Лампочки

Мне больно слышать то, как он кричит на тебя. Бумажные стены в серых многоэтажках слишком тонкие, чтобы вкушать тишину тонкими ломтиками. Я не люблю, когда унижают. Ты достойна лучшего, как бы это банально ни звучало. Наутро ты выйдешь вся помятая, померкшая, помывшая лифт слезами, нарумянившаяся ссадинами. Ты спишешь все на велосипед-хулиганов-лестницу… Скатаешь в маленький липкий комочек паутину взглядов, полных то ли сожаления, то ли чего-то еще… Мы разговаривали всего пару раз. В первый – о моей татуировке на шее в виде осы и о Паланике, во второй – о проблеме с пресной водой в мире и нашем подъезде, об отчаянной любви к книгам, кинематографу, киндерам, всему кинестетически приятному, как, например, шершавые стены и лопающиеся полиэтиленовые пузырьки. Ты приходишь домой всегда рано, никогда не задерживаешься. Ты любишь холодные сливки и ватные одеяла. У тебя родинка на ключице. Тебе нравится Земфира. …бился неровно пульс… мысли казались голыми… Он очень обаятельный и харизматичный. Но это на людях. Я-то слышу, насколько это напускное. Всему виной тоненькие стены. Иногда я проклинаю это гребанное бытовое обстоятельство. Луна линяет в месяц, у нее такие же синяки, как у тебя, такая же темная сторона, не видная никому. Солнце застыло и дрожит, как ванильный пудинг, в ожидании осени. Август сухой, песочный. Но это все неважно. Страшно, что мы даже не пытаемся кого-то спасти, зацикливаясь на собственном эго, лелея и согревая его, подкармливая. Может, пора начать меняться. Я слышу. Как он. Орет. Я слышу. Хлоп. Хлоп. Хлоп. Всхлип. Шепот. Хватаю бейсбольную биту и, босая, растрепанная, злая, выхожу на лестничную площадку. Нажимаю на звонок. Будь что будет. Превышение самообороны – понятие еще более тонкое, чем эти панельные дома. Если потребуется, я убью эту мразь. А если нет, то, хотя бы, проверю, не перегорели ли лампочки.