***
Философия рефлекторно вызывает сводящую скулы зевоту, заставляя и без того сломленный недосыпом дух сдаться сладкой дреме. Минсок обещает себе закрыть глаза ровно на шестьдесят секунд, но организм подло сбивает мысли где-то на двадцати семи, утягивая в яркий мир Морфея. Когда его тело дергается от болезненного щипка, Минсок не знает, чего хочет больше – поблагодарить заботливого друга или сначала выдать обильную порцию мата, подслушанную в туалете от старшекурсников. Благоразумие перевешивает, и парень благодарно кивает, мысленно ставя галочку разбудить Лухана не менее болезненно на следующей паре, на которой тот сто процентов отключится. Предмет кажется слишком занудным, прямо-таки взывающим к деятельности, не соответствующей прямому назначению образования. Минсок осторожно, не боясь заработать косоглазие, скашивает глаза на Лухана. Парень сидит у самого окна, старательно делая записи под диктовку старого преподавателя – иногда тот и сам удивляется, откуда у него столько неутолимой жажды к знаниям. Солнце, словно сошедшее с ума после долгой и холодной зимы, светит ярко, вызолачивая светлые пряди Лухана, превращая того в сказочное, совсем неземное создание, слишком прекрасное для этого грязного и порочного мира. Минсок и сам не замечает, как полностью поворачивается к другу, увлеченно лаская взглядом каждую черточку красивого лица. - Что-то не так? – Лухан шепотом разбивает невесомую дымку волшебства, сдергивая парня с небес. Он слепо шарит по лицу, пытаясь на ощупь отыскать крошки, оставленные после завтрака, или на худой конец вытереть пальцами запачканной – несомненно – гелиевой ручкой лицо. - Все так, – эхом отзывается Минсок, отворачиваясь. Его лицо предательски пылает, а сердце отбивает бешеную чечетку в районе горла, так и норовя выпрыгнуть. Глупо и совсем недальновидно, странно и самую чуточку сводяще с ума – так Минсок думает о своей совершенно неправильной увлеченности лучшим другом. Когда Лухан перевелся в их группу по обмену на втором курсе, Минсок не предполагал, что странный китаец, как настоящий партизан, оккупирует его сердце, захватив в плен мысли и проникнув в жаркие сны. Как ответственный староста, Минсок делал свою работу, так он считал, помогая новичку освоиться, подтягивая его корейский и знакомя с одногруппниками. Однако тот, воспринимая мир через свою призму ценностей, вцепился мертвой хваткой, награждая старшего почетным местом лучшего друга без права возражений. Отныне и навсегда. То самое «навсегда», лишающее Минсока слабой надежды на что-то большее, но взамен дарующее частые объятия и прикосновения, разжигающие в крови и мыслях целые картины совсем не целомудренного характера.***
Сказать, что Минсок волнуется, значит собрать все оттенки цвета и назвать, к примеру, серым. Он сходит с ума, разъедая разными теориями и без того шаткое душевное спокойствие. Если бы гравитация, точнее ее отсутствие, позволила, он с удовольствием пробежался по потолку, расширив площадь для нервозных метаний. - Мин-хен, успокойся, ты чего? – Чанель, заглянувший в комнату старосты, с удивлением наблюдал совершенно нетипичное поведение для спокойного и уравновешенного друга. - Этот идиот!.. – дальнейшие слова превратились в нечленораздельное бухтение с отдельными особо громкими гласными. - Ты про Лухана что ли? – Чанель озадаченно почесал затылок. – Так он же в бар ушел часа четыре назад, кажется, с Исином. Только тот уже минут сорок как сопит в подушку в соседней комнате, нет? А Лухан тогда, значит, решил… - Сгинь! – доведенный до апогея истерики, Минсок швырнул упомянутый выше пуховый предмет, однако натренированный общением с Бэкхеном Чанель уже скрылся за непрочной, но спасительной преградой – дверью. Обессилев, старший и вроде как самый спокойный человек их группы, сел на край постели, закрывая руками лицо. - Где тебя носит, олень ты сраный? Оставаться в комнате, давившей на черепную коробку сжатым пространством, в конечном итоге