Ощущения

Мягкая черная ткань привычно скользит по телу вверх, руки отточенными движениями завязывают белый пояс, поправляют его, и только после этого подхватывают легкий, почти невесомый белый шелк с цифрой «шесть» на спине, который идеально ложится на гордо расправленные плечи. Казалось бы, на этом можно остановиться, но это еще не все. Статус и положение в обществе требуют большего — неустанно чтить традиции, заложенные предками, а потому кончики пальцев как обычно касаются гладкой, подобно камню, отполированной до блеска, инкрустированной шкатулки из красного дерева. Серебряный замок с тихим щелчком отворяется, открывая взору блеснувший в свете дня белоснежный кенсейкан, мирно покоящийся на бархатистой подкладке. Каждый раз он обдает холодом, словно не ведающий тепла мрамор. Но своим чистым, лишенным праздной роскоши великолепием, он олицетворяет властность и гордость носящего его человека. Пальцы пропускают несколько шелковистых прядей, закрепляя украшение на мягких волосах. Бьякуя ощущает привычную тяжесть на голове, и такую же — в душе. Будто он, обновленный и чистый после сна, добровольно вешает на шею железную цепь обязанностей с огромным камнем ответственности, и камень этот с каждым днем лишь увеличивается в размерах, постепенно становясь неподъемным, а цепь удлиняется. Ладонь тянется к креплению на стене, обхватывает твердые, обшитые дорогой кожей ножны с занпакто и, точно завершающий аккорд, закрепляет за крепким поясом. Легкий завтрак скромен и как всегда изысканно красив. Утренняя прохлада обдает свежестью, в саду тихо, и слышен лишь звонкий водопад, льющийся с небольшого возвышения на камнях в дремлющий пруд. Природа все еще спит, и только редкое пение птиц сопровождает едва задавшийся рассвет. В эти часы он всегда поглощен тренировкой, но зачастую бывают и такие дни, когда работа не терпит отлагательств и ему приходится посвящать ей время, отведенное лично для него. Белоснежные плиты сменяют друг друга под неспешными шагами. Он даже не смотрит на них, зная, что от ворот поместья до территории шестого отряда их тоже самое количество, что и вчера. И число это не изменится ни завтра, ни послезавтра. Впереди — работа и возвращение домой. И так — каждый день. Время неустанно мчится вперед, но для него будто ничего не меняется. Словно он попал в ловушку нескончаемых серых будней, из которой нет выхода. Да, его окружает множество людей, дорогих предметов, будь то шелковый хаори, дорогой фарфор, или гладкая, искусно отделанная кисть для каллиграфии. Но ничего из этого уже не приносит радости. Легкой, волнующей, неуемной радости, заставляющей сердце биться в предвкушении. Как было с Хисаной, когда он впервые увидел ее, или например в детстве, когда он получил от деда долгожданный подарок на день рождения и скорее побежал открывать, в надежде увидеть целую армию белоснежных, вырезанных из слоновьей кости, игрушечных воинов. То время давно кануло в лету, оставив лишь отголоски теплых воспоминаний. Фигурки солдат отправились в шкатулку, ожидая своего часа на верхней полке кладовой, а их место заняли масляные чернила, пористая бумага и шершавая рукоять занпакто. Бьякуя до сих пор помнил ту гордость, взыгравшую в его душе, и ликующую, почти безудержную радость, когда меч впервые лег в его ладонь. Он думал, что будет испытывать этот трепетный восторг каждый раз, когда коснется шероховатой поверхности катаны, но со временем и эти чувства притупились. За многие годы его пальцы с точностью до миллиметра изучили каждый узелок фиолетовой шелковой обмотки, каждую впадинку, неровность. Крепкая рукоять стала настолько привычной, что он мог с закрытыми глазами представить ее и ощутить, будто держит в руках, даже если меч находился в ножнах. Их связь с Сенбонзакурой была прочной, словно стальная нить, и даже во сне Бьякуя чувствовал как дух самурая оберегает его. Они стали единым целым, и если бы Кучики сказал, что испытывает, когда берет в руки собственный меч — то это была надежность. Непоколебимая уверенность в том, что ни один из них никогда не подведет другого. Абсолютное доверие, что пришло почти сразу. С годами эта опьяняющая эйфория прошла, но осталось тепло, согревающее его ладонь, проникающее в самую душу, стоило ему взять