Выстрел из Пушкина

      Яростный зевок озарил сто пятую аудиторию проплаченного московского вуза. Вячеслав Пушкин, в простонародии Сява, вольготно развалившись за преподавательским столом, ожидал явления Константина Валерьевича Бертольда, молодого учителя английского языка, пришедшего на смену дореволюционной Настасьи Филипповны.       Отношения с английским у Сявы не заладились еще со школы. То ли патриотическая фамилия послужила причиной, то ли лень, сродни обломовской, но язык наотрез отказывался шевелиться на иностранный манер. К тому же не грезил Пушкин никогда о высшем образовании. Его двухметровая рабоче-крестьянская фигура, мечта районного ПТУ, тянулась скорее к лежанке и девахе, чем к греющим и возвышающим душу знаниям. Однако батя Сявы, будучи сам выходцем из рыночных торгашей, силу образования ценил высоко, потому пихнул своего законного наследника прямиком на юрфак. Ибо, со слов старшего Пушкина, статейки Констанции (в быту конституции российской федерации) завсегда знать полезно. Тот факт, что из Сявы юрист, как из консьержки звезда оперы и балета, беспокоил, пожалуй, только преподавательский состав многострадального московского вуза. К тому же Пушкин являлся плебеем зверствующим, выступал за университетскую сборную в соревнованиях по вольной борьбе, за что был бесконечно любим кафедрой физкультуры и спорта и вызывал животные опасения у всех остальных.       - Попрошу убрать свои чресла с преподавательского стола, - голос вещавшего заточенным лезвием вспорол шум и пубертатный ржач сто пятой аудитории.       Что есть «чресла» Пушкину известно не было, но то, что посылы были, как у матерка в извращенной форме, стало ясно наверняка. Сява нехотя поднялся и всей мощью спортивно-атлетичной фигуры навис над аристократично-худосочным Константином Валерьевичем. Надо признать, что выдержка у англичанина была, по меньшей мере, отменная, и ни один мускул на приятном молодом лице при виде мышечной массы оппонента не дрогнул.       Подошедшее время,однако, расставило преподавателя и студентов по своим местам, и занятие, наконец, потекло в рабочем режиме. Костя Валерьевич холодно студентам представился, двумя ледышками застекленных броней глаз взирая на хамоватую, элитную молодежь.       - А чё фамилия немецкая, а язык ведете английский? - прокричал с камчатки растекшийся по парте Сява.       - Пушкин, заткнись уже. Не обращайте внимания, Константин Валерьевич, - Лизунчик Дятлова абсолютно соответствовала своему именному коду. Будучи критическим дятлом в юриспруденции, она с удовольствием подлизывала все незащищенные участки преподавательскому составу, правда, на зачет автоматом удалось нализать только у физрука, да и там неясно, кто был впереди: Лизкин язык или ягодицы в вишневых лосинах.       - А вы, почему же с такой фамилией на филологическом факультете стихов не пишете? – парировал Бертольд под смешки оживившейся стайки недоюристов.       Сява озлобился и даже как-то присобрал свои значительные телеса за партой.       Телефон Константина Валерьевича, выведенный педагогом длинными белыми пальцами на доске, Пушкин вбил под многозначительным ником «Адольф», поминая недобрым словом всю германскую братию.       Надо признать, Костя объяснял хорошо, даже Тимохин, объездивший с родаками всю Европу и неприлично хорошо знающий английский язык, что-то то и дело метил в своей тетрадке. Пушкин же всю пару оценивающе разглядывал худосочного носителя знаний. Фигура того, пусть и не высокая, грациозной ланью временами скользила по аудитории, распространяя нить приятного аромата, и поневоле заставляя Сяву вести носом на манер зюскиндовского парфюмера.       - Итак, давайте еще раз пройдемся по приглагольной лексике…. Tomorrow – завтра, today – сегодня, always - …       - Прокладки! – протянул с страдающей под мощной тушей парты Сява. Те, кого природа наградила болтающимся в междуножье колбасным изделием, дружно заржали. Прекрасный же пол резонно отмолчался, солидарно проигнорировав бородатую шутку.       - Уточните после занятия, Вячеслав, возможно, Вам кто-то из девушек и одолжит, - с тяжелым вздохом отозвался Бертольд.       - У меня тампон, Сяв, возьмешь да и вставишь, - иронически отметила Гелла Вишнякова, постукивая ручкой по дереву стола.       - Я лучше тебе Гелла вставлю по самые …. Вишни! – прорычал Сява, несказанно обрадованный окончанием иноязычного мытарства.       И то было лишь начало теплых и дружественных отношений Пушкина с Константином Валерьевичем. Адольф, к превеликому сожалению Севы, не прокалывался. В своем лексиконе Бертольд не держал слов-паразитов, не мазался с непривычки мелом, не носил вещей «прощай, молодость», не переходил на личности в общении с половозрелыми студентами. В общем, был по всем позициям, если и не идеален, то успешно стремился к тому.       