Огонь жизни

Стены завешаны тканями. Ткани везде. Светлые, матовых оттенков ткани, иные плотные, другие же пропускающие солнечный свет, скрывают стены, свисают с потолочных балок, спускаются до самого пола, ткани мягкими складками заполняют и без того небольшую комнату, делая ее еще меньше, со всех сторон окружают постель, образуя какое-то подобие шатра, такое тесное, что кроме самой кровати, там едва-едва умещается низкий резной столик, а сидеть приходится прямо на постели. Ткани, ткани кругом… на узорчатой ткани одеяла – обрубок руки… забинтованный белой тканью. Бинты ведь тоже ткань в некотором роде. Повязку уже можно бы было снять, рана почти зажила, но он все еще не решается, возможно, и правильно. Обрубленная рука лежит поверх одеяла, беспомощно и вместе с тем чуть ли не напоказ: видишь, какой я теперь! Фингон поит больного из чашки горячим отваром лекарственных трав, терпеливо, настойчиво дожидается, пока тот проглотит последние капли. Допив, Маэдрос тяжело опускается обратно в подушки, неловко опираясь на левую руку. Правая, изувеченная, так и лежит, как была. Маэдроса бьет дрожь, но он даже не подтягивает одеяло, не старается прикрыть голые плечи. И Фингон, поставив на столик пустую чашку и взявшись было за край одеяла, тоже так и останавливается. Не убирает руку, но и не делает, что собирался. В комнате тепло, тут дело не в холоде. Он это понимает, как и Маэдрос. В комнате, завешанной светлыми тканями, подвисает какая-то странная молчаливая неловкость, особенно нелепая между двоюродными братьями, лучшими друзьями, один из которых спас другому жизнь, и это, казалось бы, должно было преодолеть раздор между семействами, да оно и преодолело, но дело не в этом. Фингон молча сидит на постели, зачем-то держа в руке край одеяла, костяшками пальцев невольно касаясь огрубевшей шершавой кожи, и так и не отнимает руки. Хочет и так и не может что-то сказать, хочет и так и не может взглянуть брату в лицо, и потому упорно смотрит на рассыпанные по подушке короткие волосы. Волосы огненно-медного цвета, такие яркие на белой подушке… за все то время, что он висел на проклятой скале, волосы сбились в безобразный колтун, их пришлось остригать совсем коротко, теперь нескоро еще отрастут до прежнего, Мандос его знает, когда, может, лет двадцать расти. Кто скажет, еще ни одному из нолдор не приходила в голову блажь обрезать волосы. Фингон не смотрит брату в лицо, чтобы не видеть измученных глаз. Маэдрос сегодня выходил один из комнаты на балкон, и вот теперь лежит обессиленный. Он уже достаточно окреп и вполне может сам ходить по комнате, но сегодня впервые выходил на балкон, где под ногами ярды и ярды пустоты, и выходил один. Фингон хочет сказать, что это значит, что он поправляется, и что он молодец, и что-нибудь в том же роде, чтобы одобрить и ободрить, но он не решается заговорить, потому что не знает, надо ли; Маэдроса видели на балконе, кто-то из слуг, потому он и знает, но сам Маэдрос не говорит ему ничего, и он не знает, знает ли Маэдрос, что он знает, и хочет ли, чтобы знал. И потому не может придумать, что сказать и как подвести к этому разговор, и стоит ли вообще подводить. Ткани вокруг чуть слышно шуршат, верно, по комнате пробежал сквозняк… Фингон, так и не придумав, что сказать, все-таки оторвал взгляд от перепутанных медных прядей, взглянул брату в глаза. Отчаянная тоска стояла в тех глазах. Такая тоска и мука… Фингон склонился к нему и поцеловал в губы, пахнущие травами. Как уже не раз целовал прежде, бывшего в беспамятстве. Для того, чтобы разбудить и прогнать гибельный морок, никто не посмеет сказать, что это не так… и все-таки не только поэтому. Поцеловал быстро, сторожко, готовый тотчас отпрянуть, готовый просить прощения… Но Маэдрос сам подался к нему, отвечая, сам истово впился в ответ в губы; прильнул, прижимаясь плечами, и грудью, всем телом, поднявшись в подушках, вжимаясь в него с отчаяньем или страстью; притиснулся, так, что Фингон, теряя равновесие, повалился на него сверху; только на миг падения и разорвав поцелуй; и только успев по разу вдохнуть; и оба тотчас же приникли друг к другу, Маэдрос, целуя, притискивался к нему еще