Осколки

— Доброе утро. — шепчет кто-то ему на ухо. Очень холодно. Мороз щиплет щеки, забирается под одежду — и гладит, гладит холодными пальцами. Или не мороз? У него, мороза, пальцы наверняка теплее. Что за бред. Кто-то трется носом о шею, произносит недовольно: — Ну же. Я ведь знаю, что ты уже не спишь. — а голос смутно знаком. Что-то такое полузабытое, как старый треснутый стеклянный сувенир. Сначала он вспоминает своё имя. Его зовут Ичиго — и это имя совершенно точно не женское, кто бы что ни говорил. Да пусть попробуют сказать — у него кулак, может, не так крепок, как у Чада — но и он пару зубов может выбить. Чад, кстати — это его друг, лучший друг. Не открывая глаз, он сообщает: — Меня зовут Ичиго. — это так, на всякий случай — вдруг собеседник не знает, как его зовут? Над ним раздаётся смех. Смех неприятный, но знакомый ещё больше, чем голос. Он разве сказал что-то смешное? Что забавного в его имени? — Нет. У тебя больше нет имени. — снова раздаётся режущий слух смешок. — И никогда не будет, кстати — зампомни на всякий случай. — всё таки, пальцы морозу, ясное дело, не принадлежали — и это становится ещё более очевидно, когда кто-то уже в открытую обнимает и прижимает к себе, утыкается носом в плечо. Но что он говорит? Как это — нет имени? Что за... Ичиго — ну конечно Ичиго, так запросто он от своего имени не откажется — резко садится, вырываясь из чужих объятий. Прохладных довольно, надо сказать — не в смысле чувств, в смысле температуры — обладатель голоса по ней вполне себе компетентно мог бы изобразить труп в каком-нибудь детективе. Потом открывает глаза. Снег. Много снега, целые сугробы — и в воздухе тоже, кружится, кружится — острая, жгучая ледяная пыль. И небо впереди — темное, почти черное — кажется, оттуда кто-то всё время смотрит. Эта ледяная пыль сыплется именно оттуда — будто кто-то там плачет, а слёзы превращаются в льдинки. А вот теперь Ичиго вспоминает не только имя. Обернуться. Это он — но только... Выглядит он значительно взрослее, чем Ичиго его помнит. Теперь у него длинные волосы — они разметались по снегу, почти сливаясь с ним. Ещё он стал выше — даже на первый взгляд. Из под белого ворота плаща на прежде чистой коже видна пара шрамов. А ещё очень изменилась его улыбка. Прежде откровенно ненормальная, похожая на звериный оскал — теперь она стала почти ласковой. Вот только всё равно где-то — не то в уголках губ, не то в глазах — всё равно затаилось то, то самое сумасшествие. Он лежит спокойно, положив руку под голову. Щурит чёрно-оранжевые глаза. — Долго же ты спишь. — и улыбается шире, склонив голову набок. Волосы движутся вслед за его головой, и на снегу остаются следы от них — как какой-то странный рисунок. Спрут. — Что?.. — Ичиго и сам не узнаёт свой голос — сиплый, охрипший. Со сна? Пытается привычно нашарить рукоять Зангетсу за спиной. Он наблюдает с любопытством. Как ребёнок, разделывающий бабочку, ей-богу. А Ичиго всё сильнее начинает чувствовать холод вокруг, как будто постепенно заново осознаёт своё тело — тело и ощущения в нём. Х-холодно. Пустой поднимается, садится рядом с ним — заставляя всё ещё не вполне убедительно отшатнуться. Цыкает языком, качает головой. Это всё такие странные, новые, непривычно на нём смотрящиеся жесты — Ичиго совсем ничего не понимает. — Иди сюда. — он распахивает плащ, приглашая. — Ты замёрз, я же вижу. Это что? Это забота? Откуда? Что здесь происходит. А Пустой не дожидается, пока он скажет что-нибудь всё такое же непонимающее и нелицеприятное, сам подаётся к нему и прижимает к себе, укутывая в плащ. Руки и ноги слушаются плохо, так что противиться не получается. Почему-то вдруг ни с того ни с сего вспоминается какая-то европейская сказка — название такое ещё... "Снежная Королева"? Он холодный, кажется, становится ещё холоднее, чем валяться на снегу — Ичиго только сейчас замечает, что, оказывается, он босиком. В джинсах и футболке, на которой написанно что-то вроде "All you need is a fak". Любимая футболка. И джинсы — тоже любимые. Но как же холодно, особенно когда Пустой вот так — насильно-ненасильно прижимает к себе. И гладит по голове — путается рукой в коротких неровных прядях, царапает отросшими ногтями — не то специально, не то случайно. Кажется, начинается озноб. Сознание как в тумане, тело подчиняется всё хуже. Он начинает вздрагивать — как-то ломанно, неритмично. Пальцы сами собой сжимаются на ткани чужой одежды. Пустой дышит ему в затылок, сильно сутулится. — А я даже скучал. Сам от себя не ожидал, знаешь? — произносит он задумчиво. — Это было тяжело — разговаривать с тобой, а ты всё