Весь этот налет изумительной безгрешности Пушкину хотелось подтереть крупнозернистой наждачкой. Тем более в его отношении к Бертольду зародилось ещё что-то, чему Сява никак не мог дать развернутой характеристики. Пушкин на англичанина посматривал. И когда тот в аудиторию входил с карманным ноутбуком, и когда привычно опершись аккуратной попкой о край стола проверял присутствующих, и когда тянулся за бюджетным разговорником, стоящим на самой высокорослой полке - цепкий взгляд борца следовал за Константином.       Природу подобного повышенного интереса Сява не понимал, пока перемены не настигли ещё одну сторону его свободной студенческой жизни. Была у Пушкина подружка, хотя и не Наташа Гончарова, но тоже барышня видная и у мужского пола пользующаяся популярностью. Боец с недюжинным темпераментом скрашивал у нее и вечера, и ночи, и по временам обеденные перерывы. Правда связывала их не лирика, а скорее междометия, которые выколачивал Сява эбонитовым стержнем из податливого, мягкого тела подруги. Однако на днях стержень подвел, безвольной тушкой повиснув между прокачанных ягодиц. Пушкин тут же ретировался в туалет, оставив свою Аньку в койке с раскинутыми по углам ногами.       - Вставай, ну вставай, родименький. Хороший мой, подымайся, - не уставал Сява использовать силу убеждения в отношении безмолвного друга.       Писюн мольбам не внял, продолжая мягкотелые возлежания. Тогда Пушкин решил обратиться к дедовскому способу и без разбору стал вспоминать всех сексуально привлекательных особей женского пола, рождавших в нем когда-либо гордо стоячий интерес. Но дамы в голову не шли, уступив отчего-то место Косте Бертольду с эротичным изгибом спины. Англичанин тут же Сявовской фантазией был прижат к доске, с оттопыренной Костиной попы были стянуты привычные брюки и… И Анька осталась довольна. Очень довольна.       Сия непривычная гетеросексуальному духу фантазия Пушкина взволновала. А посему неожиданно свалившиеся в конце семестра спортивные сборы он воспринял с особым несвойственным ранее энтузиазмом. Крамольная мысль об излечении временем от невиданной гомосексуальной инфекции преследовала Сяву на протяжении всех соревновательных дней.       В универ Пушкин явился посвежевшим победителем, твердо настроенным на чемпионские свершения в отношении прекрасного пола. По собственному Сявовскому убеждению, Бертольд с его эротическими интонациями, упругими полушариями и длинными пальцами навсегда покинул бойцовский холодный и расчетливый ум. А тут уж то ли мозг охладился не до конца, то ли у расчета сломался навигатор, но с первым появлением на горизонте Константин Валерьевич снова плотно обосновался в юношеской голове. И мало того, назначил индивидуальные занятия в своей небольшой квартирке для отработки упущенных за годы безделья знаний.       Сяву эти самые занятия вводили в состояние, прямиком стремящееся к помешательству. Находиться в ручной близости с Бертольдом было сродни держанию в плотно сжатой ладони гранаты без чеки. Костик Пушкина не жалел. То садился за стол рядом и, увлекшись языковой алхимией, прижимал своё стройное тело к крепкому спортсмену, то ненароком касался широкой и грубой Сявовской ладони. Все эти действия как минимум двоих в комнате не оставляли равнодушными. Вячеслав и его междуножный товарищ с инстинктом точь в точь как у собаки Павлова устремлялись к интересующему их объекту.       Но самое мучительное для заинтересованной пары крылось в умении Константина Валерьевича покусывать карандаш или ручку, попавшие в его поле зрения. Даже кот скромнее свои яйца вылизывал, чем Бертольд посасывал писчую принадлежность. После таких бодрящих встреч Пушкин молнией вылетал из подъезда, готовый своим эбонитовым стержнем колоть волосатые кокосы.       После очередной инквизиторской пытки Сява, не в силах совладать с буйством ошалелых гормонов быстро набросал смс своей пышногрудой Аньке: «Я так хочу тебя трахнуть. Готовься». И движением, доведенным за три месяца периодических сношений до автоматизма, кинул неброский текст на первый номер контактов. Осознание произошедшего коллапса явилось тут же вместе с дарящей кучу неподвергающихся цензуре матов мыслью: «Теперь-то, мать его, во главе списка Адольф». Сява уже представлял, какую радость нарисует на лице родителя известие о том, что его чадо выперли из вышки за неисправность английского языка и сексуальные домогательства. Разгрузка железнодорожных составов, которой батя завсегда грозил сыну-раздолбаю, уже маячила ближним светом.       