крепче, выгибаясь под тяжестью его тела, чтоб не осталось ни малейшего просвета, ни пяди несомкнутой плоти, вжимался отчаянно, неистово, как только мог, грудью, животом, бедрами; через одеяло и путаясь в одеяле, пытался притиснуть его к себе и коленями; поднял руку, чтобы вцепится ему и в волосы… по привычке хотел это сделать правой. И сразу же - эта рука бессильно упала, и сам он разом обмяк и оцепенел. Фингон с удивлением приподнялся на локтях, потом выпрямился и сел на кровати. Нет, все-таки это был не жар страсти, а немой холод отчаянья. Маэдрос лежал перед ним, большой и беспомощный, грудь его судорожно вздымалась и опадала, он как будто мучительно пытался что-то сказать и не мог, а в глазах стояло: «Лучше бы убил тогда…» Фингон закусил губу, едва сдержался, чтобы не замотать головой. Это было невыносимо. Маэдрос, такой красивый и сильный, кем он всегда любовался, много шире его в плечах и выше на голову… теперь лежал, растерзанный, обессиленный, жалкий. Маэдрос, самый пламенный из сыновей Феанора… когда-то. Теперь же в его измученной душе не горело того огня, душа, опустевшая, сжалась в дрожащий иззябший комок, всё выстыло, вымерзло, онемело на ледяных ангбандских ветрах… Когда он в первый раз сказал это, в полубреду, Фингон сказал – это вздор, сказал, это бред, сказал, ты скоро поправишься и снова станешь, как прежде. И вот… телом почти поправился, но… И вот теперь Фингон, глядя на брата, такого, с отчаянной жалостью думал: если он теперь всегда будет таким, то и вправду… уж лучше б тогда убил. Но ведь Великие Силы ничего не делают просто так. И если по воле Манве Фингон все же спас с Тангородрима того, кто был ему дорог, то и теперь доведет спасение до конца. Теперь ему необходимо было заново разжечь в Маэдросе внутренний огонь – а для этого поделиться своим огнем. И Фингон знал только один способ это сделать. Правда, делал, что делал, не только поэтому… Терпеливый Фингон ободряюще улыбнулся двоюродному брату. Склонился к нему и легонько поцеловал в уголок губ. Кончиками пальцев осторожно повел по щеке, по шее… Времени у него было достаточно. В доме Феанорингов Фингон Доблестный, вызволивший их старшего брата из лап Моргота, был ныне почетным гостем, и, ценя хрупкий мир, установившийся наконец между двумя семействами, никто не возражал, чтобы он самолично ухаживал за больным, и никто ни за что не решился бы их побеспокоить. Маэдрос на этот раз не ответил на его ласку, но и не противился, и Фингон, ободренный, двинулся дальше, по груди, погладил плечо, приподняв беспомощно лежащую больную руку, легонько тронул губами через бинты; кинул на Маэдроса быстрый взгляд – нет, в глазах его не читалось «не надо», и тогда Фингон, уже без опаски, повернул эту руку и, лаская, повел подушечками пальцев вверх, поглаживая, задержался во впадинке в сгибе локтя… рука изуродована была безнадежно, синие жилы выпирали тут и там узловатыми жгутами, и исковерканные суставы превратились в какие-то безобразные бугры. Он бережно погладил эту впадинку, теперь похожую больше на корявую темную яму в вывихнутом и так и сросшемся локте, тем нежнее погладил, и снова двинулся вверх по руке, обходя свежие рубцы лопнувшей он нестерпимого натяжения кожи… потом точно так же развернул другую руку, здоровую, показывая, что для него нету разницы, так же повел кончиками пальцев изнутри, от запястья и вверх, через мягкую впадинку в сгибе локтя… Маэдрос все еще лежал без движенья, но было заметно, что все это ему приятно, и Фингон тогда, скинув верхнее платье, прилег рядом, стал ласкать уже смелее, целовать плечи и грудь; кожа под его губами была шершавой, совсем задубевшей в местах, где в истлевшем платье образовались прорехи, и вместе с тем кое-где маслянистой и скользкой от не совсем впитавшейся мази, и кожа пахла травами, и травами пахли полуоткрытые для поцелуев губы. Маэдрос откликался, да, сомнений быть не могло, он молча принимал ласки, но тело его откликалось, и Фингон, сам распаляясь все больше, целовал, целовал и гладил широкие плечи, оглаживал одною рукою, вторая же рука нырнула под одеяло… Маэдрос как-то судорожно вздохнул, и Фингон почувствовал, как его неуверенно гладят