Would you destroy something perfect in order to make it beautiful? © Sing
Отец начал пить. Приходить домой пьяным в хлам, угрожать нам, кричать на нас, а позже, и бить. Он бездушно бил маму, а на утро приходил с букетом цветов и слёзно извинялся. Мать его всегда прощала. Она слабохарактерная. В ней не было злости, но уже и не было света. Она потухла, как беззащитная спичка. Спичка, которая успела пустить искру, но не успела озарить своим светом. Спичка, которая больше никогда не сможет зажечься вновь. Тем временем, я лишь делал вид, что прощал. Притворно плевал этому ублюдку в глаза что-то вроде «Я не обижался, но ты – тварь». Правда, он никогда не бил Майки, я не знаю, почему. Возможно, он считал, что тот слишком мал, чтобы что-то понимать. Но я не завидовал брату, ведь то, что он оставался цел и невредим, оставляло во мне последнюю надежду на то, чтобы иметь семью. Нормальную семью. Я, не боясь, выплёвывал ему в лицо самые изощрённые обзывательства каждый раз. Во мне накапливалась злость, ярость, жажда смерти. Жажда чьей-то смерти. Отец, в ответ, лишь бил меня повторно. Давал мне пощечину и сбегал. Сбегал из дому. Он понимал, что творит, но осознавал это слишком поздно. Он сбегал и возвращался вновь пьяный. И вновь та же рулетка. Та же история. История, которая могла бы повторяться веками. Никто не знал, куда он сбегал, что пил и с кем был в это время. Мать была убеждена, что он связался с неприятной компанией, которая тянула его на дно. Но я бы скорее поверил в то, что тот завёл себе любовницу, а после напивался в каком-то третьесортном баре дешевым виски с колой. Я всегда кричал на отца. Выблевывал на него свою злость, ярость и отчаяние. То, что из-за него маленьким комом накатывалось во мне в больший. Я сделал его козлом отпущения в своем сознании, однако на большее он все равно не заслуживал. Я никогда ничего не держал в себе. Я бил отца в ответ и не только, а после сбегал из дому. То есть, я уже тогда ничем не отличался от этого ничтожества, что жизнь вынудила называть меня «отцом». Уже в пять лет я понимал, что такое «жизнь». Что это? Это то, что дано нам, но не нами? Кто спросил меня о том, хочу ли я рождаться? Зачем мне жить в этом мире? Суровая реальность. Я всегда чувствовал себя каким-то сломанным, я был фриком. Я был мечтателем, который мечтает узко. Я был художником, который не умеет рисовать и никогда не держал в руках даже карандаша. Я был музыкантом, который не владеет музыкальными инструментами. Я был певцом, который не умеет даже распеваться. Я был братом, который не может подать пример. Человеком, который не умеет жить. Я был, я был, я был... Я есть. Я — лишь марионетка в этом мире. Мною поигрались и оставили. А потом подобрали и вновь поигрались. Я — подопытная крыса. Я — кровь, текущая по чьим-то по венам. Без меня не могут, но при этом меня не ценят. И я намерен это изменить, только никто не говорил, что в лучшую сторону. Мне не нужно, чтобы меня ценили, мне нужно, чтобы меня ненавидели, всей душой, каждой клеточкой тела. Чтобы кровь доходила до раскаливания, а вены на лбу набухали до размеров широкой трубочки из Старбакс. Я хочу быть тем, о котором не постесняются сказать плохого даже после того, как последний гвоздь будет забит в крышку моего гроба. Я хочу быть тем, на чьих похоронах приглашенные будут танцевать и улыбаться. Хотя почему похоронах? В лучшем случае я закончу свое существование, сгнив до костей в какой-то импровизированной халупе посреди глухого леса, а о моей смерти даже никто не узнает. И уж точно не пожалеет. Ради кого я живу? Ради брата, которого потерял? Ради матери, которую не смог спасти? Ради общества, которое возненавидел? Мать, вскоре не выдержав вечных пьянок и избиений, решила уехать. В другой город. Забыть всё. Забрать нас. Оставить старую жизнь. Новая обещала быть лучше, но всё стало только ущербнее. Мы жили у её подруги долгое время. Хотя подругой ее назвать было сложно, скорее старая знакомая из колледжа, которая по непонятным причинам сжалилась над нами. Нас там недолюбливали, хотя бы просто потому, что мы с Майки вечно конфликтовали с детьми этой самой подруги. Дрались и просто ругались, подняв на уши весь дом. Естественно, у каждой матери «мой ребёнок самый лучший» и не редко, в следствии наших детских задирок, ссорились и наши матери. Нас просили скорее выселяться от них, но жить на улице нам не предоставляло особых перспектив. Мама говорила нам с Майки вести себя тихо и культурно, бездушно игнорируя все оскорбительные слова, сказанные нашими «друзьями» в наш адрес. Майки был слишком маленьким, чтобы мыслить самостоятельно, поэтому он безукоризненно выполнял мамин совет. Но не я. Во мне уже тогда зрела обида, злость, жажда мести, и поэтому просто сидеть, сложа ручки, я не мог. Я, в первую очередь, защищал брата, нежели самого себя. Мне было плевать на себя. Я понимал, что ничего адекватного из меня никогда не выйдет, а у Майки ещё всё впереди. Мою жизнь сломали, когда я был совсем маленьким, поэтому я хотел уберечь брата от такой участи. Может хоть из него что-то выйдет человеческое. Мама, от длительной тревожности и постоянного стресса, начала выпивать и даже принимать наркотики. Я не знаю, что именно она принимала, ведь я был достаточно мал для того, чтобы разбираться в этом, однако, я предполагаю, что это были наркотики с психотропными эффектами. У нее очевидно обострились психические и ментальные расстройства. Она кричала по ночам, просыпаясь в холодном поту, совершала непонятные действия. Постоянно обо всем забывала и не могла нормально сформулировать даже одного не сильно сложного предложения. Она разрушала всё вокруг, находясь в пьяном и наркотическом экстазе. Ее взгляд был вымученным и пустым. «Хорошая» подруга упекла маму в реабилитационный центр, и нас конечно же не взяли под опеку, мы отправились в приют в первый же день. Она сделала всё ради собственного счастья. И ее можно понять. Благодаря ее поступку я осознал, что всем вокруг плевать на тебя и никто никому ничего не обязан. Я даже благодарен ей, благодарен тому, что понял эту простую истину так рано. Отец отказался нас забирать и наверное это к лучшему, иначе я не знаю, что было бы с нами, но более чем уверен, что я при первой же возможности сделал бы с собой что-то непоправимое и закончил бы свое тупорылое существование еще тогда. Я действительно считаю, что мы с Майки заслуживали лучшей жизни. Мы не успели и нормально пожить, как уже оказались за что-то наказаны Богом. Хотя в последнего я уж подавно не верю, это не более, чем фразеологизм. Позже, мы узнали, что мама скончалась в реабилитационном центре от многочисленных приступов. Сердце не выдержало. Как оказалось позже, ей диагностировали такие редкие психические заболения, как синдром интерметаморфоза, оно же искаженное восприятие собственной внешности и психики со стороны «третьего