молчал, молчал... Ну, поговори же со мной. Я так долго жду. Ичиго каким-то образом знает, что Пустой улыбается — и чувствует, ощущает эту улыбку, будто бы она налипает и опутывает со всех сторон, как паутина. Такая легко-дымчато-темная, сумеречно-затхлая. — Хотя что это я? Ты же ещё мёрзнешь... Не засыпай. — последние произносится громче, ударяет по ушам. Смутно чувствуется прикосновение. Ичиго почти заснул, слушая и думая — а теперь... Пустой крепко держит его за подбородок, смотрит в глаза — не отпускает. Вторая рука недвусмысленно обхватывает руки и талию. Зачем? Он и так не может двинуться. Целует. Такой очень холодный поцелуй — и через него... рейацу? Ичиго почти узнаёт свою собственную, но в ней что-то не так, вопиюще не так. Ну конечно. Отрицательная. Теплее не становится — но будто бы уже и не так нужно тепло. Чувствует он себя, по крайней мере, явно лучше. Настолько лучше, что даже получается вырваться, смешно завалившись на спину и взметнув вверх целый снежный вихрь. Пустой смеётся, а у Ичиго в голове всё сильнее укрепляется мысль про ту сказку. Там мальчик вроде бы тоже научился переносить холод после поцелуя. Здесь всегда тишина. Ичиго не помнит, было ли так же, когда этот мир был залит солнечным светом, а окна небоскрёбов были все целы. Когда здесь не было — даже не снега — холодной, колючей пыли. Она вымораживает что-то изнутри. Ломает что-то в сознании — Ичиго начинают посещать странные, бредовые сомнения в собственном существовании. Что он? Тень в когда-то любимых, а теперь только раздражающих взгляд своей бесполезностью джинсах и футболке. Даже опасается заговорить — потому что кажется, что изо рта не вылетит не звука. Здесь же всегда тишина. Иногда ему кажется, что он бродит здесь бесконечно. Перепрыгивая с небоскрёба на небоскрёб, давя желание просто спрыгнуть вниз и посмотреть, что будет. Он же когда-то мечтал спрыгнуть с парашютом? Мечте сбыться уже врядли суждено, но чувство свободного падения он вполне может испытать. Вот только... Была ли мечта? Был ли человек по имени Куросаки Ичиго? Он ищет здесь хоть какие-то обрывки, осколки эмоций. Хоть что-то. Ведь без них теряется и малейшая надежда на собственное существование. Поэтому вдруг вспыхнувшее любопытство стало почти манной небесной — или где-то около того. Что там, в провалах окон? В темноте и такой же тишине? А может, там и не тишина вовсе? Провал окна щерится острыми осколками ему в лицо, будто предостерегая, спиной вдруг ощущается чей-то цепкий, неприятный взгляд. Не оборачиваясь и не давая себе передумать, Ичиго спрыгивает в окно — и летит вниз. Как в какой-то чёрный, бездонный колодец — а тишина исчезает, потому что вокруг свистит ветер. И... не только. Неясный, нарастающий со всех сторон шёпот — и падения уже нет, только ощущение подвешенности в воздухе. Ичиго пытается оглядеться — но липкая шепчущая темнота окружает со всех сторон, хватает за руки, шарит по лицу. А шёпот всё громче и громче отдаётся в ушах, кто-то зовёт, кто-то кричит, рыдает... — Ичиго!.. — слышится отчаянный, неверящий голос Ренджи, в глазах что-то проясняется, мелькает... ... И чья-то более-менее осязаемая ладонь хватает его за волосы, вытягивая куда-то вверх. Ичиго открывает глаза, лёжа на одной из редких безоконных площадок. Холод привычно вгрызается в босые ступни и лопатки, заставив поёжится — всё-таки совсем чувствовать холод он не перестал. Пустой стоит над ним. — Хотел сбежать? — Он щурит глаза, край рта непропорционально и раздражённо изгибается вниз и вбок. — Тебе-то что? — Это Ичиго практически выплёвывает. Он почти что-то узнал, почти услышал, почти... Выплёвывает и давится собственными словами, которые ему буквально вбивают куда-то в рёбра. Пустой шипит, наклонившись к самому его лицу: — Только попробуй. — сейчас клыками щёлкнет перед носом, ей-богу. Потом резко поднимается на ноги, разворачивается, делая пару шагов. Замирает, как человек, который что-то забыл. — Ах, да. — поднимает голову, глядя через плечо. Улыбается. — Понравилось на моём месте? Однажды он ранит руку об острую арматурину, торчащую из стены. Боль сначала оглушает — хотя когда-то заставила бы разве что досадливо фыркнуть. Больно. Ему больно. Нет, Ичиго не был мазохистом — но сейчас почему-то наступило ощущение праздника. Радостно и легко, где-то там, на душе — теперь-то он может быть уверен, душа у него есть. И он тоже, сам — есть. Вот только когда после нескольких часов (Минут? Лет?) передвижения в одну сторону он наступает на почему-то всё ещё тёплое пятно крови на снегу, ему очень хочется засмеяться. Громко. Чтоб эхо крикнуло ему, что он всё-таки