Пробуждение

Акацуки будят прикосновения, чуть щекочущие, влажные, теплые. Не открывая глаз — это так лениво, время–то еще очень раннее, и хочется спать, — юноша на ощупь находит шелк мокрых после душа волос и запускает в них пальцы. Раздается тихий смешок, и Каин тоже улыбается, ощущая ласки хорошо знакомых, любимых губ. Лучше не смотреть, как бы ни сильно было желание. Чувствовать через осязание, одной лишь кожей, даже интереснее. Его целуют очень нежно, облизывают языком, трутся кончиком носа и гладят подушечками пальцев легонько, будто перышком. Акацуки больше щекотно, но и приятно, а еще непривычно — в другое время прелюдия посвящена исключительно удовольствию Ханабусы. Правда, он потом и благодарит за нее соответствующе, Каину грех жаловаться. Однако подобный вариант сценария, как сейчас, тоже весьма неплох. У Ханабусы старательные губы. Они прокладывают цепочку следов вдоль твердого пресса, дразнят, почти обжигая, теплом дыхания татуировку внизу живота, спускаются дальше, выцеловывая кожу, и... Акацуки невольно с силой вцепляется в золотые пряди. Все так неожиданно, ново, неумело и восхитительно. Карие глаза распахиваются — такое он точно ни за что не пропустит. Стрелы ресниц взлетают над бирюзовой глубиной — и их взгляды сцепляются, как намагниченные. Алый, подобно восходу, румянец затопляет мраморную белизну щек. Акацуки хочется одновременно и поцеловать губы, лишающие дыхания откровенной лаской, и чтобы они продолжали свое занятие, не останавливаясь. Ханабуса догадывается без слов и как самый прилежный ученик методом проб, ошибок и экспериментов доводит задачу до кульминационного разрешения. — Какое... приятное пробуждение... — Акацуки еще восстанавливает дыхание, разглядывая белесые капли на своем животе. Ханабуса пальцами стирает жидкие жемчужины с раскрасневшихся губ и задумчиво слизывает, пробуя на вкус. Его щеки по–прежнему напоминают розы, и, если Акацуки хорошо знает своего кузена, тот будет долго смущен произошедшим. Впрочем, не Акацуки же выступил инициатором… — Хотел сделать тебе сюрприз, — честно признается Ханабуса, на мгновение показывая, словно яркое небо, глаза и тут же пряча их за длинными ресницами. А потом, как при скоростной прокрутке — Каин успевает лишь моргнуть, — Ханабуса скрывается сам в ворохе растребушенных одеял. И скат бы не зарылся в песок проворнее… Акацуки вздыхает, пододвигается к юноше вплотную, обнимая большой комок, запускает руку в сплетение тканей и находит нежное, с выпирающей косточкой бедро. Угадать где голова не сложно — золотые прядки выглядывают прямо у его носа, — и Каин прижимается щекой к одеялу предположительно рядом с ушком, которое должно все внимательно слышать. — Сюрприз удался. Мне понравилось, Ханабуса. Он представляет, как Айдо под действием его голоса, будто от жаркого солнца, отчаянно краснеет и все бы отдал, лишь бы не слышать подробностей. Но его смелый экспромт заслуживает награды, и не только на словах. — Теперь позволь мне отблагодарить тебя, Ханабуса. Пожалуйста, не прячься от меня. Каин гладит тело возлюбленного под одеялом, и наконец бабочка показывается из кокона, скрепляя их губы в сладком долгом поцелуе. Толстая ткань скользит прочь. Акацуки с удовольствием отпихивает ее ногой куда подальше, чтобы у Ханабусы больше не было возможности спрятаться в ее закромах. Он с благоговением проводит ладонями вдоль изгибов прекрасного тела, чувствуя и не без толики гордости нетерпеливую дрожь желания, охватившую Айдо. Его хотят, под его прикосновениями падают последние барьеры — это подтверждается и поцелуями, которыми осыпает его Ханабуса, и лихорадочным блеском в удивительной синеве глаз. Акацуки с легкой усмешкой шепчет: "Тише…" — но Айдо уже прижимается к нему, обхватывает его бедра коленями и скрещивает за спиной тонкие лодыжки. Кожа к коже, словно к оголенным нервам подвели ток: ярко, остро, почти до боли феерично. Чресла трутся, и от однообразных, поступательных движений, от которых сердце в груди бьется сильно и слишком быстро, сводит пальцы в неконтролируемом порыве впиться в мягкую плоть, чтобы стать еще ближе, чтобы слиться, растворяясь в страсти друг друга. Их конечности переплетены, точно ленты в замысловатой прическе, где Ханабуса, а где Акацуки не понятно. Но им кажется, в эти горячечные мгновения у них одни легкие, которыми они забывают дышать, целуясь исступленно и ненасытно, и если они умрут от недостатка кислорода, то вместе. Короткое забвение, похожее на белую оглушающую вспышку, накатывает