лица», и андрофобия — боязнь мужчин. Последнее развилось «благодаря» моему доблестному папочке. Майки долго страдал. Бедный Майки. Мне его так жаль. Он ещё не понимает, что страдать по умершим — это так глупо. Для чего мы страдаем по ним? Они нас не услышат, не примут наших страданий. Мы лишь терзаем свою душу. Кромсаем её на мельчайшие кусочки, шкрябём изнутри, медленно, но уверенно убивая её. Я не проронил ни единой слезы. Не потому, что я считаю, что страдать — это глупо. Меня проедал этот факт изнутри, пожирал меня, плескался в луже гноя. «Моей матери больше нет». Меня угнетало это, угнетало в сердце, угнетало всю жизнь. От этого я становился сильнее, злее, ненавистнее. Мне это нравилось. Нравилось то, во что я превращаюсь. Я давно понял, что нормальной жизни у меня не будет, и смирился. Смирился, убирая все сомнения в дальний ящик и небрежно раскидывая по полкам. В приюте мы с братом росли чистопородными ублюдками. Вернее, чистопородным ублюдком был я, а Майки просто ничего не оставалось, как хвататься за мою юбку. Мы часто сбегали из этого наполненного ложью, будто нас любят, места. Мы воровали у людей кошельки, сумки и украшения, вскрывали машины и выносили всё, что только можно было. Однажды нам даже удалось облапошить невинную старушку, которая приняла нас за несчастных безпризорников во время попытки украсть несколько бананов с местного рынка. Она привела нас к себе домой и решила накормить обедом. Ах, бедная женщина, хотела сделать доброе дело, а в итоге получила стулом по голове и осталась без гроша. Я ни капли не жалею о своём прошлом, оно полностью повлияло на моё настоящее, которым я почти доволен. Я получил всё, что хотел. Но не заслужил должного. И потерял многое, без чего жить не вижу смысла. Тем не менее — живу. Живу, добиваясь своих мечтаний. Мечтаний убить, расчленить, жестоко расправиться с невинной жизнью. Я не буду убивать виновных, я буду убивать неповинных. Они беззащитны. С ними проще справиться. Я та самая тварь, которая глумится над беззащитными, да. Я просто даже не сомневался. Я знал, что я тварь. Дьявол во плоти. Лишь непризнанный гений, порождённый Сатаной. А вот в существование этого персонажа, я к слову, верю намного больше, нежели в существование Бога. В следствии наших «детских» шалостей нас с Майки отправили учится не в интернат, как всех детей из приюта, а в детскую колонию строгого режима. Одним словом, тюрьма для подростков-отшельников. Я так беспокоился, что Майки там не выживет. И оказался прав. Я понимал, что Майки — хороший человек. Я его таким воспитал. Но я не чувствовал вины, несмотря на то, что брат попал в колонию вместе со мной, из-за меня. Его попытки воровства оказывались неудачными и его пару раз хорошенько треснули по морде, но не больше. Зато я был мастером в этом деле. Мне нравилось, у меня получалось, я понимал, что так я и проведу остатки своей жизни, если не подохну от туберкулёза или сифилиса в тюрьме. Майки всегда лишь стоял «на стрёме», не больше. Был таким себе «мальчиком на побегушках». Он никогда не воровал, по итогу. Да и как я уже сказал ранее, его попытки никогда особо и не увенчивались успехом. Майки был неудачником в этом деле, но зато он был жив душой. А что насчёт моей души? Не знаю. Её как будто забрали. Высосали. Колония. Гнилые, чёрствые и жестокие времена. Это окончательно добило мой характер. Протухший, заброшенный, ржавый, сырой, трухлявый.Я самый глупый лицемерный бездушный ублюдок Самый злой и недалекий бездарный зануда Мне подойдет любой нелестный и грубый эпитет Так что можешь выбрать сам за что меня полюбить. © Anacondaz — Ненавижу
В колонии я сразу всем понравился. Хм, ну конечно. Я был сильным, борзым, хамовитым. А вот над Майки все издевались. Майки был человеком среди этого стада Дьяволов. Мне было его по-настоящему жаль. Майки был живым, настоящим, искренним, открытым. Не то, что я. Я защищал своего брата, как мог. Он был для меня всем. Он был для меня вечностью, маленьким огоньком, среди потухших фонарей, маленький мой лучик света… Я никогда не давал Майки в обиду. Он — моя крепость. Моя защита, которая заставляла меня просиять и жить дальше. Он был для меня тем самым, ради кого я жил. Брат всегда был со мной и потерять его — потерять всё. Если мою крепость рушат, избивают, я, как доблестный рыцарь, всегда иду на защиту. Безбожно бью рожу тому, кто посмел дотронуться своими гнилыми ручонками до моей прелести. Меня все боялись, мною пренебрегали. Я никогда не бил никого просто так, ради удовольствия, хотя иногда по-настоящему хотелось. Я никогда не помогал своим «братанам» в их грязных делишках. Я никогда не защищал никого, кроме своего брата. Не имел права. Боялся упустить тонкую нить своего гибкого авторитета. Я просто стоял в стороне и нервно курил, смотря на всё это действие. Зачем они били слабых? Просто так. Слабых называли «отрешенными» или, проще, просто «чужими». Над ними издевались, жёстко глумились, их избивали и оставляли в полумёртвом состоянии где-нибудь в закоулках колонии. Некоторые из них умирали из-за болезней или полученных травм, многие заканчивали существование самоубийством, не выдержав издевательств. Они не имели право голоса, они даже не имели права говорить без толку. У них отбирали еду, вещи. Некоторым «умникам» даже запрещали отвечать на уроках, дабы не казаться умнее на фоне этих качков-придурков. Они действительно таковыми являлись. Другого прозвища я не могу дать этим здоровенным амбалам, мозгов у них откровенно говоря было не более, чем у куриц. Я отличался от них. Я был среди них таких себе типичным «боссом»: сравнительно мелкий, нет-нет, я достаточно высокий, но это никак не делало меня визуально больше, ведь я был невероятно тощим, а также я был борзым, хамовитым и, самое главное, единственным человеком, который способен хоть немного мыслить логически. Я был таким себе «главарем местной банды». Мне никогда не нравились тюремные прозвища и ярлыки, но когда меня называли «боссом» я чувствовал свое превосходство. Боялся ли я стать чужим? Безусловно. Почему? Хм, не особо мечтаю быть вечно избитым. Я знаю, что сгнил бы в одиночестве или сошёл бы с ума. Потому что мне не давали бы ненавидеть кого-то. В таком обществе я начал курить в двенадцать лет, алкоголь, который редко мог проникать на территорию колонии, имел право пить лишь я и ещё парочку «боссов». Чужих нередко грубо насиловали, издевались над их ещё неразработанной дырочкой, измывались, создавая анальные трещины. Амбалы измывались исключительно в пределах их скудной фантазии. Всё, до чего они могли додуматься – минет, групповуха и может еще изредка футфетиш. Я же измывался над своей жертвой, как мог. У каждого из нас был свой чужой, своя шлюха, своя потребность… Никто не имел права насиловать шлюху другого без разрешения. Хоть в чём-то у них есть порядки. А главари могли насиловать