существует. Когда Пустой успел повзрослеть? Почему они поменялись местами? Он пробовал искать Зангецу — но и его не нашёл и не дозвался, сколько ни кричал. А у эха, кстати, дребезжащий и режущий по ушам голос. И снова бесконечные блуждания в тишине. Ичиго, кажется, скоро возненавидит это место. Уже ненавидит. Но ещё больше – Пустого, по чьей вине, однозначно, здесь оказался. А ведь раньше он не был склонен к чувствам… подобного рода. И ещё – хоть ни за что не желает себе в этом признаться, Ичиго его ждёт. Потому что Пустой хотя бы не позволяет тишине здесь установиться. Пока что Ичиго знает только один способ его сюда вытащить. Да и любопытство хоть и припорошилось оторопью и гадливостью – никуда не делось. На этот раз ощущение падения длится недолго. По спине и затылку ударяет что-то жесткое — или он сам ударяется? Пара секунд уходит на то, чтобы сфокусировать взгляд. Он дома? Да, и правда. Знакомый коридор, знакомое зеркало — оно отражает... Почему у него глаза Пустого? Отражение само по себе улыбается, поднимаясь на локти, и Ичиго только спустя секунду понимает, что оно не при чём – улыбается он сам. Не своей улыбкой. Потом он поднимается на ноги, идёт — и как-то мутно удивляется про себя, зачем ему на кухню. Там Юзу — готовит обед на всю семью, как обычно. "Работя-ажка" — какая-то странная, ехидная мысль. Чужая. — Юзу, подойди пожалуйста, сестрёнка. — шепчут его губы, и всё тело как-то незаметно напрягается в предвкушении чего-то. — Ичиго? — она оборачивается, улыбается. Неужели не видит, какие у него стали глаза? Ах да, у малышки же самый низкий уровень реацу в семье, конечно, не видит. — Ты вернулся? Садись скорее, я такую вкуснотищу сегодня... Какая у него заботливая сестрёнка. Ичиго хочет было тряхнуть головой — но странно-чужие насмешливые мысли, ощущения, движения — слишком захватывают, туманят разум. — Юзу, иди сюда. — повторяет он, растягивая губы в улыбке. Кажется, она чувствует, что что-то не так, но доверие к брату явно перевешивает какое-то странное ощущение, подозрение, неясное ей самой. Шея у неё ломается легко, будто игрушечная. Юзу и сама сейчас похожа на куклу — хорошенькая, с широко раскрытыми стеклянными глазами, в ломанной, неестественной позе. Умиление. Ичиго умиляется, глядя на сестру, которую только что убил. Что? Где-то зарождается ужас. Действительно, самый настоящий ужас — кажется, такого Ичиго не испытывал вообще никогда. Но тело — теперь он отчётливо понимает, что оно ему не подчиняется, наклоняется, гладит Юзу по голове. В сознание вмешивается чужое удовольствие, почти восхищение — какие у неё мягкие, красивые волосы. Потом он садится за стол, наливает себе в стакан томатный сок из упаковки. Сначала долго его разглядывает на свет, вертит в руках, принюхивается. Так и не попробовав, разочарованно отставляет. Всё обман. Потом хлопает входная дверь и раздаётся звонкий голос Карин: — Эй, я дома! — слышится звук пинаемого мяча, грохот. — Упс. Какая она забавная. Такая вся сильная, смелая — только попробуй подойти! Пре-елесть. Ичиго и хотел бы отгородится от чужих мыслей, но всё равно чувствует их слишком близко, слишком своими. Пытается как-то остановиться, заставить себя замолчать, но всё равно: — Ка-арин. — это как насмешка, как дурной сон. Кто-то смакует чужое имя его голосом. Почему он ничего не может сделать?! А вот когда он выходит в коридор, та тут же всё понимает. Пружинится, как маленькая кошечка, хмурится. Пятится от него в угол, заслуживая насмешливо-почти-нежную улыбку. А говорит смешное: — Где Ичиго, ублюдок? — настороженно следит за каждым его движением. Какая неласковая. Его рот снова улыбается не его улыбкой. — Это же я. Что-то не так, Карин? Присаживается рядом на корточки, смотрит снизу вверх, ловит руки, пытающиеся ударить. Она хочет что-то сказать, но он резко поднимается, прижимает её к себе. Целует в щёку, вдыхает глубоко – запоминает запах. Карин пахнет мятой и пылью. — Сестрёнка… — почти блажено выдыхает куда-то ей на ушко. Гладит по спине. А потом душит, не обращая уже внимания на судорожные попытки оттолкнуть, вырваться, исцарапать его руки. — Ичи... го... И обвисает у него на руках. Он чмокает её в макушку — любимая сестричка, как никак. Вытирает большим пальцем единственную скатившуюся слезу, слизывает. Потом относит обоих к ним в комнату, укладывая так, как они обычно спят — обнимаясь. Подтыкает одеяло, задёргивает шторы. Некоторое время стоит над ними, склонив голову набок. Произносит — "Спокойной ночи". Какие у него чудесные сестрёнки. Ичиго вскакивает, широко раскрыв глаза. Обхватывает голову руками. Что он