Полнолуние кота Василия

Великолепный и блистательный... в прошлом кот Василий лежал на полу переноски, отчаянно моля мироздание, чтобы оно наслало на эту проклятую Землю, да что там – в галактику какое-нибудь черное-пречерное затмение или на худой конец покрывальце какое сбросило на этот ужасный предмет, это издевательство над многогранной и утонченной, артистично-полководческо-рыцарско-еще какой-нибудь натурой кота Василия. В чем же дело, спросите вы, и по какому поводу во Вселенной установился траур? Все очень просто. Неугомонный, гиперзаботливый и на беду домочадцев ответственный студент Кирилл прислушался к рекомендациям этого... – впрочем, о нем позже – и решил, что в них есть толк. Что вышло боком прежде всего Василию. Потому что рекомендации содержали, во-первых, лживые декларации о необходимости регулярного медосмотра, а во-вторых, бесчеловечные, антисоциальные, враждебные догмы о том, что удобнее всего приносить котов на эти медосмотры в переносках. Вместе все это привело к драме и трагедии, в которой главным лицом оказался, разумеется же, сам Василий – когда-то блистательный, где-то великолепный, но по-прежнему свободолюбивый. А в городе установилось лето. То ли циклон, то ли антициклон, то ли извращенный юмор мироздания опустил на город перину жаркого воздуха, прикрутил на небесный свод солнышко пожарче, побрызгал дождичком, чтобы воздух отсырел, и дунул жарким воздухом. В городе было удручающе жарко; Василий пал настолько низко, что мочил лапы в вульгарной воде до самых колен и окунал в нее же нос. Это спасало только на то время, в течение которого он подвергал такому унизительному действию свою царственную натуру. Все остальное время он лежал на сквозняке, ленясь даже хвостом шевелить, не то что ушами, усами и прочими лапами. Так, потягивался и обмякал, сморенный жарой. Мог бы – морщился недовольно; но такие чудеса кошачьей морде недоступны. А были бы – кто бы разглядел такие утонченные игры мимических морщин под шерстью? Впрочем, такие плебейские размышления интересовали кота Василия постольку-поскольку, в качестве интеллектуальной эквилибристики – вещи необязательной, в принципе ненужной, но полезной для ума и приятной для самооценки. По правде говоря, по такой погоде хотелось только одного – спрятаться в холодильник. А что, был в квартире сантехника Гаврилова и такой важный предмет интерьера. Вещь громоздкая, но от этого не перестающая быть полезной. Хотя бы потому, что служители хранили в нем сыр. Разумеется, хранители наивно полагали, что сыр предназначался им, но несравненный кот Василий считал иначе, нет, он знал наверняка. И ведь оказывался прав большей частью. А потому что нужно обладать черствым сердцем и торричеллиевой пустотой вместо души, чтобы отказать котику, забиравшемуся на колени, урчавшему, бодавшему ладонь своей головой и заглядывавшему в глаза наглому поглощателю предназначающегося коту сыра жалобными, просящими душевыворачивательными зелеными глазищами. Впрочем, возлежания на подоконнике прекратились, когда служитель Кирилл начитался глупостей в своих интернетах и заразил верой в эти глупости некоторым образом менее интеллектуального, но куда тверже стоящего на земле сантехника Гаврилова. Он нашпиговал свою речь, направленную на этого доверчивого увальня, словечками типа «терморегуляция», «тепловой удар», «тримминг» и «груминг», чем полностью парализовал волю и здравый смысл вышеозначенного сантехника. И тот, как озомбированный, послушно кивнул головой и проявил некоторое усердие при поимке Василия. В помойке он уже не участвовал, сославшись на боевые раны, и Василий злорадно замахал хвостом: либидо либидом (а Кирилл пригрозил уйти спать на диван, если ему не будут помогать), озомбячиванье озомбячиваньем, а хитрости Гаврилову не занимать. Одно слово: рабочий класс. Интеллектуал