амбалов по желанию. Ха, ещё бы. Изначально я поставил себе принцип: никогда не насиловать чужих. Никогда. Вообще не хотел кого-либо насиловать, но один раз попробовал, а потом встал на путь несменяемого цикла. Зачем попробовал? Да нет этому какого-то конкретного объяснения, просто мне так захотелось. А я готов изменить любому своему принципу лишь бы получить желаемое. Я ничего не чувствую, когда кончаю. Разве это оргазм? Не думаю. Трудно назвать это ощущение «оргазмом». Когда-то парень сказал мне, что настоящее наслаждение я получу раза с двадцатого. Ложь, вообще не понимаю, с чего он так решил. Всё так же. Тем не менее, мой член аж изнывает от нетерпения вставить его в какую-нибудь грязную, повреждённую дырочку. Возможно, я нимфоман. Почему я не насиловал чужих с самого начала? Мне их жаль. Мне было их жаль. Я, может, и прогнил, но хоть капля человеческих чувств во мне, видимо, оставалась. Жаль, что и она испепелилась, ушла в мир Сатаны. В мир, в котором мне стоило бы жить. Я создаю вокруг себя защитную оболочку. Ауру, так это называется? Мой личный мир, моя защита. Я буду убивать. Убивать, морально. Высасывать душу. Я буду делать так, как поступили со мной. Я буду разрушать их жизни. Отламывать по кирпичику. Я — Дьявол. Я Джерард Артур Уэй, и я тварь. Почему я такой? Я часто прихожу к этому вопросу, но никогда не могу на него ответить? Детство? Вряд ли. Колония? Вряд ли. Даже такие гнилые вещи не смогут воспитать настоящего Дьявола. Такие места не могут вызвать жажду убивать. Не так давно мне исполнилось восемнадцать. И совсем скоро, на днях, меня переведут в обычную тюрьму, ведь срок наказания за повешенные на меня обвинения еще не вышел. Я сбегу оттуда. Сбегу, чтобы убивать.Nothing you could say can stop me going home. © Famous Last Words
У меня больше нет причины, ради которой стоило бы жить. Брат… Я люблю тебя, но я убийца. Когда мне было шестнадцать, я начал испытывать небывалый интерес к своему брату. Я понимал, что я хочу его. Хочу побывать в его теле. И плевать, что ему было тринадцать. Для нас нет статусов, для нас нет возрастов, для нас нет душ. Я насиловал Майки. Насиловал так долго, и так сладко… — Вваливайся, задрот. — Охранник толкнул Майки в камеру. Он только вернулся с работ. Небось устал… Бедняга. Бедняга, который пока ничего не подозревает. Майки устало дотопал до койки и завалился на неё со всей дури. Синяк. Синяк под его глазом. Что это значит? — Джерард, я устал, — пробубнил он. — Майкос, о чём ты? — Заботливый братик. Да, конечно. Я подошёл к койке младшего и присел на корточки перед ней. Я заметил, что на его лице появились свежие ссадины и потертости, а левая бровь, ненавязчиво прикрытая челкой его русых волос, прямо-таки была рассечена и нарывала, создавая кроваво-синюшное месиво над его глазом. Я уже понимал, какой ответ от Майки я получу и всё, что мне нужно было знать — кто конкретно сделал это сегодня. — Они опять меня побили. Опять оставили в сортире. — Методы не меняются… — пробубнил я себе под нос. Мысли вслух. — Кто «они»? — Дэвидсон и Айеро, — опять эти два придурка. Они прибыли недавно, но уже успели заслужить авторитет. Они думают, что раз они амбалы, так им всё дозволено? Ошибаются… Глубоко ошибаются. Хотя насчёт Айеро, трудно сказать «амбал». Он и ростом-то не вышел. Просто всегда прикрывается за своим дружком – Дэвидсоном. — Я предупреждал их, но раз они проигнорировали мои попытки достучаться до их мозга, то получат по заслугам. — Я привстал и направился в другой конец камеры. Разобрав кучу вещей и камней, я достал оттуда свёрток. Точнее, кое-что, завёрнутое в бумагу. — Ты опять? Может не стоит? — Майки приподнялся на локтях, внимательно посмотрев на меня. — Стоит. Я жажду мести, — я почти рычал от ярости, словно здоровенный ротвеллер, которому не досталось свежего куска мяса на завтрак. — Делай, что хочешь, — он вновь плюхнулся на кровать и отвернулся к стенке. Через пятнадцать минут меня заберут на работы. Там-то я и отомщу за Майки. Тем самым «свёртком», был нож. Кинжал, который достался мне от бабушки. Бабушки, которая погибла от рук маньяка еще в моем глубоком детстве. Получив арматурой по затылку, она скончалась еще по пути в больницу. А что получил тот мужчина? Ее сумочку, в которой было не более двухста долларов. Его так и не нашли. Хотя я уверен, что не особо искали. Джерси никогда не был безопасным и ежедневно происходили десятки преступлений, безумный наркооборот, поэтому какая-то пожилая дама полицию не особо интересовала. Бабушка — еще один лучик света в моей жизни. Она обучила меня всему, что я умею. Благодаря ей, я впервые взял карандаш в руки, приложив стержень к белоснежной бумаге и попробовал петь. Жаль у нас с ней было недостаточно времени, чтобы она смогла сделать меня совершенным в этом. Я обязан отомстить за неё, но позже. Месть будет кровавой, месть будет летальной… Приподняв верхнюю часть робы, я сунул кинжал в штаны, а в карман положил две монетки. Я часто находил их во время работ и проносил в камеру во рту, поэтому у меня была своеобразная копилка под матрацом. Только вот откладывал я не на типичные юношеские потребности вроде покупки нового телефона или коллекционного комикса. Лежа на койке, я ожидал охранника. Охранники — мерзкие твари, гнусные ублюдки, делающие мои будни ещё более сырыми и гнойными. Их лживые, отработанные действия. Наполненные гнилью и ржавчиной слова, который прожигают во мне не шоколадные дыры. Прождав ещё недолго, входная дверь в камеру отворилась и человек, в чёрно-синем одеянии и бронежилете, крикнул, сплюнув на пол: — Уэй, на выход! — Нас тут двое, можно и по имени, — огрызнулся я, но в ответ на это я лишь получил порцию пинков под зад. — Самый умный? — Сказал чёрно-синий, заглядывая мне в лицо и ухмыляясь своими зубами, которые уже давно были съедены кариесом. Фу, даже у меня, у заключённого, зубы чище. — Видимо, да… — Сказал я, пройдя немного вперёд, так тихо, дабы не заслужить повторную волну пинков. Подойдя к выходу, я проверил наличие монет в кармане, и более уверенно двинулся к проверяющему. Невысокий, заспанный и недовольный дядечка, достал небольшой прибор, напоминающий валик для чистки одежды и начал сканировать, водя по всех частям моего тела. Прибор издал трёхкратный писк в области карманов, и мужчина, устремив на меня свой заспанный, но грозный и удивлённый взгляд, равнодушно пробубнил: — Доставай, — я вынул из кармана одну монету. — Вчера на работах нашёл, — пофигистически ухмыльнулся я и протянул мужчине монету. Моя маска «пофигиста». Что бы я без неё делал? — Ладно, вали, — мужчина вырвал у меня из рук жестянку и указал на выход. И его даже не интересовало, как же я пронес монету внутрь, если при возвращении нас тоже проверяют на металлоискателе. Я же говорил, что уровень интеллекта у наших охранников стремится к нулю. И он даже не проверил меня снова после