Взаперти

Во вьющимся из приоткрытой форточки воздухе чувствовалась терпкая влажность, которая бывает только перед ливнем, но, несмотря на это, солнце нещадно палило в окна моего дома, не собираясь проигрывать приходящему дождю. Я всеми руками и ногами стоял за то, чтобы эта нескончаемая, раздражающая жара сменилась угрюмой, но такой необходимой мне в эту минуту грозой. Сидя дома за уже неизвестной по счету книгой, я больше всего желал серой ненастной погоды. Раздражительно щурясь от надоевших солнечных лучей, я проклинал лето, жару и свое сладостное состояние одиночества и меланхоличной хвори, к которому я так яро стремился чуть меньше трех месяцев назад. Но теперь этот гадкий образ жизни, сопровождаемый угрюмым безделием и до боли мучительными потоками мыслей, которыми я только, позвольте заметить, совершенно напрасно насиловал свой мозг, жутко досаждал мне, заставляя пожалеть о всех своих прежних желаниях и намерениях. Но раз увязнув в этой сырой меланхолии, выбраться из нее без помощи внешнего мира оказалось слишком трудным. Поэтому мне только и оставалось, что сидеть за десятой чашкой чая и уставшими глазами вычитывать ненужные моей голове строчки. Я чувствовал себя отчужденным и опустошенным и, честно говоря, смаковал это чувство, будто какой-нибудь мазохист. Я сбежал от реальности, сбежал от всех уже очень давно и продолжал по своей собственной воле быть затворником в огромном, мрачном особняке в лесной глуши, и не собирался менять нынешний образ жизни на прежний. В этот вечер я не знал, что меня попытаются вынуть из своих железных оков и напомнят о том дне, когда все только началось. Долгожданный дождь грянул неожиданно, сопровождаемый раскатистым громом и ударами молний. От первого грохота я невольно вздрогнул: настолько близко к особняку прогремел раскат. Я отложил изученную вдоль и поперек книгу и выглянул в окно. Только что искрящееся солнечными лучами небо полностью затянули темно-серые тучи. Они разрывались от пугающего грохота, и мне казалось, будто там, наверху, какой-нибудь разъяренный колдун обрушивает потоки своего гнева на нашу грешную землю. От рассматривания угрюмого пейзажа меня отвлекло то, чего я менее всего мог ожидать в этом заброшенном и полностью потерянном для людей месте; я услышал звонок в дверь. Человеку, прожившему три долгих месяца в полном одиночестве, нередко снятся кошмары и приходят видения. Вот и в этот раз я попросту подумал, что этот звук - не больше, чем плод моего воображения. Но когда звонок повторился не один раз, я рискнул подойти к двери. Никаких глазков и камер наблюдения у меня не было, поэтому, убедившись, что снаружи находится человек, я на свой страх и риск приоткрыл тяжелую деревянную дверь... Человек в темном плаще, полностью измоченном дождем, стоял на крыльце. Черная тень от капюшона скрывала лицо незнакомца, поэтому, как я украдкой не старался, не смог разглядеть его. Наверное, три месяца затворничества достаточно пагубно повлияли на мою психику, поскольку в любой другой ситуации я бы просто захлопнул дверь перед его носом и, как в детстве, убежал прятаться под одеяло, но в этот раз в меня, вероятно, вселилась какая-то неземная дурь, и я пропустил незнакомца в прихожую, закрывая за ним злополучную дверь. Человек встал на одном месте и не двигался. Это пугало. Я знал, что он в упор смотрит на меня, хотя полумрак в прихожей не позволял разглядеть его глаз. Я интуитивно догадывался, что меня прожигают изучающим взглядом, не говоря ни слова. Это молчание стало выводить меня из себя. Неожиданно незнакомец заговорил, и я понял, что падаю в пропасть, потому что совершил самую непростительную ошибку в мире, впустив