Шторм

Двадцать. Двадцать шрамов, двадцать смертей, двадцать самодельных могил. Двадцать пар глаз, за столько лет успевших сменить ублюдочных хозяев бессчетное количество раз. Эксцентричные, богатые мрази, самовлюбленные, властолюбивые мафиози, выжившие из ума дряхлые ученые - чьи только руки теперь не марали гордость некогда великого клана. Курапике хотелось вырезать всех этих мразей до последнего. Выдавить их масляные, бегающие в волнении глазки, услышать бесполезные крики и отчаянные мольбы о пощаде, заставить их понять, ощутить на своей шкуре эту невообразимую боль, эту финальную необратимость, эту… эту рьяную безысходность, от которой хотелось выть. Двадцать раз он сдерживал себя. Двадцать раз повторял себе, что впереди еще долгий, тернистый путь. Что нельзя терять связи, нельзя сейчас противопоставить себя всему подпольному миру, нельзя срываться. Нельзя-нельзя-нельзя. О, нет-нет, он будет паинькой. Послушной марионеткой в чужих, заигравшихся руках. Идеальным, исполнительным служкой. До поры до времени. Еще семнадцать. Еще семнадцать пар глаз. Они снятся ему по ночам. Смотрят на него - укоризненно-ласково, словно спрашивают, где же ты, блудный сын? Отчего так долго? И Курапика не может дышать, не может двигаться, не может думать. Он может только смотреть в ответ, не в силах выдавить ни звука. А по утрам, глядя на себя в зеркало, стирать со лба пот, давить рождающиеся хрипы и бесконечно убеждать себя, что у его отражения отнюдь не пустые глазницы. Еще семнадцать пар, а потом его ждет тропа войны. Тропа опасной охоты. Игра со смертью, имя которой Геней Рёдан. Прошедшие пять лет, посвященные погоне за глазами, сильно его изменили. Курапика знает, что готов. Его цепи стали еще прочнее, еще острее, еще беспощадней. Он поймает их всех, он исполнит свой долг. Он совершит столько грехов, сколько потребуется. Расплатится за них своей душой, а если понадобится - то и жизнью. Он мечтал об этом, он хотел этого. Он жил ради этого. Пять долгих лет он марал руки темными делишками своих временных хозяев. Убивал, если того требовали. Грабил, если его просили. В каком только дерьме он не пачкал свою честь охотника и пресловутую гордость Куруты. Он не отступится. Ни за что. Так почему, черт подери, он стоит сейчас, словно безвольная кукла, уткнувшись лбом в запертую дверь дома Леорио? Пять лет спустя, после того как сам же разорвал все контакты с друзьями, ведь друзья - это непозволительная роскошь, это блажь, это лишняя преграда на выбранном пути. Это груз, драгоценный груз, но груз, который неумолимо тянул его ко дну и не давал идти к цели. Что он делает здесь, стоя под леденящими струями дождя, скользя продрогшими пальцами по мокрым, старым доскам, из которых сделана дверь? Дверь в небольшой, но, наверняка, уютный дом на окраине приветливого и милого городка. Курапика тут лишь проездом. Где-то в кармане сумки спрятан билет на отплывающий рано утром корабль. Нужно идти. Нужно. Еще семнадцать… Какой же он идиот. Зачем он пошел за Леорио, совершенно случайно увидев его в толпе? Хотел посмотреть, сбылась ли мечта друга? Насмотрелся? Ну?! Пальцы сами сжимаются в кулак - от досады. Курапика со злости бьет им по двери прежде, чем приходит осознание того, что он натворил. А потом его охватывает страх. Он знает, что может сбежать. Раствориться в воздухе. Нужна лишь секунда, чтобы стать невидимым для человеческого глаза и еще доля секунды, чтобы скрыть свое присутствие даже от столь тренированного охотника как Леорио. Он знает и не может пошевелиться. Стоит, чувствуя, как неприятно липнет к коже вымокшая одежда, как настырно наползают на глаза прядки волос, как громко стучит собственное сердце, словно хочет выпрыгнуть из груди. Где-то в доме зарождаются неспешные шаги, эхом