того, как отобрал монету, так что еще одна монета осталась для успешного возвращения. Но я-то знаю, что металлоискатель среагировал далеко не на монету. Вечная безразличность мужчины, находящего на посту, и ненависть к работе — вот мои атрибуты дела. Я ухмыльнулся сам себе и наконец вырвался на воздух. Воздух, наполненный отходами, металлом, выхлопными газами. Воздух, о фильтрации которого никто и не заморачивался. Воздух, который напоминал мне меня. Такой же грязный, одинокий, но такой желанный и использованный всеми, без какой-либо благодарности. Получив инструменты для работ, я прошёл на свой участок. Немного пособирав мусор, я вручил инструменты одному из моей «братвы» и двинулся по направлению к заднему выходу, пробираясь сквозь толпящихся подростков так, дабы меня не заметили охранники. Наконец, оказавшись в задней части колонии, я нашёл тот участок забора, который был слеплен из алюминиевых пластов. Отогнув один из этих самых пластов кинжалом, я оказался за пределами рабочего участка. Что, наивное правительство, думаете, недоделав нормально забор и понаставив охранников на рабочих участках, вы сможете спасти заключённых от побега? Тем более, таких смышленых, как я? Ошибаетесь… Глубоко, ошибаетесь. Хочу ли я сбежать? А зачем? Чтобы жить в отшельничестве, воровать у невинных старушек? Зачем? Здесь меня кормят, учат, правда, работать заставляют, но всё равно не такая уж и страшная причина. Мне здесь нравится. Как раз по душе моей гнилой душеньке. Да и брата оставить не смогу, а бежать вдвоем очевидно намного сложнее. Найдя нужную мне решётку, я вскрыл её тем же методом, что и алюминиевый пласт. Над решётками, видимо, тоже решили не заморачиваться. Проникнув в камеру через то, что у людей принято называть окном, я отряхнулся, прокашлялся и увидел пару устремлённых на меня глаз, которые так и норовили вопросом «что?». — Ну, чего зыришь-то? – Спросил я, поглядывая на своего будущего собеседника. — Уэй, ты какого хера тут делаешь? — Глаза Айеро всё ещё поглядывали на меня, тем же взглядом а-ля «совсем охренел?» В ответ я лишь ухмыльнулся и подошёл ближе к нему. Тыльной стороной ладони, я начал поглаживать его по скуле. — Айеро, милый, успокойся. Я лишь жажду мести, — сказал я, перекидывая ногу через него, тем самым оказавшись сидящим на нём. — Что, сопляка своего пришёл защищать? — Он попробовал приподняться на локтях, дабы заглянуть мне в лицо, но моя тушка ему в этом помешала. — Не смей его так называть. — Я оглушительно треснул его рукой по щеке, оставив красно-фиолетовый след. Моя метка. — Слезь с меня, придурок. — Он попытался отпихнуть меня с себя, но я оказался сильнее. — Не хорошо главарей придурками обзывать. Я же и покарать могу. Анально. — Я наклонился ближе к нему и пошло, но сладко облизнулся над уровнем его губ. Глаза Айеро вылетели из орбит, а рот самовольно приоткрылся от удивления. Видимо, новичок совсем не слыхал о здешних порядках. За незнание и накажем. — Ты босс? — Милый, как же я не люблю слово «босс». — Не называй меня так. Сегодня мне так не нравится, — снова пощечина. — И к брату моему не лезь, — ещё пощечина, только с другой стороны. Я вновь пошло улыбнулся, внимательно присматриваясь к своей сегодняшней шлюхе. — А что, по мне не скажешь? — Я немного приподнялся над ним, чтобы он смог рассмотреть меня в полной красе, немного потеатральничав, задрав носик. — Ты такой… хлипкий. Да и брат твой — отрешённый, — снова пощечина. Я не устану его бить. Мне нравится. Мне это приносит несказанное удовольствие. Мне нравится наблюдать за тем, как багровые следы растекаются по всей щеке, принимая синеватый оттенок, а потом немного припухая, превращаясь в румяно-фиолетовое месиво. Удар у меня, однако, неплохой. — Он ещё чист. Я не допущу того, чтобы его сделали отрешённым. — Значит, просто неудачник. И прекрати меня бить. — Хотел бы я влепить тебе пощечину, но за правду не бьют. — Где Дэвидсон? — На работах. — До скольки? — В третью смену. — Значит, у нас есть время для того, чтобы немного побаловаться, — последнее слово я выделил особо скрипучим голосом, дав ему понять, что шутить я и не собирался. — Сколько тебе лет, крысенышь? — Шестнадцать, — черт, а мы ровесники, на вид ему было не больше четырнадцати. Возможно такой ювенальный вид ему придавал его небольшой рост. Он был совсем низеньким, прямо крошечным, по сравнению с остальными нашими свертниками. — Хм… Ты не самый младший из тех, кого я трахал, но тоже неплохо, честно признаться, я не особо страдаю педофилией, так что ты для меня идеальный подарок. — Уйди, — он старался быть как можно более убедительным, но голос предательски подрагивал даже на таком коротком слове, а глаза бегали из стороны в сторону. Он боялся смотреть мне в глаза. Он боялся. А жаль, мальчик, ведь я так люблю страх в чужих глазах, меня это определенно возбуждает не на шутку. Ну же, посмотри на меня и возможно тогда я буду чуть более ласковым. — Ни за что. Я приблизился к нему, прошептал на ухо что-то вроде «Тебе не сбежать…» и почувствовал, как он мгновенно напрягся. Я причиню ему ту боль, которую причиняю всем обидчикам своего брата. Анальную боль. Я начал расстегивать пуговицы его рубахи так медленно и мучительно, растягивая каждый миг, чтобы ему всё казалось мучительно долгим, чтобы он требовал конца этой пытки, чтобы он умолял меня остановиться, но я остался бы непреклонен. Он не сопротивлялся, ему будто бы парализовало, его губы немного разокмнулись в болезненном ожидании, не издавая ни звука. Ну же, Айеро, мой милый малыш, разве ты не будешь молить о пощаде? Почему ты не хочешь помочь своему папочке Джи возбудиться еще сильнее? Честно признаться, все предыдущие были другими. Просто другими. Они сопротивлялись, кричали и даже пытались причинить мне вред. Но все они понимали, что выхода нет, бежать некуда. Если бы кто-то меня ударил — на следующий день от этого человека ни осталось бы мокрого места и отрешения было бы всё равно не избежать. И мне даже не пришлось бы ничего делать для этого, «братишки», которые так самоотверженно пытались завоевать мое уважение, сделали бы всё за меня. Но Айеро... Он даже не пытался сопротивляться. Он перевел свой отчаянный взгляд на меня и тогда я внезапно понял, почему. Меня пробил заряд тока от осознания этого факта, но не принять его было бы совсем глупо с моей стороны. В его глазах, за пеленой отчаяния, виднелись проблески наслаждения. Он хотел меня. И это было видно не только во взгляде но и по его внезапной эрекции, которую я почувствовал своими бедрами, которые все еще находились на нем. Я не хотел, чтобы ему нравилось, нет-нет, это же наказание, такого просто не могло произойти. — Какого черта? — рыкнул я. — Какого черта у тебя встал? — Ты ничего такой, — он подмигнул, черт, этот придурок издевается надо мной, он только что ухмыльнулся, вот прямо сейчас, я точно это видел. Я