же Кирилл упрямо следовал печатному слову, сдабривая его словами непечатными. До Вахи он не дотягивал, но потенциал у мальчика был. Мальчик считал похожим образом и, надругавшись над шерстью Василия, плюхнулся на диван рядом с Гавриловым и удовлетворенно вздохнул. – Ну хоть не так жарко Ваське будет, – пробормотал он, устраиваясь поудобней под боком у сантехника Гаврилова. Тот двусмысленно промолчал. Когда-то великолепный, а нынче похожий на облитую мазутом ондатру Василий пытался найти трещинку понезаметней, чтобы спрятать в ней свою оскверненную тушку. Увы, квартира не так давно тоже была подвергнута грумингу и триммингу, и трещинок в ней не осталось. У Василия не осталось выбора, как спрятаться за холодильником и понадеяться, что он умрет от голода быстро и немучительно. Не получилось ни с первым, ни со вторым: казалось, Василий на полном ходу влетел в основательную такую полосу невезения. От голода вообще умираешь долго. А основательно откормленный Василий так и шерстью бы оброс к тому времени, как умирать, – несправедливо. С «немучительно» тоже не задалось, особенно когда подлый сантехник Гаврилов взялся выманивать Василия из-за холодильника кусочком сырой картошки. Василий мог противостоять сыру. Теоретически мог: пока не приходилось, но он не сомневался в своих силах. Но какое счастье было иногда похрустеть сим заморским продуктом под гордым именем «картофель»! Василий и хрустел, сидя рядом с полной миской, стараясь не смотреть на свое оскверненное тело и пытаясь отвести подальше от поля зрения тощий хвост. Предатель Гаврилов сидел рядом с ним и поглаживал его. – Ну ты это, Вась, сейчас жарко, так что тебе попрохладней будет без твоей шубки, – виновато бормотал он. И от его виноватого, сочувствующего голоса было еще больней. И Василий затосковал. Ввиду некоторой нестандартности внешнего облика даже тосковать ему приходилось не на глазах у мироздания, а под диваном. Или еще в каком закутке. Главное, чтобы не выставлять безобразное частичное отсутствие шерсти... Тоску о былом великолепии служители Гаврилов и Кирилл по необъяснимым вывертам человековской логики приняли за болезнь. И тут-то Кирилл усугубил счет своих преступлений против Василия – он достал орудие душевных пыток, именуемое переноской, и в эту передвижную тюрьму его поместил. Василий даже не удосужился сопротивляться, так – немного поорал, самую малость поцарапался, но переноска была сделана на совесть, удары кошачьего тела о свои стены выдержала достойно. И Василия подвергли позору: сначала пронеся по городу в этом... в этом на виду у всех охраняемых туда, а затем и домой. Жалкий, презренный, ничтожный животный докторишка, который и присоветовал служителям противоестественные орудия душевных пыток, снова перепугался служителя Гаврилова, стоявшего с понурой миной за озабоченным предателем Кириллом и бережно державшего на руках переноску со свернувшимся в ней в жалкий клубок Василием. Животный докторишка собрался с духом, подкрался к Гаврилову, понуро смотревшему на его маневры, вытащил из его лапищ переноску и потащил ее в кабинет. – Да-а-а, обкорнали тебя, – с легким недоумением сообщил он Василию – как будто бы тот не знал и без этого... презренного. – На что жалуемся, пациент? Как поживают зубы? Глаза? Хвостище? Василий приоткрыл левый глаз и даже выглянул из-под лапы, заинтересованный щебетанием этого... плюгавого. А тот ощупывал его, комментируя себе и Василию, что обнаружил. Вернее, что ничего не обнаружил. Через пять минут он уселся на корточки прямо перед носом у сиятельного. – Такое дело, Базилевс, – печально глядя на него щенячьими глазами, сказал презренный докторишка. – Сейчас я унижу твое достоинство полностью и бесповоротно. Но кроме нас, об этом никто не узнает. Ты уж извини, ладно? Василий уставился на него обоими глазами. А