стало просто невыносимо. Рванув, как был, в домашних трико, старой майке с кроликом Bunny и тапочках на голую ногу, Минсок побежал по длинному, слабо освещенному коридору, соединявшему корпуса их университетской общаги, остановившись лишь на третьем этаже. Здесь, в глухом тупике рядом с лестницей, было его укромное место, куда он иной раз сбегал после излишней нежности Лухана или желая отдохнуть в тишине. По какой-то неведомой Минсоку причине, про лестницу забыли, отчего все покрылось ощутимым налетом пыли. Парню было все равно, главное, отсюда открывался прекрасный вид на оба входа в их многоэтажный рассадник лени и разврата, прочно осевшей порочными мыслями в юных головах. Устроившись на очищенном когда-то пяточке подоконника, Минсок застыл каменной горгульей, впивающейся острым взглядом в густые сумерки. Сердце, запертое в крепкой клетке из ребер, билось ровно, лишь изредка вздрагивая от шороха за спиной. Короткие ногти давно оставили бардовые лунки на дрожащих ладонях, пытаясь унять озноб, рожденный то ли излишней нервозностью иссушающего ожидания, то ли холодом ранней весны. Когда, пошатываясь, закутанная в легкую куртку фигура шагнула из ночной мглы в круг электрического света перед подъездом, Минсок не чувствовал ног, словно слившись охладевшим телом с каменной стеной здания. Опознав в неуверенном путнике друга, он кубарем скатился со своего насеста, испачкав колени и побелевшие пальцы в серых хлопьях. Спотыкаясь и сквозь зубы ругаясь на собственные затекшие конечности, Минсок бежал к своей комнате, зная, что в таком состоянии он пойдет именно к нему. - Миньшо, – выдохнул парень, повисая на шее старшего, отчего они почти ввалились в комнату – взъерошенный, пыльный Минсок и потерянный, словно заблудившийся ребенок, Лухан. Мысленно Минсок поблагодарил известных ему богов и коменданта, что жил один и, обалдевая от собственной наглости и подбадриваемый все тем же лучшим другом, когда-то сдвинул должную принадлежать второму жильцу кровать вместе со своей, образуя ложе королевских размеров. Именно на эту гигантскую постель он и сгрузил почти бессознательное тело младшего, сетуя на судьбу, не наделившую его физической силой. Сняв с несопротивляющегося Лухана футболку и накрыв тонким покрывалом, Минсок избавился от порядком пострадавшей от забега одежды и облачился в чистое трико, а затем лег рядом, подпирая тяжелую от дум и переживаний голову рукой. Лицо Лухана, бывшее до этого испещренное хмурыми складками, разгладилось, словно все заботы покинули светлую голову. - Ты пьешь только когда чему-то рад или огорчен, – тихо начал Минсок, желая выплеснуть накопившуюся горечь в тишину, – но в первом случае всегда зовешь с собой. Что с тобой случилось, Лухан-и? Он протянул руку и осторожно коснулся мягких волос, убирая упавшие на глаза пряди. - Ты, – горячее дыхание опалило ладонь. - Что? – воздух внутри раскалился, мешая дышать. - Ты, – Лухан открыл глаза и накрыл рукой застывшую рядом с лицом ладонь, прижимая ее к холодной щеке. – Я больше так не могу, Мин-и, это сильнее меня. Прохладные пальцы повторно обожгло дыханием, на этот раз заклеймляя их невесомым поцелуем. - Думал, что будет достаточно твоего присутствия, иногда позволял себе коснуться или обнять тебя, – каждое слово Лухан сопровождал легким прикосновением губ к покрывшейся мурашками коже запястья. – Думал, что статуса друга будет довольно, хотел привязать к себе хоть так… Но каждый раз почти умирал, когда ты улыбался Чанелю или обнимал Чена, зверел и желал по ночам разорвать их на кусочки, а лучше, увезти тебя подальше от всех, оставить рядом с собой…. Боялся, что ты испугаешься, оттолкнешь… - А сейчас? – голос Минсока дрогнул, когда Лухан царапнул зубами нежную кожу у самой вены. - И сейчас боюсь, но прятаться слишком устал. Все или ничего, понимаешь? – он поднял усталый взгляд, в котором плескалась обреченность. Казалось, что для себя младший дал за Минсока ответ, поэтому так отчаянно