его сюда. - Тино, - произнес самый знакомый мне голос и умолк. Я начал закипать. Все мое железное спокойствие рушилось, и я почувствовал что вот-вот сорвусь. Человек наконец-то снял капюшон, и в безмолвном полумраке я смог разглядеть его бледное лицо и синие, скрытые за стеклами очков глаза, которые, казалось, стали более несчастными с нашей последней встречи. Я знал, что ему здесь надо. И понимал, что должен срочно убрать его с моего пути любой ценой, иначе могло бы стать в сотню, а то и в тысячу раз хуже. Этому человеку, носящему имя Бервальд Оксеншерна и некогда являвшемуся для меня самым близким на свете, было суждено стать оттолкнутым на тысячи миль и больше никогда не подступиться к железным стенкам моего внутреннего мира. Он, как и я, прекрасно знал это. Я просто его не любил. - Зачем ты пришел? - медленно спросил я, чеканя каждое слово. - Я же говорил тебе не искать меня! - Я не иск'л, - ответил мужчина. - Н'брел случ'йно. Выходит, я ошибся в его цели пребывания здесь? Но... Я тут же почувствовал, как внутри меня холодной кашей растекаются не злость и не раздражение, а... сожаление и растерянность. - То есть... Как?.. - сам не ведая того, вслух произнес я. - Я не зн'л, что ты зд'сь жив'шь, - повторил Бервальд. - Я иск'л, где пережд'ть д'ждь. Какие-то неземные силы управляли мной сегодня. В душе я метался и кричал, желая как можно скорее выгнать его. Но на деле же я просто стоял и молчал, наблюдая за его спокойным, но побледневшим лицом, за бесчувственными темно-синими глазами и бровями, хмуро сдвинутыми к переносице. - М'гу уйти, - коротко бросил Оксеншерна, уже оборачиваясь к выходу. Я чуть было не вскрикнул, но вовремя сдержал себя, стараясь сделать выражение лица и голос как можно спокойнее. - Нет. Кажется, это тоже была выходка какой-то неведомой силы внутри меня. Потому что я не собирался его останавливать. Но было уже поздно. Я, скрепя сердце и уже зная, насколько трагично для меня сложится этот поступок, пригласил гостя к камину и последовал за ним. Бервальд изменился. Или, быть может, мне так казалось поначалу, ведь я не видел его очень долго и сейчас даже не мог поверить, что вот он, здесь, сидит прямо передо мной. Тем не менее, видеть его спустя все это время оказалось даже больнее, чем я ожидал. В голову вдруг ударили недавние воспоминания, и, стараясь подавить этот ненужный бред, которого я мог не выдержать, я поспешил ретироваться на кухню и приготовить горячий чай. Я недоумевал от того, что он не стал ничего расспрашивать. И от этого я стал чувствовать себя как-то... неправильно? Неужели Оксеншерна действительно забрел сюда случайно? Но зачем и куда он шел, если не... за мной? И хоть меня охватило жуткое любопытство, что-то спрашивать и вообще говорить с ним я не собирался: знал, что будет хуже. На самом деле, сейчас я вспомнил все. Я так ясно увидел события последних двух лет перед глазами, словно рассматривал картинную галерею. Бервальд Оксеншерна - вот тот, из-за кого я оказался здесь. Не то чтобы он был виноват в этом, нет - я уехал по собственному желанию. Единственный, кто был виноват - это я. Я уже и не вспомню, как давно этот спокойный и непоколебимый швед с хмурым взглядом поимел несчастье полюбить меня. Наверное, с самого первого дня нашего знакомства - в педагогическом университете - все и началось. Бервальд учился на последнем курсе, я - на предпоследнем... Тогда мы сразу умудрились подружиться, и, надо сказать, учитывая мой независимый характер, я еще долго искренне удивлялся, что мы так быстро сошлись. Сказать по правде, у меня никогда не было такого близкого, заботливого друга, как он. Но время шло, и спустя полгода Бервальд неожиданно признался мне. ...