наделал. Он убил собственных сестёр. Убил. Убил. Он разглядывает свои ладони — будто бы хочет увидеть на них кровь — а её там нет. Всё обман. Он смотрит перед собой — всё в тоже черное небо впереди, и на периферии сознания чувствует, что щёки опять обжигают колючие ледяные пылинки. Он же сейчас сойдёт с ума. Совсем. Губы дрожат, странно кривятся в сторону, будто бы пытаясь разъехаться в улыбке. В не его улыбке. Кто-то — Ичиго не видит кто, садится рядом. Знакомо притягивает к себе — теперь спиной, укутывает в плащ, обхватив руками. Ичиго не сопротивляется – он оглушён. Только замирает, как статуя. Не двигаясь. — Тише. Это я убил их. Уже давно. — Пустой улыбается, прихватывает губами кожу на его шее. Утешает-успокаивает. А из Ичиго как будто вытащили стержень — или у куколки оборвались нитки. Он закрывает глаза, потому что держать их открытыми — да и вообще держаться — не осталось сил. Он смеётся — обрывистым, всхлипывающим смехом, то и дело вздрагивая. Хочет закричать что-то о ненависти, о том, что разрушит этот мир когда-нибудь, хочет набросится и перегрызть горло… — Т-шш... — Пустой покачивается с ним из стороны в сторону, укачивая, как ребёнка. — Я буду теперь почаще тебя навещать. И улыбается, всё так же омерзительно — или уже не совсем? — Нежно. Даже можно стало считать дни и ночи — потому что по ночам Пустой всегда приходит сюда. Сначала Ичиго уходил от него — или что-то кричал и пытался напасть — а потом как отрезало. Бесполезность собственных действий — это то, что лишает сил и желания сопротивляться. Да и Пустой, похоже, ловит момент для появления – как раз тогда, когда тишина и монотонность окружающего пространства становятся совсем уж невыносимы. Где-то глубоко в тайне от себя Ичиго начинает радоваться каждому его приходу. Потому что можно ненадолго забыть, кто он теперь. Вот только Пустой слишком часто забавляется — зло, за его счёт. — Я сейчас убиваю Рукию. Она тебя зовёт, кстати. — он сообщает это, как нечто будничное, мимоходом. Ичиго резко оборачивается, чтобы тут же отпрянуть — Пустой снова стоит слишком близко. — Не... — Приятно слышать твой голос. — и Ичиго вдруг вспоминает, что так и ни сказал за всё время ни слова. — Ну да ладно. Что ты говоришь? — он приподнимает брови, чуть поворачивает голову. — Я весь внимание. — Не убивай её. — за просящие нотки Ичиго хочется себя убить — но здесь это невозможно. Пустой делает вид, что задумывается, замолкает, глядя вверх. Ичиго сжимает кулаки. — А что мне за это бу-удет? — Пустой щурит глаза, откидывает назад длинные волосы. Чуть наклоняется к нему, будто вслушиваясь. — Что хочешь. — быстро отвечает Ичиго. Не потому, что боится передумать — боится не суметь сказать. — Да ладно? Смело. — Пустой наклоняется, снова ухватывает за подбородок, царапнув шею ногтями. — Не уверен, правда, — он кривит губы в усмешке, — что ты можешь мне дать то, чего я сам не в состоянии у тебя взять. — Пожалуйста. — Ичиго закрывает глаза, как будто пытаясь укрыться оттого, что говорит, сжимает кулаки. — Что-что? Не расслышал. — Пустой с нарочитой внимательностью прислушивается. — Пожалуйста. — Ичиго поднимает взгляд. — Пожалуйста. — сквозь зубы. — Пожалуйста! — Он почти кричит, хватает Пустого за грудки, подаётся вперёд. — Так достаточно громко?! Что ему ещё сделать?.. А Пустой довольно улыбается. Царапает ногтем по щеке, фыркает. — Пожалуй, да. Я передам ей привет. — Он отходит на шаг, поворачивается спиной. — Бывай. Исчезает, а Ичиго оседает на снег, обхватив голову руками и облегчённо выдыхая — получилось. Получилось? Пустой улыбается, произнося где-то там, в реальном мире: — Эй, шинигами. Тебе привет. — и с каким-то странным наслаждением наблюдает, как изо рта у Рукии течет кровь, а синие глаза — красивые, очень — стекленеют. Он ведь так и не пообещал, что она останется в живых. Только привет передать. — Что я должен? — спрашивает Ичиго, когда он возвращается. Спрашивает настороженно, весь напрягается — любо-дорого посмотреть. Пустой вначале делает вид, что задумывается — потом щёлкает пальцами — ещё один жест, которого раньше не было — и произносит: — Назови меня по имени. Тупик. У него же нет имени — он сам всегда это говорил. Смеялся, почти гордился. Ичиго удивлённо открывает рот, собираясь возразить — но Пустой выставляет вперёд раскрытую ладонь. — У тебя всего одна попытка. Иначе... — Он неопределённо поводит глазами. — А, да. Я считаю до десяти. Что это может быть? Он бы не стал просто так задавать вопрос, у которого нет ответа. — ...три... А если? Ведь он сказал тогда, что у самого Ичиго нет и не будет имени. Куда оно могло деться, если не?.. — ...