в руки меч. А после смерти Хисаны все это исчезло. Мир стал блеклым, серым и безмолвным. Ежедневные тренировки превратились в рутину, наравне с надоевшими до тошноты отчетами, а внутри будто что-то сломалось. Сорок лет пролетели как один миг. Мелькающие, подобно сменяющимся картинкам, лица людей, шелк, бумага, кисть, чернила… И единственный верный товарищ, что всегда был и будет рядом с ним, до самой смерти. Время, словно терпеливый целитель, залечило душевные раны, и на месте его сердца навсегда остался глубокий ноющий шрам. Больше не было удушающей боли, она притупилась, но грудь все равно сверлила тоска. Острая, долгая, закостенелая. И причина была вовсе не в том, что Хисаны больше нет. Он мог бы отпустить эту боль, если бы каждый день не был вынужден сталкиваться с живым напоминанием о ней в стенах собственного дома. Иногда ему казалось, что это — расплата. Наказание за то, что он пошел наперекор всем правилам и законам, и это сводило с ума. Но он смирился, полностью приняв его, и продолжил съедать себя изнутри. Однажды монотонность серых будней, в сочетании с безысходностью, настолько осточертела, будто застрявшая кость в горле, что Кучики принял решение изменить хоть что-то в своей жизни, иначе он перегорит, сломается во второй раз. Он хотел покоя. Чтобы в его жизни был кто-то, кому он мог бы рассказать о своих самых сокровенных мыслях, которые не мог раскрыть давнему другу или наставнику. Чтобы чьи-то теплые руки обняли его, и он мог раствориться в этих утешительных объятиях, почувствовать себя защищенным от всех невзгод, хоть на миг! Он хотел тепла, что согрело бы его тоскующее сердце, уняло беспокойную бури внутри, и сняло, пускай даже на мгновение, груз ответственности с души. Чтобы он мог быть просто мужчиной, не обремененным заботами и чувством долга. Тогда и появилась ойран. До невозможности нежная, мягкая, чарующая. Понимающая его без слов. Рядом с ней он погружался в отдельный мир, огражденный дверьми спальни от законов и правил Общества Душ. Да, это решение далось ему нелегко, он испытывал глубокое чувство вины перед женой, ему казалось, что он предает ее, их чистую любовь, светлые воспоминания о ней. Но страдания, в которые он заковал сам себя, на протяжении долгих лет отравляли его изнутри, подобно медленному яду, а беспросветное одиночество, в сочетании с угнетающей, повторяющейся изо дня в день повседневностью, порождали в его душе потребность в человеческой близости, в желании выговориться. Конечно, он не мог раскрыть всего куртизанке, но это были удобные для обеих сторон отношения, построенные на честности. Любовь в обмен на деньги, и ничего лишнего. Ее нежная, словно редкий сорт шелка, бархатистая кожа заставляла забыть о проблемах, поджидающих за пределами ее комнаты, а мягкие, податливые губы уволакивали в сладкий мир грез, лишенный всякого бремени. Она вся была теплой и пахла лавандой специально для него, но его сердце так и осталось холодным, продолжая тонуть в равнодушии. Ее общество могло скрасить лишь несколько часов его беспросветной жизни, но выходя за пределы ее комнаты, он не чувствовал ничего. Пока однажды не прикоснулся к ней. Волна согревающего тепла разлилась по венам и сконцентрировалась в его ладони, подобно покалывающим иглам. Ее тело оказалось соткано из огня, словно он дотронулся до солнца, лучи которого проникли до застывшего сердца, вновь запустив его. Да, она была не идеальна, и порой вызывала в окружающих желание ее прикончить. Но рядом с ней всегда было тепло, и тепло это воодушевляло, наполняло сердце давно забытой радостью, сбивая его с ритма. Кучики сам не понял, когда это началось, но весь мир вдруг заиграл яркими красками. Утренний сад теперь встречал его не только прохладой, но и восхитительным золотым рассветом, наполнявшим сердце восторгом, разноцветные, пышно-цветущие деревья казались сказочными, заставляя на миг окунуться в волшебство, а упоительный аромат роз пробуждал в ожившей душе сладкие воспоминания. Люди вокруг обрели имена и лица, привычный шелк стал мягче, а безликий фарфор начал радовать глаз своим изысканным рисунком, который прежде казался изученным до мельчайших деталей. Тренировки с занпакто вновь приносили радость и удовольствие, кенсейкан будто стал легче