презренный докторишка уже выпрямился и... и... и... Совершил унизительнейшее. Василий взвыл, но что его возмущение против жестоких палаческих рук этого плюгавого вероломца, натренированных на сотнях несчастных жертв ветеринарной медицины, которые – руки – держали градусник у него под хвостом? Василий осмелился возлечь на свое тронное место – на подоконник, только когда город уснул. Не до конца, народ бродил по улицам, но лениво, перемещаясь из одного прохладного места в другое, а то и вообще спасаясь от жары у водоемов, у лесов, а то и вовсе в заграницах. Василия не мог не радовать такой расклад: всяко меньше опекаемых станут свидетелями его позора. Путь домой казался Василию путем на эшафот. Он спрятал голову под обеими лапами, еще и клубком свернулся, надеясь хотя бы так оградиться от мироздания, которое наверняка потешалось над ним за стенами переноски. Дома он прятался под диваном, затем за холодильником, и попытки скудоумных врагов придать слишком много значения близости последнего схрона к миске с кормом не имеют под собой никакого основания – миска была достаточно далеко. Сантиметрах в двадцати и даже полная. Ну, почти полная. Ну ладно, наполовину, но все-таки не совсем пустая. Ну ладно, совсем пустая, но Василию же нужно подпитывать обмен веществ в организме, чтобы как можно быстрее вернуть былую роскошь хвосту, правильно? И если бы Василий веровал в физиологичность жизни, то он признал бы, что пустая миска и полный желудок некоторым образом способствуют улучшению настроения. Но он был выше материальной стороны бытия, а посему пребывал в благодушном настроении, потому что этого от него требовал долг: в конце концов, полон город подопечных, и за всеми нужен глаз да глаз. А за окном взбиралась на небо луна. Рыхломордая, насмешливо-кратерная, масляно-желтая, блинно-круглая, она поднималась над домами, заглядывала в окно и подмигивала Василию: сидишь? Страдаешь? Не мстишь? Так и попустишь этому плюгавому измываться над другими животными? Она нависала над Василием, требуя, приказывая: встань и иди! Ты кот! Ты – властелин! Ты имеешь право наказывать. Так воспользуйся этим правом! Василий сел на подоконнике, глядя на нее. Он даже протянул лапу и дотронулся до стекла. Луна ухмылялась по другую его сторону: ты можешь. Нет, ты должен! Василий вскочил на форточку. Он обязан! До средоточия порока, прикрывавшегося за невинной и даже примитивной вывеской «Ветлечебница», было несколько минут пути, особенно котовьего пути. И в ней горел свет. Что значит: у Василия был шанс. Он подкрался к входной двери, и словно по мановению волшебной палочки, она открылась. Василий проскользнул внутрь и покрался дальше по коридору. Народ медленно, но верно покидал здание. На пол коридора падали странные, непонятно что значившие слова: «конец смены», «табель», «отгул», «закрыть» и еще какая-то белиберда, которой любят развлекать себя человеки. Плюгавый докторишка сидел за столом и что-то царапал в своих бумажках. Василий подумал: наверняка составляет отчет о том, скольких еще животных он лишил достоинства. За его спиной в окне ухмылялась луна: вот видишь? – Корольков, ты за последнего, – засунув голову в дверь, радостно сказал еще один докторишка. – Сдашь клинику Матвеичу и можешь быть свободен. И Корольков, у тебя завтра выходной, постригись, наконец, а то на плешивую болонку похож. – Как Матвеичу? – испуганно вытаращил глаза презренный докторишка. – Игореша, стой, как Матвеичу?! А дядь Федя что, где? Он же дежурный! Он выскочил в коридор, но его коллега уже шел к двери. – Дядя Федя отпросился, у него дочка двойню родила. Пацаны. Матвеич проникся. Ключи на Надюнином столе. Все, бывай! Презренный доктор Корольков стоял посреди приемного покоя, сжимая и разжимая кулаки, и беспомощно смотрел на дверь. Ему предстояло страшное, нет, ужасное – отдать ключи Матвеичу лично. Лучше уж Медузе Горгоне санацию ротовой полости проводить, что ли. – Блин, блин, блин, – тихо бормотал презренный Корольков, медленно поворачиваясь вокруг своей оси. – О судьба, за что ты меня так? Ключи на Надюнином столе? Это не том ли, у которого останавливаются каждый раз служители Кирилл и Гаврилов, когда приносят Василия для очередной экзекуции? Хорошо... Презренный Корольков побрел в свой кабинет, а Василий прошмыгнул в приемную. – Корольков! – загремело в приемной. – Ты, растяпа! Ты соизволишь хотя бы к следующему миллениуму закончить все свои дела и убраться нахрен с моих глаз? – Скотина армейская, мачо стероидный, – буркнул себе под нос Корольков и вголос крикнул: – Пять минут, Палматвеич! Отчет сохраню, и все. Василий аккуратно ухватил связку с ключами и спрыгнул со стола. Ловкость – вот его второе имя: ключи не звякнули. Он осторожно положил их у двери, а сам изготовился проводить дальнейшие педагогическо-диверсионные мероприятия. Какие – луна подскажет. – Корольков! – загремело в прихожей. Василий выглянул из-за диффенбахии. Что-то ему подсказывало, что прошло никак не пять минут. Четыре минуты пять секунд максимум. Этот Палматвеич не слишком ли демонстративно ненавидит Королькова? – Если ты не соизволишь пошевелиться, я закрою тебя в этой клетке со всеми этими скотами и гадами. – Да иду я! – выскочив в приемную, рявкнул Корольков. Он был тощ, неказист, взъерошен и растрепан. Формально, чисто формально соблюдены все признаки, дававшие этому блистательно отглаженному и безупречно причесанному Матвеичу основание раздражаться. Но как там у классика: «леди слишком бурно протестует»? Подумать только, а на вид такая приличная ветклиника... – Закрывайся давай. Ждать не буду. Мне здание на сигнализацию ставить. Тебя, бл.., бестолочь, жду, – заскрипел зубами Палматвеич. – Ага, я сгибаюсь под весом такой чести, – мимоходом огрызнулся Корольков и нагнулся над столом. – А где ключи? – растерянно спросил он. Обойдя стол, он развел руками и сказал: – Вот Надюнин стол. А где ключи? Он заглянул под стол, а Василий выступил на полшага из-за диффенбахии. Корольков, уже опустившийся на четвереньки, чтобы искать под столом, поднял глаза и сказал: – О, Базилевс. А ты что тут делаешь? Василий улегся за диффенбахией и оскалил зубы. Он презирал Королькова всеми фибрами своего естества, но это «Базилевс» – оно елеем изливалось на его царственную душу. – Как дела? – радостно спросил Корольков, усаживаясь на пол. – Ключи часом не ты спер? – Ты совсем чокнулся со своими животными? – обреченно бросил на него сверху Палматвеич. – Не, что вы, куда меньше, чем вы со своими тренажерами. Я тут познакомился с одним исключительным котом, и, видно, он решил мне малость отомстить за издевательство над его достоинством, – виновато усмехнувшись, признался Корольков, вставая. – Вон он, за этим идиотским баобабом лежит. Палматвеич развернулся на каблуках к диффенбахии. Василия за ней уже не было. Палматвеич развернулся на каблуках к Королькову. Тот, вытянув шею, пытался определить, куда делся Василий и, что куда более важно, куда он дел ключи. – Ну точно Базилевс спер! Вон же они! – крикнул Корольков. – Ну Васька, ну стервец! Он выскочил из-за стола, и надо же было такому случиться, что где-то кто-то слишком мощное что-то включил, или просто подстанция перегрелась и утомилась, в связи с чем в клинике погас свет. Не иначе мироздание, ухмыльнулся Василий, услышав, как ухнул Палматвеич, когда в него врезался на полном ходу Корольков, как перехватил этого докторишку, как тот пискнул и дернул ногой, пытаясь вырваться, а затем пытаясь покрепче удержаться. Василий ухватил ключи и потащил их по коридору, нарочно звеня погромче. – Держи гада! – радостно заорал Корольков, и Василий замедлил бег, уточняя, кому