пять... Но что, если нет? Ведь попытка-то всего одна. — ...восемь... Других вариантов нет. — Десять. — Ичиго. Это они произносят почти одновременно, но Ичиго запаздывает — самую малость. Пустой обходит его сзади, кладёт руку на плечо, наклоняясь к уху. Ичиго чувствует, как к спине через футболку прикасаются тяжёлые пряди. — Знаешь, а ведь совсем чуть-чуть не успел. –в голосе почти искреннее сочувствие. — Ещё немного — и оказалось бы, что я зря её убил. Ичиго отшатывается. Оглядывается, глядя ему в лицо. Не врёт. Правда, не врёт. Убил. Рукия мертва. У него даже осознать это сразу не получается. — Ты же... — Я ведь не говорил тебе, что она останется жива. — Пустой смотрит в сторону, немного скучающе наклонив голову. — А если бы ты угадал — то просто ничего не узнал бы. — Пожимает плечами. — Какое тебе дело до этого, в конце концов? Ты ведь уже всё равно её никогда бы не увидел. Пустой даже позволяет ему ударить себя один раз, перед тем как заломить руки и прижать к стене небоскрёба. Долго гладит его, брыкающегося, кричащего что-то такое глупое, яростное и неважное, по голове. Шепчет что-то, успокаивая. Ичиго теперь кажется таким ребёнком — а ведь прошло всего-то... а сколько лет прошло? По крайней мере, достаточно, чтобы капитан Кучики Рукия набралась сил для попытки отомстить за уничтоженного друга. Пустой даже рассказал ей сказку — красочную, до мельчайших деталей продуманную — как пожрал его. Рукия была действительно благодарной слушательницей. Была. А Ичиго ненавидел, искренне и сильно. Сколько смог. — Что ты делаешь? — Пустой с любопытством наклоняется, заглядывая ему через плечо. — Собираю слово. — Подумав, Ичиго добавляет. — "Вечность". — Зачем тебе это? — он, кажется, впервые за "новое знакомство" выглядит удивлённым. — Может быть, ты отпустишь меня хотя бы тогда. — Ичиго усмехается, не поднимая головы. Он и сам прекрасно понимает, что делает и говорит глупости. Но у него теперь есть на них достаточно времени, в конце концов. Так почему бы и нет? Пустой смеётся, выпрямившись, запрокинув голову. Потом наклоняется снова, серьёзно произнося: — Я даже подарю тебе пару коньков впридачу. И снова уходит. — Расчеши мне волосы. — Пустой произносит это, не глядя на него. Сидит в стороне, полубоком, свесив ноги в пропасть. Болтает одной – как ребёнок. Какая мирная картина. — Много хочешь. — Ичиго не отрывается от разглядывания чёрного неба. Ему иногда кажется, что ещё вот-вот — и поймёшь, «что» там. Или «кто». Пустой усмехается. — Ты скоро совсем сойдёшь с ума, знаешь? — он оборачивается, склонив голову набок. Ичиго знает. Но что ему за дело до этого? — Эй. Так дело не пойдёт. Расчеши мне волосы, тогда я... дам тебе пару часов, может быть. — он говорит это со скукой в голосе, снова отвернувшись. Как хорошо, что Ичиго сейчас не видит, как он улыбается. Ичиго вскидывается. Неверяще смотрит в чужую спину. Справившись с собой, он тихо — слишком привык молчать — говорит: — День. — Поднимается на ноги. Пустой улыбается шире. День? Что же, он сам этого захотел. — Хорошо. — его шинигами, как всегда, так... наивен. Откидывается назад, перекидывая тяжёлые пряди через плечо. — Ну и? Ичиго подходит — впервые сам. Останавливается в некотором недоумении — чем его расчёсывать-то? А Пустой всё наблюдает за ним — внимательно, очень внимательно. Взгляд диковато смотрится с улыбкой — пусть и не такой широкой, как обычно. И да, кажется, Ичиго знает, чего от него хотят. Волосы у Пустого густые, жёсткие — колючие на кончиках. Сквозь пальцы проходят легко — Ичиго не понимает, зачем он просил их расчёсывать. Старается не прикасаться к его голове. Воспринимать волосы, как нечто отдельное от него. Приходит неуместная мысль о том, что мальчик по имени... имени... Не важно, какой по имени тоже наверняка расчёсывал волосы Снежной Королеве — всё-таки, в этом что-то определённо есть. А Пустой откидывается назад, сам подставляясь под его руки — он сейчас как никогда похож не то на собаку, не то на кота, в приказном порядке требующего свою порцию хозяйской ласки. Хм. Ласки. Это он-то, Пустой — у него ласки требует. Забавно. Потом его руки перехватывают. Тянут на себя, заставляя почти обнять Пустого сзади. Ичиго дёргается было вырваться — но вдруг чувствует, как чужой язык облизывает кончики пальцев — даже не облизывает — быстро прикасается к каждому, заставляя замереть. — Кай. — произносит Пустой куда-то в воздух. – Его звали Кай. Откуда он знает? Ах, да. "Вечность". Каким-то текуче-лёгким движением Пустой поднимается, продолжая отпуская его руки, разворачивается — и целует. Наклоняется