никому не позволю такого отношения. В какой момент он выпил отвар смелости? Еще секунду назад я четко мог прочитать страх на его лице. Во мне кипела ярость. Я резко схватил его за шею, как можно крепче вдавливая его тело в жесткий матрац. Не сдерживая себя, я наклонился над ним и прошептал: — В таком случае наказание для тебя будет особенным, ублюдок, — я буквально выплюнул эти слова ему в лицо, завидев небольшие капельки собственной слюны, отчего Айеро невольно поморщился. — Накажи меня, папочка, пожалуйста, — прохрипел он, состроив невинные глазки, будто бы умоляя меня. Вот же сука. Я сильнее сжал его шею, кожа на лице уже порозовела от удушения и мне даже показалось, будто бы я увидел, как в его левом глазу лопнул капилляр. Эта картина не могла меня не радовать, но его неподдельной уверенности я всё еще не понимал. Я резко приподнялся над ним, дабы стянуть с него штаны и боксеры. Это я делал так же медленно, в надежде выглядеть еще более устрашающим. Я не отрывал взгляда от его глаз. Глаз, наполненных ложью. Глаз, которые поражали своей ненавистью. Глаз, которых боялся бы мир. Я не почувствовал ничего, что было бы наравне со страхом, но чувствовать себя так же уверенно, как и всегда, я уже не мог. И это было впервые, я никогда не испытывал ничего подобного раньше. Ореховый отлив его радужки поражал своей натуральностью, а глазницы, которые были буквально высушены, выделялись тысячным количеством венок и сосудов, находящихся по контуру. Аккуратный, но немного пухлый носик, который, казалось бы, готов захватить всё лицо. Тонкие, синеющие и шершавые губы, сквозь которые проходило дешевое, жестяное кольцо. Почему охранники не заставили снять это? Маленькие, но ровные зубки, которые не смахивали на зубы заключённого, так как были достаточно ухожены. Небольшая щетинка над верхней губой и ямочка на подбородке. Всё это сочеталось на небольшой физиономии шестнадцатилетнего паренька, имени которого, я так и не узнал. — Как твоё имя? — Не думал, что тебя это волнует. — Говори! — Прикрикнул я на него, снова дав лёгкую пощечину. Меня вновь охватила злость и ненависть, и всё то прекрасное, что я только что видел на его личике, просто испарилось, заставив меня вновь овладеть желанием жёстко изнасиловать его, отрахать, как последнюю сучку, сделать так, чтобы его анус ещё долго не видал нормальной жизни. — Фрэнк. — Как банально, — простонал я, закатывая глаза. — Никто не виноват, что твои родители решили повыпендриваться, дав тебе столь редкое имя. — Не смей вспоминать о моих родителях. И к слову, оно не редкое, просто французское, это тебе для общего развития. Хотя... Ты точно в курсе, что такое развитие? — Расскажи мне о них. О родителях. — Ни за что, — я заткнул его гневным поцелуем, чтобы мы, наконец, смогли оставить эту гнилую тему в покое. Это моя тайна. Тайна, с которой я уйду в могилу. Наши зубы столкнулись от того, с какой силой я прижался к нему, и я почувствовал резкую боль в десне. Поцелуй. Я никогда, ни с кем так не целовался. Пожалуй, это было самое прекрасное в моей жизни. То, что заставило расчехляться мою ржавую душеньку. Это самое светлое, райское и прекрасное, что я только испытывал в жизни. Отрываться не хотелось и вовсе, а тесность в штанах дала о себе знать. Я целовал его так страстно, проводя языком по кромке зубов, то и дело балуясь своим тёплым, похотливым язычком в его ротовой полости, цепляя не в чём не повинное колечко в нижней губе. Он отвечал мне взаимностью, повторяя мои движения. Я готов был прокусить его язык, чтобы почувствовать вкус его крови, чтобы почувствовать его полностью. Мне совершенно перехотелось причинять ему особую боль. Этот парень явно отогрел что-то во мне. Он запустил руку в мои волосы, не дав мне отсраниться. Я обомлел от такой решительности, никто прежде не делал так. Никто прежде не говорил мне о том, что выгляжу сексуально и не спрашивал о родителях. Я не мог понять, что чувствую в данный момент, но точно знал, что в этот момент во мне что-то изменилось. Этот парень сейчас лежал подо мною, полностью обнажённым, несмотря на то, что я был всё ещё одет. Меня это совершенно не смущало, хотя он явно желал большего, нежели простые, небрежные и такие неумелые поцелуи. Я редко целовал тех, кого трахал. Они все были мне омерзительны и я не позволял коснуться своих губ. Поэтому опыта у меня было совсем немного. Раньше я целовал кого-то чисто из любопытства, а потом и вовсе перестал это делать, ведь никакого удовольствия не получал. Но всё это было раньше. Я стянул с себя рубашку через голову так резко, игнорируя пуговицы, что казалось, будто она готова потрескаться по швам. Фрэнк просто смотрел в потолок, поэтому вряд ли заметил кинжал, который, завернутый в ткань, торчал из штанов. Стянув штаны и спрятав кинжал под кровать, под которой, наверное, не убирали лет десять. Я стянул серые боксеры и вновь навис над пареньком. Я начал баловаться с его татуировками, слегка обводя их контуры кончиками пальцев, слизывать капельки пота с его крепкого тела, прицелововать каждый участок его бархатной кожи. Мне хотелось исследовать его полностью, будь бы у нас чуть больше времени, я бы наверное просто сел напротив и смотрел на него, запрещая ему одеваться. Наклонившись чуть ниже, я взял в рот головку его возбуждённого, набухшего органа, отчего с его губ соскочил нервный писк. Это даже трудно назвать стоном. Он начал стонать, изгибаться, приподнимать бёдра, заталкиваясь в мой маленький ротик. Я совсем не умел делать минет и здесь всё работало также, как и с поцелуями, раньше я делал это из чистого интереса. Неумело взяв «по самые яйца», я выронил его орган изо рта, дабы немного отдышаться. Я не ожидал того, что это окажется так тяжело — когда его орган уперся в заднюю стенку моей гортани я почувствовал, как мои челюсти начали невольно сжиматься в судороге, а из глаз посыпались небольшие соленые капли. Я побоялся укусить его. Я побоялся сделать ему больно. Затем я аккуратно прошелся языком от основания, до головки, придерживая ствол рукой. Я слизывав те капельки предэякулята, которые уже начали ненавязчиво сочиться. Они были значительно холоднее моей слюны, а на вкус были слегка солеными и горькими, будто бы обжигая язык, ведь на местах, где жидкость коснулась моего языка я почувствовал легкое онемение. Немного побаловавшись с головкой его посиневшего от возбуждения органа, я и не заметил, как он начал кончать. Его член начал сокращаться в моей руке. Фрэнки, а ты быстрый, или я правда так хорош? Я ухмыльнулся про себя. Поток семенной жидкости резко хлынул в мою ротовую полость. Сперва я еле смог сдержать рвотный рефлекс от неожиданности, но быстро сориентировавшись я начал заглатывать вязкую жидкость, которая напористыми струями била по моему верхнему нёбу. Было очень сложно дышать, сперма заполняла мой рот, но из-за того, что я находился вниз