по спине, и от этой слабой попытки окончательно осмелел. И, между поцелуями, все время жарко шептал: «Да? Да? Скажи: да?». Что да, ясно было без слов, это да он через тонкую ткань ощущал под своей рукой, но ему надо было разговорить Маэдроса. И Маэдрос наконец сказал, но другое; пробормотал: - Помоги мне. Гордый Маэдрос не любил просить о помощи… Фингон как раз наткнулся под одеялом на его руку; его здоровая левая рука бестолково возилась там же, где фингонова, понятно, что ему было неудобно, и Фингон поспешил исполнить просьбу, но стаскивать штаны одной рукой и под одеялом ему оказалось ничуть не удобнее, чем самому Маэдросу, и тогда он решительно откинул надоевшую тряпку. Почти откинул – Маэдрос прижал одеяло культей, опять забыв, что эта рука работает плохо. И на удивленный взгляд брата сказал: - Холодно… Фингон едва удержался от досадливого: «Ну так я и грею!». Дело было не в холоде, в комнате было вполне тепло, и сам Маэдрос уже давно не дрожал. Он слез с кровати, хорошенько расправив одеяло, укрыл кузена до самой шеи и, быстренько стянув с себя рубашку, сам нырнул к нему под одеяло, тотчас накрыв обоих с головой. В этой жаркой темноте стало совсем хорошо, хоть и тесно, Маэдрос тотчас готовно подался к нему, изогнулся, чтоб Фингону было сподручнее освободить его от единственной одежды, что Фингон и сделал, не переставая при этом ласкать, следом и сам избавился от всего, что на нем оставалось, то и дело целуя Маэдроса, куда попадало, путаясь с ним в тесноте руками и ногами, путаясь в одеяле, целуясь и кое-как выпутываясь, чтобы запутаться вновь. Маэдрос всем телом прижимался к нему, и уже не был беспомощен и бессилен, уже тоже разгорячен был и тоже желал одного с ним, одного на двоих, о чем немыслимо было и подумать в благословенных долинах Валинора. И кожа его, огрубевшая и сухая, была горяча, как жаром пылало и тело Фингона, когда они сплетались в объятьях, нагие, как в День Пробуждения. Одеяло давно было сбито на пол, черные косы мешались с рыжими кудрями, рука Фингона прошлась по маэдросовой спине и скользнула ниже, еще ниже, ласково, но решительно, еще, еще и коснулась наконец заветного места. И Фингон вдруг почувствовал, как брат разом сжался. Прошептав что-то ласковое, успокаивающе поцеловав в шею, он попробовал подобраться заново, но нет, не получалось никак. Он даже чуть отстранился, взглянул на Маэдроса, не понимая – нет, тот не передумал, тот льнул к нему так же жадно, здоровой рукою почти судорожно стискивал его плечо, но при всем при этом весь сжимался, не подпуская его к себе, кажется, даже не сознавая, что одно несовместимо с другим; отчаянно хотел и вместе с тем так же отчаянно зажимался. Маэдрос, наконец, похоже и сам сообразил, насколько это нелепо, ослабил хватку, опустив глаза, смущенно выдавил: - Холодно… Фингон вздохнул. Сполз с постели, подобрал с полу одеяло и, подняв повыше, закрепил его на спинках кровати, кое-где затолкав края в щелки, где зацепив за прихотливые фигурные выступы, чтобы получилось что-то наподобие палатки внутри шатра из тканей; вынул длинную булавку, скреплявшую узел у него на затылке (впрочем, все равно уже едва державшийся), отчего передние косы упали ему на плечи, и заколол одеяло еще в одном месте, от души благословляя затейливую фантазию Куруфина; спинки были высокие, и в «палатке» хватило места на двоих. И, окончив свою работу, снова нырнул внутрь – начинать все сначала. Погладить легко по щеке, взъерошить короткие рыжие волосы… Теперь, в уютном полумраке, Маэдрос уже не противился, не сжимался, охотно позволял всё; только пробормотал растерянно, почти извиняясь: - Я не умею… - Я научу, – прошептал Фингон, накрывая его собою. В «палатке» во всех отношениях было лучше, свободнее, туда проникало сколько-то воздуха и даже света, достаточно, чтобы видеть друг друга, и не мешались никакие бестолковые тряпки, оба скоро опять распалились, но Фингон теперь сдерживал себя, чтобы торопливостью опять не спугнуть и не испортить дела, он был теперь осторожен, очень осторожен, стараясь не причинить Маэдросу ни малейшей боли, пока это было возможно, ласкал бережно, помня, что можно только целовать, но не