это предназначается: Палматвеичу, чтобы тот держал Василия, или себе, чтобы удержать Палматвеича. Последний послушно побежал за звоном ключей, и за ним же побежал и недотепа Корольков. – Ты держишь? – возбужденно шептал Корольков минуту спустя, наткнувшись в темноте на Палматвеича, повиснув на нем и так и оставшись висеть. – А надежно держишь? А что ты держишь? – Ты заткнешься когда-нибудь? – переводя дыхание, буркнул Палматвеич. – Тебя держу, растяпа придурошный. – Ты крепче держи, троглодит огламуренный, а то я упаду, – выдохнул Корольков. – Не боись, и не такое выдержу, – браво отозвался Палматвеич. Василий рассерженно зашипел, выронил ключи и сбежал в приемную. Подумать только – заниматься обоюдовыгодным устройством личной жизни на рабочем месте! Матвеич, застегнув рубашку и поправив галстук, отправился священнодействовать – «врубить автоматы», наказав Королькову сидеть и дожидаться его, что тот и делал, восседая за Надюниным столом и поглаживая Василия. Свет загорелся, через минуту распахнулась дверь и вошел Матвеич. Корольков сидел за столом и выглядел еще более взъерошенным, чем обычно. Он с любопытством смотрел на Матвеича, остановившегося в дверном проеме. Василий приоткрыл глаз и приветственно взмахнул хвостом. – Я тут думаю, Палматвеич, – рассудительно начал Корольков, словно взмах хвоста Василия сподвиг его на невероятные деяния. – Это не может не радовать, – не удержался Матвеич. – Ага, хоть со стороны посмотрите, как это бывает. Впрочем, вернемся к нашим баранам, и во избежание двусмысленностей: это я не имею в виду никого из здесь присутствующих твердолобых. Палматвеич, как порядочный десантник, после всего, что между нами было, вы просто обязаны на мне жениться. Василий сел на столе и склонил голову, изучающе глядя на Матвеича. Палматвеич цыкнул. – Я, кажется, попал в дурдом, – наконец сказал он. – Сначала кот Бегемот тибрит ключи, затем не пойми по какому поводу выбивает пробки, затем меня насилуют в подсобке, и в довершение всего требуют руки и сердца. И что тому причиной? Василий встал, потянулся и развернулся к окну. Полная луна с интересом заглядывала в окна клиники. Палматвеич и Корольков с интересом смотрели на нее. Василий повернулся к ним мордой. – С этим трудно поспорить, – после пятисекундной паузы сказал Палматвеич. И, обратившись к Василию, спросил: – Свидетелем будешь? Василий оскалился. Матвеич, вздохнув, отпечатал три шага к Королькову и стал на колено. – Типа... того. – Сказал он. – Типа... окей. – Ответил на это Корольков. Василий довольно заурчал. Закрыв здание, включив сигнализацию, Матвеич посмотрел на дверь напоследок, словно собираясь с духом, и повернулся к доктору Королькову. – К тебе или ко мне? – требовательно спросил он. Корольков посмотрел на Василия, сидевшего у его ног. Тот встал, потянулся и взмахнул хвостом. Увы, вселенная не замерла в благоговении – хвост был малость неказист для этого. Но что Василию такие мелочи, когда он по-прежнему вершит судьбы и осчастливливает человеков? Он потерся о ноги Королькова, гордо вскинул хвост и направился домой. – У меня мама, – пожал плечами Корольков. – Хорошо. Тогда сначала к тебе, а затем ко мне. Василий замедлил шаг, ухмыльнулся улыбкой чеширского кота и пошествовал домой. Луна лениво сползала к горизонту, в городе светлело. Василий возлежал на подоконнике и довольно урчал. На несколько мгновений все та же полная сыроподобная луна расщедрилась ему на видение из будущего. В нем великолепный и блистательный Василий возлежал все в той же переноске, которую нес с соответствующей случаю торжественной миной служитель Гаврилов, как если бы это был паланкин истинного падишаха. И словно в подтверждение и где-то даже в благословение его мыслей, в приоткрытое окно ворвался свежий грозовой воздух, разгоняя, наконец, эту проклятую жару.