Мир тогда раскололся вдребезги, и эти холодные осколки, словно кинжалы, вонзились в сердца нам обоим, тебе - от обреченной и приносящей только боль любви, мне - от чувства вины. Однако ты так просто не сдался. Не помню, сколько времени я тщетно пытался убедить тебя в том, что лучше отступиться, сколько предостерегал от опасности быть разочарованным и просил навсегда забыть меня. Никакие слова на тебя не действовали. Ты упрямо желал добиться моей любви, не боясь стать брошенным, как ненужная собака. Ты дал слово, что непременно этого добьешься. Но как же ты ошибся! Время стремительно шло, а ты, несмотря на мои слова, не мог бросить попытки. Я держался, стараясь сохранить хладнокровие и, раз за разом, отступая от тебя на шаг. Но ты, в свою очередь, не дал мне уйти далеко, делая два шага навстречу. Эта игра продолжалась, и вскоре каким-то образом ты смог меня догнать, не оставляя мне выбора. И все-таки я не знаю, что спустя почти год толкнуло меня на страшный поступок - начать отвечать на твои чувства. Почему? Как я, не подумав, умудрился сделать тебе еще больнее? Из-за жалости? Из-за глупого, не нужного ни тебе, ни мне, сожаления? С самого начала, с самой первой минуты я знал, что все это - большая ошибка и предвидел трагический конец этого нещадного спектакля под названием Наша Жизнь. Но я не слушал второе "я", твердящее мне, что этот шаг неправильный, что я должен подумать головой, а не опираться на чувства вины и жалости, не дающие мне покоя. Но под твоим угрюмым, по-настоящему болезненным видом... Я не выдержал. Тогда я не знал, что люди часто соглашаются на фальшивые чувства, пытаются навязать себе любовь, при этом неосознанно, но жестоко и необратимо нанося доверившемуся тебе человеку глубочайшие раны, которые редко забываются просто так. В тот момент тебя, как и меня самого, со всех сторон окутывал обман, прикинувшийся чем-то долгожданным, но обернувшийся драмой. А то, что эта непростая пьеса о нашей с тобой любви окажется именно драмой, я ни на секунду не переставал сомневаться. В ответ на твои заботу, ласку, искреннюю любовь и сопереживание я... Я ничего не чувствовал. Не чувствовал ни особой привязанности, ни бушующей страсти, ни атласной нежности, ни взлетов, ни падений, ни беспросветного разочарования, ни отчаянного горя, ни ярко вспыхивающего счастья... Ничего. Я стал понимать, что долго вся эта ложь продлится не сможет. Ответ был прост и предельно мне ясен. Я просто тебя не любил. - Я предупреждал, что это случится. Если не любишь, нельзя стараться быть вместе, - говорил я, в клочья разрывая теми словами твою душу. Я знал, как сильно они ранят тебя, но недюжими силами уже привил себе абсолютное равнодушие. Я принял решение, что завтра уеду, не важно куда и как далеко, главное - чтобы больше не повторилась эта невыносимая ошибка, которая сломала жизнь нам обоим. - Ты перестанешь видеть меня и забудешь, - решительно продолжал я, а ты просто растерянно молчал в ответ. - Не см'гу, - глядя мне в глаза, спокойно и холодно ответил ты в итоге. - Придется, - я помотал головой. - Пойми, что больше так нельзя! Нельзя - и все! Пора кончать. Я помню, как в тот момент в твоих глазах едва уловимо колыхнулся ужас. Этот взгляд прожег мне душу, но я уже решил. Твердо решил. Это конец. - Прости меня, - давясь невыплеснутыми слезами, выдавил я. - Или нет... Не прощай. Такое не прощается. Просто знай, что я сожалею... Ты обнял меня в последний раз, с такой заботой и нежностью, будто боялся никогда больше не увидеть. Так оно и было, но я чувствовал, что ты не веришь мне. Не веришь, будто я действительно готов бросить этот мир и исчезнуть