головой я не мог сглотнуть. К слову, размеры члена этого Айеро превосходили все запретные нормы, отчего у меня уже начинали болеть уголки губ. А теперь, малыш… Папочка немного удовлетворит свои потребности. Мне снова пришлось привстать. Я согнул его ноги в коленях, а после сел на свободную часть кровати и закинул его ноги себе на плечи, тем самым открывая полный доступ к его узкому проходику. Разрабатывать его, я конечно же не собирался. Это всё еще наказание. Мне было плевать, будет ли ему больно, но почему я захотел, чтобы помимо боли он почувствовал наслаждение. Я собирался быть с ним аккуратнее. Черт, я не понимал, что со мной, почему я не могу просто оттрахать его, как грязную суку и оставить биться в слезах и конвульсиях на холодной кровати со спермой, которая бы смешивалась с кровью, вытекая из его ануса. Я подставил к сфинктеру головку своего репродуктивного органа, который уже изнывал от изнемождения, ведь за всё это время я так и не прикоснулся к себе. Предсеменная жидкость выделялась в таком количестве, что лубрикант бы нам не понадобился, если бы у нас была возможность его достать. Фрэнк издал приглушенный и хриплый стон, когда наши тела соприкоснулись в самых сокровенных местах. О Боже, «Фрэнки, прошу тебя, заткнись» — мысленно простонал я. Нет. Нет! Ни в коем случае не затыкайся, я хочу поглощать тебя полностью. Я надавил членом, но всё-таки смазки оказалось не так много, как мне казалось и его тугой проход не пускал меня внутрь. Надавливая еще сильнее, я поморщился от того, что орган слегка согнулся у основания, поэтому мне пришлось обхватить его рукой. Я продолжил медленно вводить, чтобы причинить ему больше боли. Я вводил свой член в него так медленно и мучительно, что время казалось невъебенно долгим. Он кричал, вцепившись тоненькими, грубыми пальцами в мои бедра, я чувствовал, как кожа на них буквально трещит под напрягом от его ногтей. Он закричал. Этот крик был мольбой о помощи. Но несмотря на это он даже не подумывал отстраниться. И я не сдержался. Я начал истерически смеяться, глядя на умирающего от боли партнера. Он с силой зажмурил глаза и переместил свои руки с моих бедер на талию, обхватывая ее, что есть силы. В голове вспыл образ Майки. Моего маленького, беззащитного Майки. Это привело снова привело меня в ярость. Как я вообще мог подумать, что Айеро чем-то отличается от остальных? Он такой же уебок, что посчитал, что может поставить себя выше моего брата. Как я мог допустить мысль, что Фрэнк особенный? Как я мог дать слабину? Мысли нарочито крутились в моей голове, заставляя кровь закипать, а глазницы наливаться ненавистью. Несмотря на то, что до этого я успел ввести в него лишь головку и пару сантиметров за ней, я крепче ухватился за его ноги и резко вошел до основания. Я больше не собирался его жалеть и давать привыкнуть к заполнености. Нет, определенно нет. Резко начав обратно-поступательные движения, я вбивался в него, что есть мочи. Я хотел выбить из него все внутренние органы, чтобы багровая жидкость, которая поддерживает жизнедеятельность его организма, навсегда застыла. И теперь, я наконец-то почувствовал истинное блаженство. Я снова чувствовал себя превосходящим. — Уэй… Ай… Перестань… Ох… — он стонал сквозь боль. Стонал, изгибаясь подо мною. Стонал, и с нетерпением ждал конца. Я треснул его головой о стену, у которой находилась кровать, чтобы он наконец заткнулся. Я видел кровь. У него кровь. Такая багровая, с алыми прожилками жидкость вытекала из его головы. Он схватился рукой за голову и, обессиленный, отключился. Продолжив вбиваться в его обмякшее тело, я понял, что мне совсем не интересно, когда он в отключке и, дождавшись «логического завершения», встал и оделся. Но я не собирался останавливаться, уж слишком романтичным вышло наказание. Он пролежал так недолго. Минут пятнадцать. А потом стал подавать признаки жизни. Мне не было его жаль. Совершенно. — Эй. Проснулся, что ли? — Я щелкнул пальцами у него перед глазами, когда увидел, что его веки стали приподниматься. — Не помню… Ничего… после того, как ты размахнулся моей головой. Ай… — он скрипел каждым словом, потому что не мог выдавить из себя ничего членораздельного. — Ну что, малыш, продолжим? — Я заглянул в его ореховые глаза, и желание причинять ему боль, вновь пропало. Он занимается гипнозом? В моей голове проскочила мысль, что это и есть та самая «любовь». Вряд ли. Я не способен любить, я уверен. Тем более, нормальные парни должны любить девочек, так ведь? Бывает ли любовь у парня к парню? Я никогда о таком не слышал. Мне не рассказывали. Наверное, бывает… Не знаю. Я решил отогнать эти мысли и запереть их на замок. Как я всегда поступал со всеми неугодными мыслями в моей голове. — Не надо. — Но я ещё не закончил, что ты так быстро сдаешься. Так-с… — Я оглянулся по комнате, в поисках какого-нибудь орудия пытки. Мой взгляд упал на пустую бутылку из-под пива и небольшой, использованной ранее (скорее всего, для работ) моток бечёвки. Схватив мусор, который послужит для Фрэнки наказанием, я приблизился к своей жертве. Глаза Айеро покрылись неестественным блеском страха и накатывающихся слёз. Фрэнки, прости, но суть моего существования — страдания виновников. Подойдя к Айеро, я грубо стащил его с койки, отчего он треснулся голым телом о каменный пол. Не знаю, чем он там мог удариться, да и мне плевать, если честно. Склонившись над ним, я резко схватил его за талию, приказав развернутся. Опираясь руками на кровать, от пристал передо мной раком. И я подставил к его входу бутылку. Радуйся, что я ещё разработал твою дырочку своим малышом, а не сразу приступил к бутылочному акту. Не успел я ввести даже часть горлышка бутылку, как из рта Айеро вырвался истошный стон боли. Тогда я решил не сильно мучить бедного паренька и ввёл горлышко бутылки полностью, сразу, резко. Фрэнк снова закричал, моля о помощи. Никто тебя не слышит, милый, камеры изолированы. Но бедный малыш кричал, в надежде на то, что его кто-нибудь услышит. Вот теперь всё, как надо. Теперь, Айеро, ты точно такой же, как и все предыдущие грешники, которых я касался. Ты напуган и ты сопротивляешься. Это лишь подталкивало меня к продолжению. Наивный… Наивный, бедный малыш, упечённый уздами колонии. Он кричал, кричал, в надежде на помощь, в надежде на спасение, которого уже никогда не будет в его жизни. Фрэнк кричал, а я схватил бечёвку и, размотав её, начал «пилить» его спину, растирая бечёвку. Я созерцал на то, как толстая бутылка из зелёного стекла всё ещё ненавязчиво торчала из его ануса, а на местах «лечебного» растирания выступили капельки крови. Паренёк продолжал вымученно стонать, извивался, мучился, а я наслаждался тем, какая я тварь. Я резко вынул полулитровую ёмкость из паренька и откинул бечёвку куда-то вглубь камеры, что сопровождалось звоном разлетающегося на осколки стекла, после чего я встал и направился