для этого — он ведь теперь на целую голову выше Ичиго. Придерживает за загривок — не больно, но дернуться не выйдет. Снежная Королева целовала мальчика три раза. В сказке говорилось, что первые два уберегают от холода, а третий — окончательно отбирает душу. Как можно отобрать душу у души? Ичиго знает настоящий порядок — второй должен уберечь от сумасшествия. Хотя бы ненадолго. А третий? О третьем думать не получается. У Пустого ледяные губы и рот — ощущения, как когда ешь летом фруктовый лёд — жарко и хочется, а от холода ломит зубы. А Пустой, похоже, успел за эти годы научиться целоваться. Ичиго не интересно, с кем — он вообще, по идее, должен бы сопротивляться. Почему не делает этого – уже совсем другой вопрос. Вцепляется, наоборот, в чужие плечи, тянет на себя – пусть хоть так, он всё-таки не хочет сойти с ума. Пусть даже таким… способом. Пустой ведёт себя даже не властно – ведёт, как берущий своё. Давно своё. Как давно он знал, что так будет? Потом — уже касается губами щёк, подбородка, снова губ. Ичиго закрывает глаза, и уже не так легко отличить — где к коже прикасаются привычные острые снежинки, а где — он, Пустой. То дыханием, то сам. Не нежно — бережно. Это совсем другое — так касаются ядовитой змеи на руках у циркачки или бесценной куклы, которой украдкой целуют фарфоровые пальцы. Ичиго старается не думать об этом — и змеёй, и куклой быть одинаково неприятно. В любом случае, он и не думал что это будет... так. Он вообще не думал, что это будет. А Пустой улыбается. Отстраняется на пару секунд, разглядывая. Ичиго смотрит ему в глаза. Потом замечает, что, оказывается, успел вцепиться ему в плащ — сильно, почти как в судороге скрючив пальцы. Пустой склоняет голову набок, переводит взгляд от плеч на локти, от локтей — на запястья. Медленно. От этого взгляд ощущается, как прикосновение, заставляет инстинктивно передёрнуть плечами. — Ха. — Как обухом по голове. Чёрт, Ичиго уже слишком привык к странному, новому Пустому, с незнакомым жестами и манерой разговора, и это "ха" — совершенно не переменившееся, заставляет отшатнуться. Пустой смеётся. Весело ему, ох, как весело. — Ну что же ты? Даже не будешь сопротивляться? — Это интерес, действительно, самый что ни на есть искренний интерес. Любопытство. Ичиго приходится поднять голову, чтоб посмотреть ему в глаза. Это неприятно — смотреть снизу вверх. Особенно на того, с кем — ты же знаешь, помнишь — должен быть одного роста. — Нет. — Твёрдо. Нет, он не собирается снова оставаться здесь один — на часы-дни-года. Он всё ещё хочет вернуть себе хотя бы ощущение времени. Хоть бы и так. — Ух ты. Удивил. — Пустой закатывает глаза, но тут же, будто опомнившись, снова наклоняется за поцелуем. Нет, это не считается. Это всё ещё второй поцелуй. Ичиго ощущает себя во сне. Не "как во сне", а "во сне". Пустой прогибает его под себя, держит почти на весу — так, что невольно напрягается и начинает болеть спина. И целует, целует... как будто получает от этого больше удовольствия чем от… дальнейшего. Ичиго отвечает — не особенно умело, скорее повторяя чужие движения. Это что-то оттуда, из "до сна", когда они были во всём одинаковы и просто и незамысловато друг друга ненавидели. Просто. Тогда всё было так просто. Тогда Пустой ещё не превратился для Ичиго в единственное доказательство собственного существования, в гарантию, что он не странная рефлексия мирового сознания или просто чей-то бред. Пустой опускается вниз, тянет его за собой. Усаживает к себе на колени верхом. Это неожиданно и не к месту вызывает стыд, странный, жгучий, ненужный — заставляющий рвануться обратно вверх, и не удержав равновесия, завалиться назад. Пустой тут же наклоняется следом, занавешивая белыми волосами окружающее пространство. Становится темно. А Ичиго, оказывается, и не замечал — несмотря на чернильно-чёрное небо здесь всегда было светло. Даже интересно, света вроде как бы и нет — а всё видно. Как так? А у Пустого, оказывается, глаза светятся в темноте. Хотя нет, не так, не светятся — просто их... видно. И всё, больше ничего. Он почему-то замирает над Ичиго, не делает больше ничего — просто прижимает собой к холодному, обледенелому камню. Ну нет, нет уж, ни за что. Ичиго так не хочет. Можно же ведь — выгнуться, прижаться самому, ощупью найти чужие плечи, проведя ладонями по бокам. Потянуть к себе. Что он делает? Что такое? Нет, Ичиго бы так не стал делать. Но он же уже и не Ичиго, да? Пустой отобрал у него имя. И ещё кое-что, кажется, собрался отобрать. Ох. Он начинает, наконец, и Ичиго даже немного жаль, что темнота уходит вместе с его волосами. Шея — укусы, болезненные, в них нет вообще ничего приятного — как будто тебе собрались перегрызть горло. Но Ичиго всё же откидывает голову назад, подставляясь — ведь боль это тоже доказательство существования. Хотя, что-то же он там читал о людях без рук и без ног, у которых болят порезанные пальцы. Давно читал. Укусы переходят в засосы — тоже больно, но... уже как-то не так. Почему-то от такой боли жарко, а дыхание становится мелким и частым. Ноги ухватывают под колени, раздвигают в стороны, прижимаются теснее. Ичиго с каким-то мрачным удовлетворением слышит, что и Пустого дыхание тоже сбивается. Не сильно и едва заметно — но у Ичиго хороший, очень хороший слух. Тишина способствует. Одна рука случайно откидывается вбок, и Ичиго нащупывает ладонью острую стеклянную кромку на каком-то из окон. Краем сознания отмечает, что окружающее пространство перестаёт быть видно из-за поднятого ими облака снежной пыли, а Пустой стягивает с него футболку, приподняв под лопатки. "All you need is a fak", о да. Снег обжигает голую кожу, и Ичиго не вполне уверен, что это – он, снег, или раскалённые угли. Что холоднее — снег — под, или Пустой — над ним? Здесь Ичиго научился не искать ответы на странные вопросы. ...А Снежная Королева и Кай тоже?.. Хотя странные вопросы здесь приходят неизвестно откуда в огромных количествах. Гигантских. Деваться от них просто некуда. Пустой, кажется, решает внезапно побыть нежным. Медленно-медленно выцеловывает ключицы, грудь, считает рёбра языком. Становится всё не то жарче, не то холоднее — Ичиго совершенно теряется. Только ощущение впивающегося в ладонь края разбитого окна и чего-то неожиданно тёплого, текущего по пальцам — слегка отвлекает. Джинсы исчезают совсем уж незаметно — и как только так ухитрился? Опыт, видно, сказывается — тот самый, чёрт-знает-сколько-летний. Уже не стыдно, совсем не стыдно. Пустой наклоняется, целует, накрывает распахнутым плащом и собой — и это... всё ещё второй поцелуй. От сумасшествия, или для? А стекло ладонь уже и не чувствует. До кости добралось, никак? Жалко только крови, своей крови, она ведь тоже — жизнь. Пустой фыркает, садится между его раздвинутых ног, отпускает. Напоказ облизывает пальцы, глядя в глаза — и от этого хочется одновременно отвернуться и не отрывать взгляд. И даже то, что мелькающий язык — синий, не так уж и отталкивающе. Пустой щурит глаза и кривит губы в усмешке. — Ноги шире раздвинь. — наклоняется, опускает руку вниз. Ждёт. — Ну? Это ещё одно. Ещё такая маленькая и стыдная деталь, ещё одно подтверждение чужой власти. Наверное. А может, просто забота о... любовнике, да? В любом случае, Ичиго не собирается этого делать. Хмурится, а Пустой закатывает глаза. Начинает так. Это неприятно и как-то... унизительно, что ли. Пустой это проделывает явно не в первый раз, но всё равно... Ичиго не выдерживает и отворачивает голову в сторону, предпочтя задержать взгляд на торчащей из бетона кривой железке, чем смотреть Пустому в глаза и дальше. К боли он был, в целом, готов — не страшно, бывало же и хуже, намного хуже. А вот к тому, что чужое тело окажется так... близко, нет. Близость. С ним. Даже так... Ичиго закрывает уши руками, будто пытаясь от чего-то спрятаться, не слышать, не... Его кожа — почему-то прикосновение к ней вдруг начинает ощущаться сильнее. Гладкая, прохладная — не как у живого человека, а как у ящерицы или змеи. От такого прикосновения хочется уйти — но Ичиго не собирается сдаваться так просто. Он не слишком-то хорошо уже различает, где боль, а где удовольствие, путает. Пустой замирает, закрыв глаза и приоткрыв рот. Потом скалится, выдыхая, толкается вперёд. Ичиго вздрагивает. Руки тут же почему-то поднимаются и вцепляются Пустому в плечи и волосы. Красное на белом — это уже что-то не совсем то. Не из этой сказки. Но у Ичиго сейчас совершенно нет времени об этом думать. Пустой двигается — тихо при этом что-то шепчет в шею, не разобрать. Может, и молчит вовсе — а ему это всё только кажется. Ичиго тяжело и шумно дышит, зажмурившись, иногда мотая головой, будто стряхивая что-то с волос. В воздухе вьётся запах мороза и крови. Как клюквенная жвачка с ментолом из рекламы. Возбуждающе. Вот это и правда забавно — узнать, почувствовать смысл слова спустя... много лет со своего шестнадцатилетия, теряя девственность под собственной шизофренией, которая когда-то взяла над тобой верх в своём — или уже не своём внутреннем мире. Клиника. Смешно? — Ты же такой сильный. Не сходи с ума... Так быстро. — Ичиго не уверен, слышал ли это на самом деле — потому что всё тело начинает солоно-сладко, похоже на запах крови, тянуть. Ичиго