в конце, когда они перешагивают свой предел, и их тела, напрягшись в кульминационный момент, расслабляются. Они оба, обессиленные и довольные, падают на простыни. Постепенно их дыхание выравнивается, и робко появляются первые мысли осознания. Впрочем, юноши не спешат разъединиться: стопа Ханабусы елозит по ногам Акацуки, а тот в свою очередь гладит его нежную шею и целует в ямочку между острыми ключицами. — С добрым утром... — Приветствие, конечно, запоздало, учитывая, сколько всего произошло после его чудесного пробуждения, но Акацуки произносит фразу, без которой не может начаться день, и не важно, что вместо привычного людям солнца для вампиров будет светить их извечная спутница, луна. Ханабуса улыбается в ответ чуточку устало. Он кивает: — И тебе... доброе утро... — а затем краснеет в своей лучшей манере: теплый румянец заливает его круглые плечи, и кончики ушей горят ярко–красным, будто фитильки свечей. Юноша все–таки вспоминает о стыдливости. Правильно, это нужно сделать именно сейчас, когда их разморило в приятной неге и Акацуки хочется валяться в обнимку с кузеном минимум до скончания века. Но механизм запущен, в голове Айдо прокручиваются картинки их досуга и своего поведения, непристойного, порочного — и каким только местом он думал тогда?.. За сегодняшнее «утро» юноша пропустил столько моментов, идеальных для демонстрации стыда, что восполнять упущенное начинает едва ли не в полную силу. Акацуки с некоторым опасением ощупывает его лоб, но Ханабуса никогда не бывает таким горячим, как он, хотя и похож на вареного рака. Право слово, даже забавно видеть его настолько смущенным. Однако с точки зрения Айдо, ситуация отнюдь не смешная, поэтому и Каин не смеет улыбнуться. Иначе следующие сорок минут ему придется стучать в дверь ванной, упрашивая кузена выйти и перестать на него обижаться. Такое уже бывало. Главное сейчас действовать осторожно и не вспугнуть лань, готовую удрать в любой подходящий момент. — Ханабуса, все в порядке. Не надо ни о чем жалеть, ладно?.. — Руки Каина обнимают юношу, успокаивающе водят по спине, ласково касаются щеки. — Я люблю тебя больше жизни, Ханабуса. Ты мой единственный, всегда был им и будешь. К нему прислушиваются, хотя Айдо и старается не смотреть на Акацуки, и его тело какое–то время в напряжении, точно он действительно вот–вот вырвется и убежит на край света, чтобы только его не вгоняли в краску. Однако пока Акацуки шепчет, насколько сильно он любит юношу, придумывает немыслимые сравнения и комплименты его красоте и продолжает обнимать: через ощущения Ханабуса запомнит его слова лучше, убедится, поверит, что от такой реальности не стоит прятаться, ее нужно ценить, наслаждаться мгновениями, как это делает сам Каин, — и минута за минутой, далеко не сразу Ханабуса смягчается и немного неуверенно, и боязливо, но все же с отчетливым осознанием обнимает Акацуки в ответ. — И я люблю тебя. Честно–честно. — Слова щекотно ложатся на кожу, ведь Ханабуса практически прижимается губами к его щеке. Облегчение — одно из главных чувств, которые испытывает сейчас Каин. И конечно же, безграничную нежность, но это всегда, когда Ханабуса с ним рядом. — Значит, ни о чем не жалеешь? — Нет конечно… "Я не стал бы делать этого, если бы не хотел", — звучит подтекстом. — Но это не значит, что я перестану смущаться, учти! От его бурчания Акацуки улыбается. Ну, разумеется, без этого качества Ханабуса не был бы собой. Но Каин и любит его таким, какой он есть: со стеснительностью, находящей на него временами, будто цунами, и в недовольном настроении, когда он фыркает, словно обиженный еж, — для Акацуки нет исключений, и все черты кузена он находит милыми. В такие моменты — а они случаются не часто, к сожалению, — когда нет нужды куда–то торопиться, к ним точно не завалится бесцеремонный вице–президент, ибо воскресенье и тот сам пока спит без задних ног; когда можно понежиться в объятиях друг друга, целоваться, как в первый раз, или просто лежать и слушать тишину и дыхание того, кто рядом с тобой, — в такие моменты оба чувствуют особую гармонию в отношениях. Все до предельного ясно и понятно: есть один и есть другой, и если их сложить вместе, должно получиться двое, а выходит единица, потому что их крепкой нитью связывает одно чувство — любовь, и они сами — две половинки, но одно целое. Акацуки Каин не жаворонок в отличие от Ханабусы, но раннее пробуждение оправдано хотя бы такими сентиментальными выводами, не говоря уже про остальные... приятные дополнения.