и теплее, а привычная рутина превратилась в волнительное ожидание — что принесет с собой новый день, и удастся ли ему увидеться с ней? В нем вспыхнул интерес. В душе разгоралось изнывающее желание узнать, каково это — быть рядом с ней? И он стал искать любую причину, чтобы очутиться как можно ближе. Оказалось, что ее волосы пахнут медом, кожа — сладкой карамелью, и рядом с ней всегда тепло. Она вся мягкая, словно пушистое облако, и одно прикосновение ее рук почему-то греет сильнее, чем самые жаркие объятия ойран. С каждым днем его тянуло к этой женщине, словно магнитом. Ему нравилось дразнить ее и смотреть, как меняется выражение ее лица — от счастливого, до хмурого и порой даже убийственного, и каждый раз эти эмоции отзывались сладким волнением в его сердце. Они оба, в шутку, начали изводить друг друга, проверяя границы дозволенного, и, сами того не замечая, увязли в очень странной, азартной игре. С каждым разом ставки росли, но никто из них не желал проигрывать, делая все более отчаянные, дерзкие шаги. И когда отступать было больше некуда, они оба поддались. В глубине души Бьякуя боялся, что его интерес пропадет и он снова погрузится в пучину равнодушия, как только получит желаемое, ведь именно так и произошло с ойран, но с Саймей все оказалось ярче, насыщеннее, слаще, и ему захотелось большего. Казалось, для его счастья больше не существовало препятствий, но Хисаги вдруг начала отдаляться от него, будто не хотела быть рядом. Он тянулся к ней, словно измученный жаждой цветок, а она убегала прочь, пытаясь спрятаться в каком-то своем мире. Точно демон в женском обличье она мучила его, но теперь уже по-настоящему. В его душе полыхали гнев, ярость, непонимание и страх. Их обоюдное упрямство и нежелание сдаваться отныне выливались в бурные скандалы и не менее бурные примирения. Он понимал, что рушит все собственными руками, не желая сдерживать собственное обещание, но после того, как она чуть не предала его, он словно сошел с ума, продолжая желать ее и ненавидеть. Вокруг царили безмятежность и покой, а в его мире полыхал огонь. Она — словно пожар для его души и тела, и не было никого, кто смог бы погасить его. Каждый раз она говорит, что не хочет быть с ним, и отказывается называть причину. «Давайте оставим все в прошлом», — и как он должен реагировать на это? Проходить мимо, будто ни в чем не бывало, и не вспоминать ее обжигающую кожу, мягкую, податливую грудь, сминая которую, из ее губ вырывается сладострастный стон? Ее горячий живот, который покрывается мурашками каждый раз, стоит его пальцам скользнуть чуть ниже, как выгибается навстречу ее гибкое тело, когда они проникают внутрь. Она всегда раскаленная и влажная внутри. Там туго, тесно и так мягко. И она предлагает ему забыть все это? Стать незнакомцами и делать вид, что их ничего не связывает? Нет, он не согласен. Злость и ярость теперь его спутники, и он играет в ее игру по-своему: жестко, беспощадно, вынуждая постоянно проигрывать. Доводя ее до исступления каждый раз, заставляя задыхаться, таять в его руках и молить о большем. Он знает ее тело лучшее нее самой, его пальцы изучили каждый изгиб, каждую впадинку и он вовсю пользуется этим, не оставляя ей шансов на победу. Он чувствует, когда она сгорает от желания, его пальцы объяты огнем, полыхающим внутри нее. Он дожидается этого момента и только тогда мстит, медленно разрывая контакт. Она всегда хватает его за руку, пытаясь удержать, и закусывает опухшие от поцелуев губы, беспомощно глядя в его глаза. И ему это нравится. За всю ненависть и боль в его душе, за беспокойство и страх, он изводит ее долгим ожиданием, дразнит, проникая глубже и внезапно останавливаясь. Он заставляет ее признать поражение, наслаждается мольбой в затуманенных серых глазах, и лишь услышав сдавленное обещание, позволяет их телам слиться воедино, зная, что завтра она вновь будет сожалеть о том, что поддалась. Но пока его согревает тепло ее тела, а разум пленит тонкий, сладкий аромат, исходящий от ее запрокинутой шеи, в его сердце живет надежда, что еще не все потеряно. И он будет заставлять ее признавать, что она любит, до тех пор, пока его собственное сердце не решится окончательно впустить эту женщину в свой расцветший, застывший в ожидании мир.