки на немаленькой такой груди и смотрит на брата как на навозного жука. - А с такой, блядь, радости. Папаша сказал, что если ты снова приползёшь домой под утро, то он лишит карманных денег меня. Меня, бля, а не тебя, дебила. Понятно? Она подходит ближе и Суцумото успевает только сделать испуганный глоток пива, прежде чем сестра хватает его за патлы и тащит к выходу. - Ладно, я сам! Сам пойду! – шипит Шоджи. Ему охуенно стыдно перед пацанами и хочется придушить эту суку во сне нестиранной кучей грязных носков. Когда он, сопровождаемый пинкам Тэцу, выходит из кабинки, Серидзава многозначительно фыркает и тянется за его недопитым пивом. Через несколько часов к стратегическому запасу пустых пивных бокалов присоединяется бутылка какой-то крепкой палёной гадости. А потом ещё одна. В их кабинку заплывает какая-то шалава. Видимо в соседней кабинке несколько часов подряд ебли именно её. Она называет своё имя, которое Токаджи сразу же забывает, и просится с ними выпить. Серидзаве явно похуй и Юджи в принципе тоже. Они сидят и наблюдают как это подобие человека бухает их водку и думают что же будет дальше. Токаджи хоть как-то включается в происходящее только когда замечает абсолютно охуевший взгляд Серидзавы и чувствует как ему быстрым движением расстёгивают ширинку. Баба-без-имени стоит перед ним на коленях и держит в руках его член. Адекватных слов Юджи не подбирает. Токаджи смотрит на её губы. Шлюха их облизывает, размазывая красную помаду, пожелтевшим от дешёвого табака языком. Мерзко, до рвотных позывов. Но член уже стоит так, что абсолютно похуй, кто конкретно будет делать минет. Она сосёт, заглатывая член до основания. Давится, размазывает свою помаду по влажной от собственной слюны коже. И всё это длится уже слишком долго. От желания кончить у Юджи темнеет в глазах, и он наматывает её волосы на кулак и втрахивается в её рот в совсем уже бешеном темпе. Зубы почти цепляют кожу, ещё хоть миллиметр и он, не раздумывая, просто повыбивает их к ебеням. И тогда Токаджи переводит блуждающий взгляд за её спину. Серидзава не отпускает взглядом. С каким-то детским интересом наблюдает, как подросток, который впервые втихаря смотрит дома дешёвую порнушку. И Юджи понимает, что это именно то, что нужно. Он просто насаживает шлюху ртом на член, и держит, пока у неё не начинает заканчиваться воздух. Она пытается отбиваться, глотка конвульсивно сжимается и Токаджи наконец-то кончает. Он застёгивает ширинку и беспомощно оглядывается по сторонам. Девка скрючившись рыдает на грязном полу. Громко и надрывно. Кажется, что на эти визги скоро сбежится пол-бара. Серидзава уже рядом, роется в его, Токаджи, карманах, кидает деньги за бухло на столик и тянет его за руку к выходу. - Ну, ты понимаешь, что в этот гандель нам вход теперь заказан, - на ходу говорит он, - будем ходить в тот, что через дорогу. От спокойного голоса Тамао начинает немного попускать. И только потом, когда они вдвоём весело догоняются пивом, сидя на асфальте возле входа в парк, Токаджи вспоминает, от чего он, в общем-то, кончил на самом деле. Числа «Юджи» и «Тамао» складываются в его голове с положительным результатом, и Токаджи категорически отказывается понимать, что бы это могло значить. Налёт стай Хосена происходит через два дня. И Токаджи охуенно жалеет, что из-за адских отходняков у него случился такой пробел в сборе информации. Наверняка он бы узнал о нём заранее, если бы был в состоянии хотя бы выйти из дому. Конечно, он винит себя и вообще любит заниматься самокопанием. Пожалуй, только Тамао знает, что больше всего Токаджи терпеть не может, когда после стычек у него содрана кожа. И дело тут не в эстетических соображениях, а в том, что просто адски больно, кожа у него чувствительная с детства. После милого набега недружелюбно настроенных хосеновцев кожа содрана во многих местах и болит по всей поверхности. Все остальные повреждения меркнут по сравнению с муками от того, как по коже трётся одежда. Но Юджи понимает, что всё это полная хуйня, когда переступает порог палаты Суцумото. На том вообще нет живого места. А ещё он пока так и не пришёл в сознание. Куча переломов, кровоизлияние в мозг. Еле вытащили. Серидзава ничего не говорит, но Юджи знает, что сука, которая сделала это с Шоджи, выхватит в разы больше. Глаза у Тамао пустые и страшные. И Юджи интересно, как выгляди со стороны он сам. Тэцу ревёт возле больничной койки. На полу. Сразу такая маленькая и слабая. Вцепилась в ножку кровати и видно, что крепко, пальцы побелели от напряжения. На ней нет ни капли косметики и