следуют за своим создателем. Лениво скрипят половицы. В окне первого этажа вспыхивает теплый свет. Недовольное бормотание такого знакомого голоса все приближается и приближается, и Курапика делает шаг назад, чтобы дверь не задела его по носу. Ему страшно. Дождь, словно издеваясь, льет еще сильнее. Дверь скользит вбок. Теперь Курапика знает, что такое оглушающая тишина. Бывало, его серьезно ранили, и тогда все звуки доносились словно через невидимую преграду - тогда он не мог до конца воспринимать слова, упускал смысл предложений, но сейчас… сейчас он не слышит даже дождя. Этот миг странно похож на смерть - по крайней мере, такой ее себе Курапика всегда и представлял. Леорио смотрит на него широко распахнутыми глазами. Кажется, что он стал еще выше. Едва застегнутая белая рубашка, закатанные до локтей рукава, черные брюки, босые ступни и все та же колючая прическа. Курапика забывает, как дышать. Он ждет чего угодно. Жарких обвинений в том, что он бросил и позабыл друзей, грозных требований убираться к чертовой матери, жгучих слов терзающей обиды, да даже просто гробовой, обвинительной тишины, но… - Ты что с ума сошел? - внезапно рявкает Леорио, - Бродить под дождем в такой шторм? А ну заходи. И что-то в груди вдруг лопается, и Курапике становится так дико-дико больно. Ливень закладывает уши, он втягивает губами воздух, вскидывает голову - так что пряди волос хлещут по собственным щекам и брызги воды летят в стороны - и разворачивается. Быстро, словно дичь, за которой вот-вот погонится хищник. Бежать, не оглядываясь, и не возвращаться, скорее, скорее! Леорио хватает его за локоть и тянет назад. Его хватка груба. Курапика знает, что может вырваться, но он слаб. Он так слаб сейчас. Рвется на свободу так, словно девчонка, наивно надеясь, что его отпустят. Бесполезно. Леорио втягивает его в дом и свободной рукой захлопывает за собой дверь, а потом обе ладони безжалостно обвивают Курапику за плечи. И Курапика знает, что эти до умопомрачения надежные цепи из сильных рук ему не сломать. Он делает последний, отчаянный рывок прочь. Еще же семнадцать, семнадцать, и Геней Рёдан… - Отпусти, нет! - умоляет он, но Леорио крепко прижимает его к себе, и Курапика давится слезами и хрипит и впивается ногтями в спину мужчины, уже сам не понимая, то ли хочет его оттолкнуть, то ли прижаться еще ближе. Слезы не кончаются. Курапика не знает, сколько часов они стоят вот так, и сколько они потом сидят вот также в обнимку на том же самом месте, опустившись на пол. В глазах лишь мутная пелена, под пальцами мокрая от его слез рубашка Леорио, а по спине медленно и успокаивающе скользит широкая ладонь. А потом приходит осознание, как же он устал. Все перестает иметь значение, тело наливается слабостью, и Курапика впервые за пять лет доверяет себя другому человеку. Его сны беспокойны. Он бредет один в тумане посреди бесконечного поля и ловит отблески алых глаз, мелькающие в беспросветной мгле. Но чем дальше он идет, тем страшнее ему идти, однако при этом он также знает, что назад пути нет. Что-то сверкает впереди, неясная фигура - он делает последний шаг, и туман внезапно расступается. Перед ним стоит он сам, омытый кровью с головы до пят, с застывшей улыбкой посреди посиневших губ. Он смотрит на себя, и тот Курапика вдруг поднимает руку, и в его руке охапка красных глаз, и он швыряет их в воздух, будто орешки, и Курапика больше не может выносить того, как острые зубы ловят свою добычу прямо из воздуха. Он просыпается, садится на постели, задыхается, пока сердце прыгает в горле. Леорио сжимает его плечи, возвращая его к реальности, и Курапика оборачивается и бесконечно долго смотрит в спокойные карие глаза, черпая из них смелость и ласку и все ту же безграничную доброту. За