к выходу. — И ты так просто уйдёшь? — А я должен обработать раны? — Я вернулся к нему и пальчиком забрал с него немного крови и сексуально слизал. — Так, нормально? — Очень хорошо, мой милый Джи, — удивляюсь, как у него ещё остались силы что-либо говорить. — С каких это пор я твой? — Рыкнул я, сделав щипящий акцент на последнем слове. — Это написано в твоих глазах. — В таком случае у меня есть еще кое-что для тебя, — и тут я внезапно вспомнил, что чуть ли не забыл об одной важной детали. Я неспеша вернулся и, наклонившись, схватил свой кинжал. Спасибо, Фрэнки, что напомнил. Иначе мне пришлось бы вернуться сюда снова. Развернув неплотную и поношенную ткань, что была обернута вокруг лезвия, я навис над Айеро и подставил кончик лезвия к его шее, приподнимая тем самым его подбородок. Я увидел блеск его в глазах. И нет, это была не пелена слез, которые сочились из его слезных каналов, это было что-то совсем другое. Он смотрел на меня с надеждой, казавшись мне таким искренним в этот момент. Один из самых чистых и белоснежных листов, что я когда-либо видел. Такой непринужденный, настоящий и честный. В его глазах была правда. Правда о том, кто я такой. Я не был насильником или убийцей в его глазах. Я не был тем бездушным ублюдком, что завалился час назад в его камеру. Я был маленьким беззащитным Джи, каким я не чувствовал себя наверное лет с четырех. И это перевернуло во мне всё. Я снова поцеловал его. Продолжая держать лезвие у его шеи, я резко дернулся навстречу и слился с ним воедино в липком и слюнявом поцелуе. Он потянулся ко мне, игнорируя титановую сталь, что упиралась в его кожу. Это было так по-настоящему. Черт, блять, Джи, что ты творишь... Я резко отстранился и увидел, как от его подбородка ненавязчивая струйка багровой жидкости спустилась вниз, к ключицам. Как же невероятно он выглядел в этот момент: обнаженный и выдохшийся, покрытый слоем уже застывшего пота и пыли с пола, что налипла к его коленям и частично спине. Волосы были растрепанными, влажными и слегка жесткими на вид из-за начинающей засыхать крови на его затылке. Он был невероятно сексуальным в этот момент, заставляя меня снова почувствовать сжимающее онемение, что проходило от пупка к паховой зоне. Я просто ушёл. Ушёл, оставив его в одиночестве. Ушёл, бросив его наедине с мыслями. Во мне кишила обида и злость за брата и невнятные чувства к Фрэнку. Уверен ли я, что это любовь? Вовсе нет. Я не уверен, что, в принципе, способен любить, а ещё и «с первого взгляда». Мне даже думать об этом было мерзко, мерзко не от того, что я только что сделал с Айеро, нет-нет, мерзко от самого себя.***
Охранник запихнул меня в камеру после «работ». Я увидел брата, мило посапывающего на койке. Майки, прости, но и тебе пришло время испытать все прелести жизни. За что? За то, что ты такой хороший, Майки. Слишком хороший… Я не мог описать то, что я чувствовал сейчас к брату. Но мне определенно нужно было утолить это чувство. Это была боль? Наверное. Но я не мог дать этому чувству просочиться наружу, я должен быть сильным. Когда дверь захлопнулась намертво, я подошёл к койке и стоял. Смотрел на свою следующую жертву. Фрэнка мне было мало. Фрэнк — для ненависти, Майкл — для умиротворения. Фрэнки — для любви, а Майки — для потребностей. Вот же сука, я опять подумал об этой блядской любви! — Ты чего над душой стоишь? — Пробормотал Майки немного сонным голосом. — Раздевайся, — холодно сказал я с «оценивающим» взглядом. — Чего? — Чего слышал. Раздевайся. — Что ты хочешь сделать? — Будешь сопротивляться — будет хуже. Майки бросил на меня наполненный страхом взгляд, но безукоризненно выполнил мои указания. Он знал, что меня лучше слушаться. Я его так воспитал. Я воспитал его для себя, таким идеальным, хрупким и ропотным. Раздевшись, Майки аккуратно сложил одежду на другой край койки. Ох, мой выдержанный мальчик, совсем не такой как я. И только от этой мысли я начинал возбуждаться. — Ложись на живот, — он лёг. — Вот и умница. Я стянул с себя лишнее одеяние и, слегка присогнув колени брата, сел сверху. Я не хотел сделать ему больно, поэтому облизав пальцы, я начав потихоньку вводить их, совершая движение ножниц внутри. Возбудившись до предела, я понял, что больше не могу терпеть и нежно приставил пылающий орган к его анусу. Я делал всё медленно, а Майки не мог сдерживать криков. Но я не затыкал ему рот, его крики — это то, чем я восхищался. Я навсегда запомнил их и каждый день теперь они отдаются эхом в моих мыслях. Он просил меня остановиться, мой маленький нежный Майки, умолял меня, но я его не послушал, я никого никогда не слушая, кроме самого себя... Это был первый раз, когда я «надругался» над братом. Он стал бояться меня, просил, чтобы я не приближался к нему. Но, Майки, как же ты не понимаешь, я — тварь, и этим всё сказано. Я сам сделал брата отрешённым, хотя так хотел уберечь его от этого. Люди не любят делать ошибки, но сами их себе придумывают. Мы ставим себе ограничения. Мы хотим любить, отталкивая всех. Мы храним слёзы, открывая их подушечному Богу, вместо того, чтобы побыть с близким человеком, рассказывая о проблемах. Не мы выбираем, а выберут нас. Мир давно сошёл с ума, взял, и поменял всё местами. Стираются грани, и правды и лжи. Я издевался над братом, насиловал его каждый день. Он хотел сбежать каждый раз, как только я появлялся в камере. Майки, милый, прости… С тех пор как меня перевели в обычную тюрьму прошло уже четыре года и не так давно мне исполнилось двадцать два. За окном стоял прохладный апрельский день, а первые лучики весеннего солнца начинали слепить мои глаза. Ах да, совсем забыл уточнить — когда меня перевели, мне надоело быть взаперти, и я просто сбежал. Почему-то я уверен, что меня никто и не ищет. Поэтому как только я сбежал, я вернулся в колонию за Фрэнком, он был всего-то на полгода младше меня, но еще оставался в колонии, дожидаясь своего совершеннолетия. Я объяснил ему, как выбраться из этой дыры и где меня потом найти. Зачем он мне? Мне нужен человек, который будет напоминать мне о том, что я человек… Сегодня утром я проснулся и в моей голове была лишь одна мысль — «Пора». — Айеро, греби сюда, — я позвал своего любовника, и он незамедлительно привстал передо мной. Любовник... Мне так не нравилось это слово, но я должен был дать определение происходящему в моей голове. Он не был моим возблюбленным и мы никогда не клялись друг другу в любви, однако та необъяснимая связь, что держала нас в одной шлюбке никогда не была дружеской. — Чего тебе? — сказал он, хлебая несуразную массу из одноразовой тарелки. — Фрэнки, я больше так не могу, я хочу сделать это. — Джерард, не сейчас. — Почему? — Потому что ты уже убивал недавно. И у нас ещё есть деньги. Мы не можем так рисковать, потерпи. — Но дело же не в деньгах… — я смутился. Меня внезапно осенило. Зачем мне жить? Зачем вечно прятаться от кого-то? Не