в чужом и совершенно мне неизвестном. Но записка в две строчки, оставленная мною на следующее утро, порвала все твои сомнения:"Glöm det och titta inte*". И приписка в углу листа, которая, с жестокостью, присущей только бесчувственному зверю, скорее всего тебя добила: "Я тебя не люблю". Когда я уезжал, мне не было ни плохо, ни хорошо, я почти физически ощущал пустоту - в моей отравленной, эгоистичной душе ничего не осталось. Но чего я ожидал, утопив в себе все живые эмоции? Что мне станет легче? Чепуха. Мне стало еще дурнее, чем когда-либо. То ли вина, то ли какое-то еще еле заметное чувство, напоминающее скорбь, разъедало и растравляло меня изнутри. Так я и стал жить. В вечном обмане, вечной недосказанности самому себе, убивая в своей душе все человеческие чувства и не давая себе права на них. Я ругал себя за излишнюю жестокость и - больше всего - за глупость, которую мне хватило ума совершить, когда я попытался быть с тобой вместе, не испытывая должных чувств. За все время моего затворничества меня опеленал холод, сделав душу черствой и оградив ее железными стенками от всех посторонних. Я жил и старался забыть. Забыть тебя. Почему-то это давалось мне сложно, особенно первые два месяца. Уже потом я начал чувствовать, что моя душа потихоньку стала отпускать тебя. Еще чуть-чуть - и тогда я бы окончательно убил в себе даже малейшее воспоминание, связанное с тобой, но... Но вот теперь ты здесь. Ну и что, - сказал я сам себе, - ты скоро уйдешь, и я забуду тебя, как дурное видение". Конечно, я в это не верил. Что-то в этот момент так во мне треснуло, что я схватился за сердце и зажмурился. Нет, хватит. Хватит этих воспоминаний. Сейчас моя жизнь - другая. И все прошлое - забыто. Я вернулся в гостиную и поставил на столик перед нежеланным гостем чашку, до краев наполненную крепким чаем. - Сп'сибо, - сухо поблагодарил Бервальд и взял напиток в руки. - Дождь уже почти прекратился, - безэмоционально сообщил я, глядя в большие деревянные окна. - Допьешь и уйдешь. Оксеншерна едва кивнул, даже не подняв на меня взгляда. И это равнодушие взбаламутило во мне все спящие до этого момента чувства: отчаяние, безысходность, обиду, ярость, сожаление, гордость, растерянность! Внутри меня заплясала такая смесь, что я понял, что скоро удерживающая ее тонкая оболочка лопнет, и смесь вулканом выбьется наружу. Он не должен быть здесь. Не должен. Это чушь. Это издевательство. Быстрее уходи... Слышишь меня, быстрее!! Опустошив чашку, швед вскоре встал и, не сказав ни слова, устремился в прихожую, к выходу. Почему-то я не чувствовал облегчения, мне вмиг стало еще отвратительнее. - Пр'щай, - он наконец-то взглянул на меня, но всего лишь на какой-то жалкий миг. Один миг я мог видеть его синие, как ночное море, глаза, в которых плескалась только непомерная скорбь. И лишь этот, один-единственный миг оказался для меня последней каплей. Дверь с шумом хлопнула, оставляя меня совершенно одного в этом неприветливом угрюмом доме, похожем на холодный средневековый замок. Сжав ладони в кулаки так, что ногти больно впились в кожу, я почувствовал, как все нахлынувшие чувства перелились через край и мои нервы перестали справляться. Не щадя колен, я без сил упал на холодный каменный пол, и обжигающие, горькие слезы впервые за много времени бесчувственной пустоты хлынули из моих глаз, затуманивая собой все. - Зачем, - кулаками утирая скользящие по щеке дорожки, с надрывом выдавливал я. - Зачем он пришел?! Зачем... Я зарыдал шумно и громко, давясь истерикой и ударяя локтями в пол. Это был результат долгого держания всех эмоций в себе, и я знал, что этот миг когда-нибудь наступит, ведь чем дольше ты не даешь