окном спальни еще темно, по карнизу барабанит дождь. Леорио придвигается ближе, приникает грудью к его спине, пальцами поднимает его лицо за подбородок к себе, и Курапика думает, что еще может успеть отстраниться, но на самом деле знает, что уже пропал. В поцелуе нет ни языков, ни сбитого дыхания, ни пылких прикосновений - простые движения губ, дарящие самое обыкновенное тепло. Это чудо, это волшебство, это самый замечательный подарок на свете, и Курапика не может насытиться этой близостью. Когда-то давно он мечтал об этом - во мраке ночи кусал губы, терзаясь выбором, проклятым выбором, который потом не оставил ему ничего, кроме мести, кроме крови, кроме смерти. Он ни на что не надеялся, он не просил ждать его, и он уж точно не собирался возвращаться. Внутри Леорио - свет, ласковый свет, такой же белоснежный как ткань врачебного халата. В Курапике же - тьма, паутина из лжи, из ненависти, из горьких воспоминаний. Они несовместимы, тьма не заслуживает жалости, участи, сострадания, тьма не заслуживает… - Глупый, - шепчет Леорио, целует его в лоб, укутывает их обоих в одеяло, тянет его обратно на подушки. Курапика не должен сейчас льнуть к нему, но он не может сопротивляться - зарывается носом в надежное плечо, в тепло, в тихую гавань - только для него - причал на которой, как оказывается, никто так и не снес. Пять лет, пять долгих лет. Курапика замарал себя, он сам себе противен - тело в шрамах, душа в осколках, руки познали кровь - но Леорио даже не думает вышвырнуть его прочь. От этого хорошо, от этого горько, от этого сладко, это сводит его с ума. Когда он в следующий раз открывает глаза, уже утро. Шторм ушел, оставив после себя серые тучи, глубокие лужи и холодные сквозняки. Курапика встает с постели, понимает, что раздет, и все, что есть в пределах досягаемости - это рубашка Леорио. Измятая ткань ластится к его рукам, заботливо обвивает его тело, едва скрывая бедра. Но даже так - это идеальный момент, чтобы уйти. Но вместо этого Курапика, словно во сне, спускается вниз по лестнице - на кухню, откуда доносится требовательный свист чайника и шипение ворчливой сковородки. Еще семнадцать пар глаз, всего семнадцать, чуть меньше полпути. И Геней Рёдан, сколько их осталось - шестеро, семеро? Курапика замирает в проеме двери, глядя на то, как Леорио в одних штанах, напевая себе что-то под нос, ставит на стол две чашки, достает две тарелки и поворачивается к нему. - Ты останешься, - он не спрашивает, он не требует, он не просит, он не умоляет. Он говорит как есть, и Курапика садится за стол, дрожащими пальцами сжимая рукава чересчур длинной для него рубашки. У завтрака привкус его слез, его страха, его отчаянья, и когда всего становится слишком много - Леорио снова ловит его. Усаживает к себе на колени, словно ребенка. Но сейчас Курапике это и нужно - ощутить себя слабым, человечным, прощенным. Любимым. Леорио улыбается, устраивая щеку на его макушке, и растирает его холодные, занемевшие пальцы. И Курапика думает, что вряд ли сможет уйти. Он уже наелся мести сполна, он позорно прогнил, опустился на самое дно. Он жалок. Но все же там, на дне, среди дерьма и злобы и ярой ненависти и вони крови, он вдруг нашел одно единственное светлое пятно. Всего одно, но, быть может, его окажется достаточно, чтобы выпросить у судьбы еще один шанс. Быть может, стоит переиграть партию и принять то, от чего он так глупо когда-то отказался. Хотя бы попробовать. - Леорио, - шепчет Курапика сквозь сжатые губы, зарываясь ладонями в жесткие, короткие волосы мужчины, отчаянно ловя понимающий взгляд, и это первые его связные слова с тех пор, как он нехотя переступил порог этого волшебного дома, - Я тебя люблю. И это правда. Курапика любит его. Всеми теми крохами души, что еще остались.