Однако ни на следующий день, ни минуя сутки наказания не последовало. Пушкину даже удалось убедить себя, что сообщение до адресанта не дошло, застряв в смсном небытии. Но несмотря на всю силу спортивного убеждения, в логово Константина Валерьевича Сява шагал с тяжело опущенной угрюмой головой.       Бертольд встретил его на пороге в привычно вежливой манере, наблюдая как крупногабаритный Пушкин стягивает исполинские кроссовки. Сегодня Сява старался учиться, немыслимыми усилиями выговаривая англоязычную тарабарщину, посекундно хмурясь и выказывая вид чрезмерной заинтересованности в нерусских глаголах. Константин Валерьевич больше вздыхал, подсовывая нерадивому студенту всё новые и новые шифры.       - Вот, Вячеслав, это переведите и можете быть свободны, - наконец, произнес Бертольд, а сам отправился на кухню, мелькая перед Пушкинским носом поджарой попой в домашних трениках.       Сява вздохнул и углубился в каллиграфическую писанину англичанина. «Slava I want you». Эту фразу Пушкин осилил сразу и возрадовался своим божественным успехам в постижении иностранного языка. Смысл фразы допер до не в меру умного спортсмена минуты через две после безуспешных усилий найти в словаре слово penis. И тут же настал момент проклинать игнорирование школьных и внешкольных уроков, потому как, что с этим самым penisом надо сделать, Сяве разобрать всё никак не удавалось.       - Справился? – поинтересовался неожиданно появившийся на горизонте Бертольд.       - Частично, - сипло отозвался Пушкин, поглядывая как эротично Костик приподнимает футболку, почесывая плоское, как гладильная доска, пузико.       - Я тебе помогу, – усмехнувшись, отметил Бертольд, с ума сводящим образом перекинув ногу через колени Пушкина и усаживаясь на нем поудобнее.       Сомнения в разумности происходящего жили в голове Сявы секунд пять, до тех пор пока ладное тело англичанина не сделало поступательный толчок, плотно прижавшись к дюжему спортсмену. Тут петли самообладания снесло селевым потоком физического желания. Кровь веселящимся потоком двинулась к члену, оставляя и без того страдающие Пушкинские мозги в совсем уж невыгодной позиции. Исполинские ручищи сжали вольным движением упругую, ёрзающую на нем задницу, под удовлетворительный стон Бертольда.       А потом Костик с Пушкиным целовались, да так целовались, что Брежнев Леонид Ильич бы позавидовал. Сява мял отзывчивое, умопомрачительное тело и чувствовал, как член грозится пробить плотные американские джинсы. Костик намек, солидно упирающийся ему опрометь в желобок поджарой задницы, понял и с грацией змия искусителя сполз под стол, удобно устроившись между Пушкинских разведенных коленей. А уж какой королевский минет Бертольд ему устроил, высасывая из спортсмена ревы белуги! И не давая студенту опомниться после подаренного наслаждения, взял широкую ладошку Сявы, прижал к своей космически привлекательной попе и спросил с толкающей кровь по венам интонацией:       - Хочешь?       Сопровождая свои действия лаконичным «хочу», Пушкин подхватил Константина Валерьевича под ягодицы и понес в спальню, полагая, что там пережить опыт первого гомосексуального контакта сподручнее. Сява ни на секунду не задумался о том, поднимется ли его боец на пригорки белых полушарий Бертольда, а уж вид этих самых полушарий и стройных раскинутых ног заставил скорее усомниться в собственной выдержке. Резинку Пушкин натягивал трясущимися в ритме сальсы пальцами, поглядывая на то, как по желанному входу мечутся ладони Костика, размазывая тягучую смазку.       Миг вторжения в преподавательское тело в личном рейтинге Вячеслава занял лидирующую позицию «Лучший момент в моей жизни». А уж когда Бертольд, прижавшись губами к уху шепнул : «Я так хочу, чтобы ты меня трахнул. Давай», Пушкин дал, что называется жару. Железобетонный стояк его не подвел, позволив повертеть Валерьевича в особо притягательных позах. Кончал Сява, как в последний раз, резонно полагая, что после сего и помереть нежалко. Вслед за ним дошел и Костя, не передавливая блаженного стона и устанавливая с глазами Пушкина вселенский контакт.       Словесные баталии между студентом и учителем, однако ж, несмотря на всемирное потепление, прекращены не были. И потому, когда во время очередной лекции Константин Валерьевич будничным тоном проинформировал о запланированной на следующий день контрольной, Сява среагировал мгновенно:       - А если я буду сексуально утомлен? – донеслось заигрывающе с последней парты.       - Стало быть, Вячеслав, будете писать стоя, - как-то уж очень лично парировал вмиг повеселевший Бертольд.