мы эту жизнь создаём, не нам её забирать. Мы создаём лишь иллюзию, «личность», как говорят нормальные люди. Я не верю в жизнь после смерти. Все наши чувства, действия — это лишь позывы нашего возбужденного мозга, не больше. Фрэнки — мой ангел, данный мне хранителем. Я его не оставлю. Он уйдёт вместе со мной. Кто я в этом мире? Марионетка, мною всю жизнь потакали. Сперва родители, воспитатели в приюте, охранники в колонии, а сейчас… Я свободен. Сейчас я живу для себя, забирая души других ради удовольствия и тех зеленоватых бумажек, на которые мне откровенно плевать, но это было хоть каким-то логическим объяснением, к тому же, без денег правда было трудно. По выходу из колонии я начал принимать наркотики, на них нужны были деньги. Они одурманивали мое сознание и выпускали наружу того зверя, что никогда не бушевал во мне трезвом. Я раз за разом доставал небольшое карманное зеркальце, высыпая на него белый порошок из небольшого зип-пакета. Разбивая пластиковой дисконтной картой какого-то тривиального магазинчика комочки, я формировал небольшие аккуратные дорожки, что вели меня к Раю. Иногда я баловся вещами намного серьезнее, чем банальный кокаин, но это было редко и как правило в такие моменты я просто погружался в недры своего сознания и забывался сутками, не вставая с жесткой прокуренной кровати даже в туалет. Я стал убийцей, маньяком. Почему? Это судьба. Судьба, в которую я тоже не верю. Судьба — большая всемирная цепь, пересекающаяся тоненькими жестяными ниточками. Судьба — то, что мы рисуем сами. Никто не заставляет нас выбирать того или иного человека в возлюбленные, никто не заставляет нас выбирать понравившуюся профессию. Не нужно всё скидывать на «судьба свела». Кто она? Кто она, «судьба»? Начало конца или начало бесконечного? Ребёнок или старик? Она принимает любой образ, примеряет любое ваше представление, обманывает вас, становясь «спутником жизни». Эта жизнь дана мне не мною, и не мне её похищать. Я повторял это так много раз в своей голове, но только сейчас я понял — она сама заберёт меня. Смерть, которой я сотни раз заглядывал в глаза. Смерть, которая обладает столь лживой, но такой обворожительной улыбкой. — Убей меня, — я вскочил с того, что хотелось бы назвать диваном в нашем полу-заброшенном трейлере, и начал скакать вокруг Айеро, как оглушенный. — Совсем с катушек слетел? — Он не воспринял мои слова всерьез видимо наивно полагая, что я снова на «отходах» после вчерашнего приема. — Убей меня, и я заберу тебя с собой, — я улыбался. Я представлял её — смерть. — Я не хочу умирать. — А ради чего тебе жить? — Ради тебя, дурачок, — он нежно потрепал меня за щёку. Ох, мой Фрэнки, мой маленький глупый Фрэнки. Почему же ты еще не понял, что я не играю с тобой в этот раз? — А если я умру? — Прекрати, я уже сотню раз говорил тебе, что жизнь стоит любить, — как банально, однако я всегда верил ему. Он был прав, всегда. Такой себе проницательный мальчик, что никогда не ошибался. Он развернулся со своей утренней кашей и пошёл к кровати, врубил телек, и трейлер вмиг заполонился скрипящим звуком рябящего зомбоящика. — Мне не позволено её любить. Я убил брата. Я убил того единственного, ради кого продолжал жить и внушать себе, что я не бесполезен. — Джи, не мели чушь. Он сам выбрал свой путь. — Разве ты еще не понял? Он погиб. Он погиб из-за меня! Черт возьми, из-за блядского ублюдка. Он ведь крышкой съехал, верно? Хм, действительно, я над ним издевался каждый день, чего это он выжил из ума? — Он покончил жизнь самоубийством. — Давай еще больше очевидных фактов! — Ладно, допустим, ты прав. Но я умирать не собираюсь. — Ты не умрёшь. Ты уйдёшь со мной. И мы обязательно встретимся снова. — Отвали. — Тогда я сделаю всё сам.The ending of your life And if you get to heaven I'll be here waiting, babe. © Dead!
Я схватил самый большой нож, который только нашёл в том уголке трейлера, который мы называем «кухней», и приблизился к Фрэнку. Он сразу же откинул тарелку в угол и приподнял руки успокоительным жестом. Мои глаза блестели. Я знал, что умру. И даже знал, от чьих рук. — Скажи всё, что чувствуешь ко мне, сейчас же, — в его голосе читался страх, хоть он и старался казаться максимально уверенным. Теперь он наконец-то, что это неизбежно. Я присел рядом с ним и поцеловал его. Так страстно, сладко, похотливо. — Всё, что будет со мной, связано только с тобой. Этого достаточно? — Да. Я приблизился ножом к своим запястьям. Я начал терзать их, беспощадно, оставляя глубокие, кровавые линии. Нож был туповат и, надавливая с огромным усилием, я буквально рвал свою кожу. Я резал вдоль и поперек. Кровь хлестала из моей руки. После, я ласково обхватил руку Фрэнки своими холодными пальцами, по которым струились алые реки, от плеча до кисти, я написал «Frankie, I love you». Это был первый раз, когда я признался ему в любви. Первый и последний. Он моментально побледнел от шока и начал жадно хватать воздух ртом, наверное, у него началась паническая атака. Какой же робкий и неустойчивый мой мальчик...Любовь — это чувство, вдохновляющее нас на то, чтобы становиться лучше. Это вещь, которая сохраняет нашу связь с другими. Это вещь, которая даёт нам сострадание. Это вещь, которая даёт нам энергию совершать грандиозные свершения над своей жизнью, а ещё это вещь, на которую ты всегда можешь положиться, когда положиться больше не на что. © Chester Bennington
— Фрэнки, ты готов? — Он нервно сглотнул и кивнул. — Никогда не думал, что умру вот так, но я люблю тебя… — После этих слов я сделал небольшие надрезы на его сонных артериях. Я не хотел причинять ему много боли, поэтому выбрал примитивный способ. Багровая кровь фонтаном захлестала из небольших трубочек на шее. — Я тоже люблю тебя, Фрэнки. Но жить с этим не смогу, — я знал, что он ещё слышит меня, просто не может ответить. Его тело приняло синеватый оттенок, а веки начали слипаться. — Спи спокойно, малыш. Я готов был отдать всё за то, чтобы посмотрел на страх в умирающих глазах. И я это получил, не раз. Однако настоящее облегчение я почувствовал лишь сейчас, увидев не страх, а умиротворение. Фрэнк ушел спокойным и верным мне. И я почувствовал, как теплые капельки скопились под нижним веком. И я заплакал. Я впервые заплакал. Что это значило? Что я еще живой. Не только физиологически, но и внутри. Смерть моего возлюбленного — вот что смогло меня оживить. Я так долго был мертвым, что уже забыл какого это. Я начал рыдать навзрыд, не зажимая больше ни единой эмоции внутри себя. И я бы очень хотел, чтобы Фрэнки это услышал, я надеялся, что он еще слышит меня. Я сделал последний крупный разрез на животе, проведя его к шее. Я почувствовал тёплую жидкость, которая мелкими струйками касалась моей кожи. Для лжи нужны двое, один, чтобы врать, а другой, чтобы верить… Ты запретил мне умирать, Фрэнки. И я останусь. Потому что я Джерард Артур Уэй, и я выжил.