глаза красные и опухшие. - Шоджи… ну почему ты такой пиздец? А, ну давай, вставай, иди бухай своё пиво. Я разрешаю, правда, - она снова начинает бормотать что-то себе под нос, а Токаджи кажется, что вот именно в этот момент мир перед его глазами в очередной раз переворачивается. Он пытается отодрать её от кровати и усадить хотя бы на стул, но хватка у неё, такой вроде бы слабой, крепкая. Или просто сказывается зашкаливающее напряжение. Они вдвоём с Серидзавой всё-таки отскребают Тэцу с пола и отдают прямо в руки их отца. У него взгляд такой, что Токаджи становится почему-то очень стыдно, за всё и сразу, да ещё и на будущее хватит с лихвой. У Серидзавы есть странная особенность: когда у него зашкаливают нервы – он никогда не курит. Ни затяжки. Говорит, что уверен, что его стошнит в ту же минуту. Токаджи наоборот начинает курить в разы больше, и под конец энной пачки готов уже выплюнуть лёгкие, но всё равно покупает следующую. Как будто курит за двоих. Они сидят у Тамао дома, вдвоём. Токио всё ещё под псевдо домашним арестом и вечером из дому ни-ни, и Токаджи его просто ненавидит за это. Серидзава по большей части молчит, Юджи тоже не знает, о чём говорить, когда все мысли где-то там, в больничной палате, с тихим неподвижным Суцумото. Когда они ложатся спать, Токаджи чувствует, как Серидзава упирается ему лбом в плечо, прямо в то место, где от кожи осталась только кровавая корка. Юджи просто терпит и пытается уснуть. Ему нихуя не больно. В этом полу-анабиозном состоянии проходит ещё двое суток. Токаджи вдвоём с Серидзавой курсирует от больницы до дома и ждёт, когда у одного из них сдадут нервы окончательно. Потому что уже на пределе. Потому что после трёх суток комы остаётся только или-или. У второго «или» уже гораздо меньше шансов, но Токаджи всё ещё упорно склоняется именно к этому варианту, повторяя про себя, что по-другому просто быть не может, хоть прекрасно знает, что может, ещё и как. Их реальность никогда не была похожа на сказку и в эти дни это чувствуется наиболее остро. Когда на третий день у Серидзавы звонит его телефон, очень надёжный в драке, если выступает в роли кирпича, высвечивая номер Шоджи, они тупо смотрят на маленький экранчик. А потом Серидзава отдаёт телефон Токаджи, подталкивает его в плечо, чтоб взял трубку. - Серидзава? – голос Тэцу в трубке вполне ожидаемый, но тревога только усиливается и Юджи начинает медленно бледнеть. Заранее. - Нет. Токаджи. - он сам слышит, насколько его голос деревянный и насколько не похож на его обычный. - Брат, - говорит Тэцу, всхлипывая в трубку, - проснулся. Это «проснулся» эхом отдаётся в висках. За время этого короткого разговора сердце у Юджи успевает упасть прямо на асфальт и вскарабкаться обратно в грудную клетку. Он медленно выдыхает воздух из легких, делает новый, совершенно качественно другой вдох, и отвечает: - Спасибо. По Серидзаве видно, что он никак не может выбрать между разрыдаться и разразиться радостным матом. Но выбирает второе. Только голос у него дрожит и Токаджи делает вид, что этого не замечает. А сам боится сказать хоть слово, потому что вот он точно не выдержит и позорно разревётся. Суцумото выглядит очень пожёванным и находится в совершеннейшей прострации, всё время теряет нить разговора и периодически отключается. Говорит в основном его сестра, о том, что Шоджи – мудак, Токаджи – мудак, Серидзава – тоже мудак, но вот если он ещё раз так сделает, то она обязательно сама его убьёт. А сама улыбается постоянно и глаза на мокром месте. Врачи выгоняют их из палаты очень быстро, и Суцумото, кажется, этому только рад. Серидзава приобнимает Токаджи когда они идут к выходу из больницы за плечо и весело заявляет, что сегодня они обязательно нажрутся. В гавно. Тэцу звонит родителям, провожая взглядом друзей брата, и думает, что когда-нибудь она бы обязательно вышла замуж за Токаджи, если бы тот не был так безоговорочно повёрнут на Серидзаве. «Все мужики – пидоры», - решает она и на этом успокаивается. - Здрасте, - говорит Серидзава предкам Тацукавы и, не разуваясь, вплывает в дом. Кстати, вплыть в этот дом и прямо мимо старшего поколения Серидзава может в любое время суток. Родители Токио считают, что Тамао очень хороший и ответственный мальчик, пусть и потрёпанный своей нелёгкой жизнью. И каждый раз, когда он сваливают кучу пьяного хлама, некогда бывшего их сыном в прихожую, всегда очень вежливо благодарят и даже предлагают остаться на ночь. - Токио дома? – узнаёт Тамао, уже поднимаясь по лестнице на второй этаж. - Да, - хором отвечают предки и через минуту