невольно выгибается, выворачивается, вздрагивает — чувствует, как с Пустым происходит тоже самое. Замереть. Лежать на обледенелом бетоне — не так уж и страшно, как кажется. Пустой, в конце концов, холоднее — а ничего, обнимает, накрыв плащом. Тепла от него нет — это скорее просто жест. — Зачем ты сделал это? — Ичиго говорит негромко, странно-задумчиво. Пустой медленно поднимает голову, склоняет её набок, нависая над Ичиго. У него на лице — почти умилённое выражение. — Я сделал? — он приподнимает брови. — Не-ет. — почти мурлыкает себе под нос. — Это сделали мы, мы оба. Вместе. И ты этого тоже хотел, — он подчёркивает слово голосом, — и тоже получил от этого удовольствие. Ичиго пытается открыть рот, чтоб что-то сказать — но Пустой прижимает его к стене крепче, зажимает рот одной рукой. Щекочет шею дыханием, облизывает кончиком языка где-то там, где бьётся пульс. — Ну нет. Слушай теперь, раз уж задал вопрос. — здесь проскальзывают уже опасные нотки, и Ичиго даже любопытно, что Пустой с ним может сделать. — Ты же сдался мне, уже давно — ещё тогда, когда впервые надел мою маску. Потом Пустой резко поднимается на ноги, поднимает его вверх за шиворот — Ичиго тут же вырывается, отступает на шаг. Слова заливаются в уши, как расплавленный воск — липко, обжигающе, жутковато. Пустой обходит его по кругу, будто играется — и это ещё одна маленькая капелька на нервы, проверка, потому что если обернётся следом — проиграет. Пустой опускает ладони ему на плечи, надавливает, снова заставляя опуститься вниз. Садится — уже почти привычно — у него за спиной. — Смотри. Поднимает руку, накрывает ею его лицо. Второй ненавязчиво обхватывает где-то на уровне локтей, предупреждая... лишние движения. Ичиго борется с желанием скинуть, вырваться... Но в этом есть что-то — что-то странное, отчего хочется знать, что будет дальше. Пустой прикасается кончиками пальцев к щеке — гладит, и это кажется намного более личным, интимным, чем всё, что было до этого. Потом кожу жжёт — привычно-непривычное ощущение собственной реацу заставляет инстинктивно дёрнуться — но предупреждающая хватка становится железной. Маска. Пустой медленно, очень медленно надевает на него маску — и возвращается позабытое ощущение чьего-то присутствия в голове, и Пустой уже ощущается... везде. В маске, позади, впереди, сверху и снизу. И Ичиго начинает кричать — потому что себя не чувствует — только его — и это действительно... нет, не страшно. Просто возможность полного исчезновения. И шёпот. Тоже везде. — Это называется — поглощать, пожирать. – в уши, в губы, в затылок. — Утаскивать во тьму, если хочешь. — потом пауза. — Чувствуешь? Это — пустота. — наравне с голосом в голове возникает какой-то звенящий шум. — Это — я. — скорее угадывает смысл, чем слышит. — И ты тоже. Последние звучит неожиданно ясно. А "Вечность" он всё же собрал. Но Пустому не говорил ничего — а тот или не заметил, или сделал вид, что не заметил. Всё так же приходил и уходил, но больше поцелуев — насильных и не очень — себе не позволял. Зато меньше — сколько угодно. Запускал пальцы в волосы, обнимал, при разговоре часто наклонялся, беря двумя пальцами за подбородок. Навёрстывал упущенное? Ичиго начал от него скрываться. Он... с ним было невозможно. А без него Ичиго начинал разговаривать сам с собой. А ещё — с Рукией, с сёстрами, отцом. Со всеми. Это было ещё не сумасшествие — это был уступ, за который он уцепился, чтобы в него не сорваться уж совсем. Но если Пустому действительно этого хотелось, он его всё равно находил. Он держал руку за спиной, будто что-то пряча. Ичиго отвернулся, собираясь уйти ниже по небоскрёбам, спрыгнул, привычно больно ударившись босыми ступнями о лёд. Хорошо хоть, здесь он был не скользким — а то неизвестно, сколько Ичиго пришлось бы вот так кататься с высотки на высотку, однажды спрыгнув. Нет, Пустой бы его выловил, конечно. Но слушать вновь нечто насмешливо-ехидно-поучающее было бы невыносимо. — А у меня для тебя подарок. — слышится позади голос. Если ему нужно, он умеет быть настойчивым. Хорошо, если не навязчивым. — Что? — Ха, Пустой, дарящий подарки, это что-то новенькое. — Подарок. — повторил он. Обернуться. Ичиго хохочет уже откровенно ненормальным смехом, захлёбывается. Пустой гладит его по голове. На пальцах второй руки у него верёвка, а на ней — пара новеньких белых коньков. Когда Пустой приходит в следующий раз, Ичиго уже не убегает. Оборачивается, смотрит, склоняет голову набок. Это уже не его жест. — Насчёт обещания... — насмешливо произносит Пустой. – Знаешь, в Уэко Мундо не бывает дня. А потом целует в третий раз.