чувствам выплескиваться, тем сильнее затем будет отдача. - Зачем... зачем... зачем... - в неведении повторял я, захлебываясь все прибывающими слезами. Это чушь. Абсолютная чушь. Со мной не должно было произойти такого. Не должно... Я присел на колени и уперся руками в пол, продолжая реветь навзрыд, как дикое животное. Я не видел ничего, кроме своих слез, и думал, что вот-вот потеряю сознание или умру от горя. Такой нещадной боли я никогда прежде не чувствовал, и когда эти неистовые слезы кончились, не мог успокоится, продолжая идти на поводу у бешеной истерики. Не знаю, сколько времени прошло, но по окончании этого зрелищного спектакля я без сил улегся на пол, скрючив спину и поджав ноги, и продолжал лежать с пустой головой в наполовину неадекватном состоянии еще очень долго. Как я понял впоследствии, я либо уснул, либо потерял сознание, а когда очнулся, почувствовал, что лежу на руках у какого-то человека все в той же прихожей. Сквозь затуманившиеся потемневшие глаза я не сразу разглядел знакомые черты лица: светлые, беспорядочно лежащие пряди, ровный, греческий нос и встревоженные синие глаза. - Бервальд, - я все еще думал, что сплю, поэтому не подавал никаких признаков удивления. Ослабевшей рукой я потянулся к лицу мужчины и, думая, что это видение сразу же рассеется, коснулся мягких светлых волос. Но они, к моему крайнему изумлению, оказались абсолютно осязаемыми. - Бервальд, - у меня не было сил сдерживаться, но слез больше не осталось. Я хлопал красными глазами, ожидая, что швед и после этого исчезнет или попросту уйдет, но ничего такого не случилось. - Все х'рошо, - успокаивающе зашептал он, прижимая меня к себе. Я крепко схватился за ткань темной рубашки, боясь потерять его, как единственное драгоценное сокровище. Не знаю, в себе ли я был тогда. И тут задним умом я понял, что что-то почти незаметно начало меняться. Это меня невероятно испугало. - Тино, мы едем обр'тно, - мягко произнес Бервальд, а я тем временем вцепился в него полным ужаса взглядом. Куда обратно? Почему? Но я же... Ты же... Ведь все опять пойдет по новой, разве не так?.. - Бервальд, но... - я обессиленно выдохнул, не замечая вновь появившихся на глазах слез, - но я... Я не знаю... Я не знаю, люблю ли... Не знаю... - я замолчал и дал волю слезам, которых во мне оказалось больше, чем я думал. Бервальд прижимал меня крепче, легко целуя в светлую макушку, и это успокаивало меня лучше любых других средств. - Я знаю, - спустя некоторое время, тихо сказал Оксеншерна. - Любишь. И эта коротенькая фраза вызвала во мне еще большую бурю чувств. Я понял, что люблю, действительно люблю его, а все остальное - болезненные предрассудки, которые совершенно ничто перед моими настоящими чувствами. Я любил его до невозможности, отчаянно и беспредельно. Любил больше, чем себя самого. Я никогда не думал, что это возможно - любить кого-либо так сильно и беспамятно, и даже сейчас не понимал, как я оказался способным на такое неистовое чувство. "Кажется, ты не только выиграл, но и умудрился перемахнуть еще выше", - вихрем пронеслось в моей голове. Бервальд продолжал усыпать меня поцелуями, и я отчаянно отвечал, как будто видя его в последний раз, как будто уже завтра я проснусь, и никого не будет, лишь я, снова один, в своих больно терзающих мыслях. Но душа верила, что этого больше не случится. И была права. В окна огромного одинокого особняка вновь протиснулись солнечные лучи. Грозовые тучи почтительно отступили, уступая место летнему солнцу и долгожданному теплу. И в эту минуту я понял, как сильно скучал по солнечному свету и теперь ни за что не променяю его на серую угрюмость преследовавших меня дождливых дней.