наблюдают, как Серидзава за рукав рубашки тащит их сына к выходу. - Будем поздно, - предупреждает Серидзава, и они сваливают. Токио бурно радуется вместе со всеми и, как оказалось, совершенно не против прервать свое «наказание» и крепко набухаться. Пьют у Серидзавы дома, его батя сегодня на ночной смене, и в их распоряжении целая квартира, похуй, что маленькая и занюханная, и целая ночь. Токаджи наблюдает за тем, как часто и много и вообще каким образом пьёт Серидзава, и что-то в его голове не сходится. Повод на самом деле настоящий Повод, но очень уж похоже на то, что Тамао решил на самом деле нажраться. То есть совсем. И через какое-то время он сам начинает подливать Серидзаве пиво, не забывая, конечно, и о собственном стакане. Будь это другой район города или квартира другого человека, то давно бы уже приехала полиция из-за нарушения общественного правопорядка, но тут даже соседи не начинают стучать по батареям, когда Серидзава глухой ночью приносит из другой комнаты гитару и начинает петь. Токаджи пытается сцедить свои мысли в одну лужицу, но с каждым новым перебором струн мысли разбрызгиваются в разные стороны. Юджи первый раз слышит, чтоб Серидзава пел. И то, что это именно пение, а не похабные крики под гитару – поражает больше всего. Голос у него тихий, глубокий, совсем не такой, как обычно, как при разговоре, такой, что слова воспринимается не через их значение, а через интонации и акценты. В таком состоянии слова любой песни кажутся наполненными неземным смыслом и остротой реалий, но Юджи даже в голову не приходит списать свою реакцию на алкоголь. - Пиво нагрелось, - говорит Тамао и морщится. А Юджи не сразу выплывает из того тумана, в котором он находился до этого момента. Токио спит, раскинувшись на полу, в обнимку с пустой бутылкой. И Токаджи задумывается над тем, что совсем не понимает, сколько прошло времени. Он тащится на кухню и ставит тёплые бутылки в простенький холодильник и достаёт из него же другие, но охлажденные. Заходит с ними в комнату и почему-то шёпотом: - Давай ещё. Имея ввиду сразу и охеренно холодное горьковатое пиво, и охеренно торкающего Серидзаву с гитарой. Тамао, шатаясь, встаёт, и они переходят в другую комнату, чтоб не разбудить Тацукаву и не ловить его по дороге от комнаты до толчка и обратно. Токаджи видит, что Серидзава безбожно пьян, чуть больше, чем полностью. И этот факт как-то совсем расслабляет и срывает крышу. Серидзава выпивает несколько бутылок, его взгляд затягивает поволокой, и песни получаются пронзительными до пульсации в висках. У Юджи в голове калейдоскоп образов, тёплых, насыщенных, в которых Серидзава всегда на первом месте, а он всегда где-то рядом, на расстоянии вытянутой руки или немного ближе. А хочется ещё ближе. По максимуму. Воспоминания о случайном минете из бара отдают тошнотой. И Токаджи не хочет так, хочет взвешенно и на трезвую голову, но уже не получается свернуть мыслями в другую сторону. Его руки уже ложатся на бёдра Тамао, а гитара с негромкий стуком оказывается на полу. По глазам напротив не видно реакции, не понятно, что будет дальше, но он продолжает смотреть в них, когда медленно расстегивает ширинку и обхватывает ладонью полу-вставший член. Серидзава издает звук, больше похожий на вздох, чем на стон и прикрывает глаза. Юджи продолжает всматриваться в лицо, ловя реакцию на каждое движение своей руки. Он тычется губами куда-то в солёную шею Серидзавы, чувствует, как чужая ладонь накрывает его собственный член, сильно сжимает, через ткань. И кончает. Резко, надрывно с тянущей пульсацией запредельного кайфа. Глухой стон, туда же, в шею, эхом проносится по всей поверхности кожи и Токаджи наращивает темп, слыша, как у Тамао окончательно сбивается дыхание в быстрый загнанный темп. Руке не удобно, она уже затекает, но Токаджи продолжает, пока не чувствует, что Тамао вздрагивает, притягивает его ближе свободной рукой, грубо за волосы, в тот же момент волна дрожи проходит по его телу и Юджи чувствует на ладони вязкую сперму. Серидзава смотрит странно, растеряно, но взгляд довольный, как у уличного кошака, которому перепала внезапная сосиска. Разве что не облизывается. Токаджи смотрит на него, и с удивлением понимает, что Тамао отнюдь не такой пьяный, как казалось, разве что глаза слипаются. Он откидывается на пол и: - Завтра я тебя либо убью, либо выебу, - обещает Серидзава и моментально засыпает. Токаджи заваливается рядом. «Убьёт или выебет» - думает он в утвердительной форме, склоняется, конечно, ко второму варианту и тоже отключается, ни о чём не жалея.