Наблюдатель

– А-а-а-а!!! – орет Уилсон, минуту назад мирно клевавший носом у костра. – А-а-а!!! Нет! Не я! Не буду! Не надо! Орет он так, словно изнутри его черти дерут, и Максвелл морщится. Внутренне, разумеется. Уилсон – его любимчик. Наблюдать, как этот светлый настырный ум приспосабливается, поглощая и перерабатывая информацию о новом окружении, в высшей степени занимательно. Каждый из «пленников» одни и те же действия совершает по-разному. Каждый вкладывает какой-то свой смысл в рубку леса и разведение костра. Тот полагается на интуицию, этот – на свою выдержку. Уилсон все делает интеллектуально. Тем более забавно видеть, что рассудок изменил ему так скоро. Одна-единственная короткая, несерьезная зима. Видимо, он заподозрил что-то неладное, когда в два дня земля покрылась снегом и температура упала ниже нуля. Видимо, аналитический подход подсказал ему, что, если холода наступили столь внезапно, то и жара вернется так же быстро. У него не было теплой одежды, но расчет, умело разложенные костры и упорство помогли продержаться три недели, на исходе которых жара и вправду вернулась. Вот только Уилсон теперь был совсем другим. Максвелл усмехается. Он отлично знает, что Уилсону нынче чудится: другим стал не он, но весь окружающий его мир, к которому он даже и привыкнуть-то толком не успел. Сейчас пред ним все плывет и качается, как если бы он был пьян или очень, очень сильно устал. В ушах его звенит от тишины. Звенит так сильно, что каждый звук множится, искажается, трансформируется, превращаясь в бесконечный коридор шорохов, пересвистов и зловещего шепота. И от этого перед глазами плывут пятнами черные тени. Настолько живые и яркие, что и впрямь оживают. В каком-то смысле Максвелл смотрит на Уилсона с жалостью. Но при этом плотоядно усмехается, облизывает кончиком языка губы и бормочет: – Ну-ну, Хиггсбери, давай без истерик. Уилсон дергается. – Максвелл, – шепчет он словно в бреду, – чтоб тебе пусто было. Максвелл едва заметно наклоняет голову чуть набок. В этом почти неуловимом движении заинтересованность. Уилсон не может видеть и слышать его. Не должен. Хотя вполне допустимо, что разговаривает он исключительно со своим собственным воображением. – Ты себе и представить не можешь, насколько мне действительно пусто, – хмыкает себе под нос Максвелл, поддерживая иллюзию беседы. – Тебя бы на мое место. Уилсон реагирует неожиданно. – И что мне сделать?! – вдруг вскакивая с места, орет он. – Чего ты от меня хочешь?! Максвелл молчит не меньше минуты. Затем плавным зловещим жестом подается слегка вперед и шепчет в темноту, прикрыв глаза, словно длинный тощий кот, в лютую стужу пробравшийся к камину и наслаждающийся теплом: – Может, пойдешь цветочки соберешь? Венок подходит тебе. Оттеняет красоту твоих глаз, знаешь ли. Уилсон кричит, трясет головой, старается удержать ее руками, затем срывается и бежит куда-то в темноту, прочь от горящего костра, для того только, чтобы через пару десятков метров споткнуться о корень дерева и впечататься носом в землю. Чарли глухо рычит у Максвелла за спиной. Удерживать ее все труднее, но он справляется. Он и не такое может. Будет очень обидно, если этот глупец сейчас погибнет – и все придется начинать сначала. Ведь кто знает, возможно, такое больше никогда не повторится. Уилсон тихо скулит и корчится на земле, вжимаясь ушибленным боком в кору дерева, что высится за спиной. Максвелл вслушивается, молча наблюдая. – Что тебе от меня надо? Что тебе надо от меня? Что тебе… – бесконечно повторяет Уилсон, судорожно обнимая себя за плечи. Максвеллу вот-вот станет скучно. Припадок Уилсона не дает ему ответа на вопрос, почему тот вдруг начал его слышать. А сам по себе припадочный Уилсон слишком сильно давит на жалость – и тем самым бесит до скуки. Вот же комок нервов. – Подрочи, – фыркнув, бросает Максвелл, – авось полегчает. Уилсон перестает дрожать, замирает, глаза у него широко раскрываются. – Нет, – шепчет он. – Нет, нет, нет, нет. Чарли шипит, выдираясь, а Максвелл коротко смеется: – Да ладно, ты же не хочешь погибнуть сейчас. И начинать все сначала, поверь мне, тоже не хочешь. Так слушайся. Проходит куда больше минуты. Максвелл отвлекается на Чарли, которая бесится, как сама смерть, у которой отбирают законную добычу. Он уже думает отпустить ее, как вдруг понимает, что Уилсон действительно делает это. Приспустив штаны, хлюпает носом, зажимает в ладони свой вялый член и тычется лбом в землю, что совершенно бессмысленно – зачем прятать глаза, если вокруг кромешная тьма. Но Уилсон все равно прячет. Максвелл чувствует жар на кончиках пальцев – таким же жаром пылают щеки Уилсона. Щеки, уши, все лицо. Стыдливо затихает Чарли. Затихает и прячется. Максвелл, моментально забыв о ней, снова подается вперед, все тем же кошачьим жестом. – Старательней, – не то просит, не то приказывает он. Уилсон стонет, измазывая горячее лицо влажной прохладной землей. Теперь у него стоит, а Максвелл все шепчет из темноты, взрывая мысли внутри его головы каким-то непостижимым феерверком. Секунды тягуче плавятся, раздразнивая, возбуждая до невозможности, но разрядка, кажется, никогда не наступит. Да и как ей наступить в таких-то условиях, в таком состоянии, на грязной земле, когда единственным желанием жжется изнутри лишь желание придушить мучителя? Уилсон кончает, представив себе, как Максвелл корчится в предсмертных судорогах. После этого темнота и тишина наваливаются настолько оглушающе, что Уилсон не может даже шевельнуться – и лишь тяжело дышит, до тех пор, пока не понимает, что, открыв глаза, видит свою ладонь. Новый день омывает рассветом, унося прочь шорохи в ушах и липко-сладкий голос Максвелла, как текучая вода уносит сор. Грязный Уилсон с судорожно напрягшейся челюстью медленно принимает вертикальное положение, придерживаясь рукой за ствол дерева. Буквально в двух шагах – его лагерь. Неподалеку пасутся бифало, а рядом с их стадом расставлены силки на кроликов. Уилсон все помнит. Он никогда не терял способность соображать, хоть ему и кажется, что мир шатает по периметру обзора. Но сейчас даже это неважно. Внутри него окрепло чувство, благодаря которому он никогда уже больше не позволит себе биться в припадке. Уилсон зол.