кусать, что эта легкая боль будет для истерзанного брата совсем не удовольствием, очень бережно, стараясь ненароком не задеть какого-нибудь больного места, не спешил, вольно и невольно оттягивая момент, когда этого уже будет не избежать. Маэдрос, действительно, больше ничуть не противился, не смущался, напротив; пускай сам почти не ласкал, но жадно принимал ласки, просил их и требовал, раз начав говорить, говорил что-то несвязное, страстное, милое… и больше не зажимался, и был послушен, послушен во всем, и ничуть не противился, когда Фингон наконец коленом аккуратно раздвинул его ноги… и даже спокойно ответил на слова Фингона: - Теперь нужно какое-нибудь масло… - Возьми на столике лечебное масло для тела, - единственно что прибавил с нервным смешком, - Годится снаружи, так сойдет и внутри, да? Он и дальше был так же послушен, и теперь уж ничуть не страшился и позволял делать всё, и Фингон старался быть как можно осторожнее, как можно бережнее, и наконец они соединились, и души их поднялись до неведомого… и двойной крик слился воедино, когда Маэдрос принял в себя огонь Фингона и излил собственный вновь воспылавший огонь. После они лежали обнявшись, утомленные, все еще не желая отпускать друг друга, не замечая, что их палатка обвалилась и держится лишь с одного угла, и у них над головами высокий потолок, быть может, и лучше было так, и свободнее. - А говорил «научу»… - Маэдрос, отведя растрепанную косу, игриво прикусил любовника за острое ушко. – Научит он… учитель нашелся! - Ну… понимаешь… - Фингон, разомлевший от ласки, лениво потянулся, смутившись разве что самую малость, - если честно признаться, я тоже с эльфом в первый раз. Я только про других… откуда ж мне было знать, что есть разница? А всем другим поначалу всегда больно, в первые разы, и даже потом иногда, - приподнявшись на локте, продолжал он свой рассказ со всё прибывающим вдохновением. – Вот гном – так может даже умереть, если взять его силой… или неосторожно… - Эльф тоже…- тихо проговорил Маэдрос. - …от боли, - с некоторым недоумением уточнил Фингон. - …от горя. Фингон смолк, поняв, что брат говорит о другом… о своем… едва ли даже его слыша… - Я не переживу обмана. Прошу тебя, не лги мне, только не лги… я тебе доверяю, я верю тебе, у меня нет причин тебе не верить… я тебе верю… но если ты когда-нибудь обманешь меня, или я узнаю, что ты меня обманывал – я умру. Фингон чуть было не подскочил с постели. Чуть было не закричал: и это ты говоришь мне! Если уж на то пошло, то как раз у меня есть причины сомневаться, если уж так, то это у меня, кроме чужих россказней, нет никаких подтверждений того, что ты, когда вы бросили нас всех на во льдах, пытался что-то сделать для меня, да и то всего лишь пытался! Но он удержался. Это говорил не Маэдрос, в нем говорило проклятие Мандоса. Фингон молча смотрел на того, кто был ему дороже всех под светом Тельпериона и Лаурелина, и всех дороже был и поныне. Кого спасал, думая только о нем. Всегда думал только о нем. Всегда - искал его одного… Это говорил не Маэдрос. Душе еще надо зажить, чтоб снова владеть собою. Еще надобно время… Нет, это говорил не он. Обидные, несправедливые слова срывались с его губ, но слова были не его, и не его вина. Его беда. Еще не исчерпавшая себя до конца. - Не обману,- ответил Фингон твердо и просто. – Тебя - не обманываю и не обману. От сквозняка шелестели светлые ткани. Они лежали в обнимку, накрепко, никак не желая, не в силах расстаться друг с другом. - Ты ведь останешься? До самого утра? - Я останусь. - Братья уж как-нибудь обойдутся без гостя разок, все равно уже вечереет, что тебе там и делать? - Особо и нечего. - Ты же останешься? Со мной? До утра? - Конечно, останусь. Только сейчас выйду прикажу, чтобы сюда принесли ужин. - Да ужин подождет… полежи еще тут. - Конечно же, подождет… Ткани от сквозняка снова заколебались, и полоса шелка, давно уже еле державшаяся на балке, с шелестом упала к изножию кровати. Фингон, поглядев в ту сторону, вздохнул с неохотою сполз с кровати: - Погоди, сейчас поправлю. Маэдрос тоже проследил взглядом путь движения ткани от пола до потолка. И сказал: - А, балрог с нею! Оставь, иди лучше сюда.