цеплялся за протянутую руку, словно запоминая тепло и сладкий запах. - Какой же ты дурак… самый настоящий олень, – прошептал Минсок, нависая над Луханом. Первый поцелуй обдал жаром недоверия и вязкой горечью алкоголя, прогоняя сомнения и страх быть отвергнутым. Каждое новое прикосновение мягких жадных губ или сильных пальцев, исследовавших давно знакомые, но открытые по-новому участки тела сводили с ума, распаляя желание подчиняться и подчинять. - Сладкий, такой сладкий, – слова зажигали румянцем щеки, разливая наслаждение теплой волной и заставляя выгибаться под нетерпеливыми поцелуями словно сошедшего с ума Лухана. Казалось, что еще немного и Минсок захлебнется нежностью, плавившей зрачок темным золотом любимых глаз. - Лухан-и, – хриплый стон старшего с нотками мольбы переворачивал внутренности, заставляя сердце прыгать вверх-вниз от гортани куда-то вниз, в глухую пропасть вожделения. Подчиняясь шепоту, Лухан избавил желанное тело от лишней одежды, продолжая исследовать пылавшую жаром кожу поцелуями и языком, разминая тонкими пальцами упругие ягодицы. - Лухан-и, пожалуйста, – почти хныкал Минсок, цепляясь непослушными руками за грубые складки простыни. Два прошлых года мимолетных касаний и пошлых снов, дружеских объятий и стыдливого самоудовлетворения с одним именем на истерзанных молчаливыми криками губах – все казалось очередным сном, раздирающим душу давним признанием своей капитуляции. Если бы Лухан снова был лишь сном – Минсок не хотел просыпаться. Словно слыша его мысли, или просто следуя невысказанному желанию, Лухан осторожно опустился сверху, срывая с губ глухой стон и плавно толкаясь вперед. Болезненное удовольствие сменилось нарастающим желанием принадлежать, до самой последней капли отдать себя, заставляя поддаваться вперед, насаживаясь до основания. Хриплый сдвоенный стон изможденных тел смешался с тихим, на грани слышимости: Люблю тебя, мой Миньшо.***
Утро встретило Минсока знакомой трелью опостылевшей птицы и совсем непривычной болью ниже поясницы. Все еще отказываясь верить в то, что ночные приключения были не обычным сном, к которым парень уже привык, а реальностью, он поднес руку к лицу и коснулся припухших губ. Открывать глаза было невыносимо страшно, но на кровати одиноко валялся мобильник, продолжающий оповещать о начале нового дня. Лухана в комнате не было. Сердце предательски кольнуло сомнением. На занятия он пришел в тонкой водолазке с длинными рукавами и высоким горлом, радуясь про себя, что бушующий на улице дождь может послужить достаточным основанием выбранному гардеробу. За последние полчаса, проведенные Минсоком в исследовании собственного тела в ванной перед зеркалом, было обнаружено с десяток засосов на шее, руках и спине. Лиловые отметины украшали нежную кожу бедер, и с кровавыми царапинами уютно располагались между лопаток. - Привет, – Минсок осторожно сел рядом с другом, уткнувшимся в учебник. Лухан еле заметно вздрогнул, но голову не поднял. Все полтора часа Минсок сидел как на иголках, поворачиваясь к Лухану, борясь с желанием коснуться его руки или хоть как-то обратить на себя его внимание. Для младшего он, похоже, перестал существовать. - Это же не было сном, тогда почему? – шепот утонул в громоподобном звонке и шумном гвалте одногруппников. Когда Минсок очнулся от мыслей, желая сделать все, чтобы Лухан ответил на мучавшие его вопросы, того уже не было. На второй половине стола сиротливо валялся забытый колпачок от любимой гелиевой ручки. Черной. На следующих парах Лухан просто не появился, напоминая о своем существовании двумя энками под наклоном в журнале. Минсок ловит на себе удивленные взгляды, еще больше раздражаясь и ломая новый мелок под дрожащими пальцами, решая пример у доски. Он не двигается с места, когда звенит звонок с последней пары и все тонкой струйкой тянутся к выходу. Уходя, Чанель оборачивается, но не произносит ни слова, лишь качая головой. Минсоку все равно. Кажется, что самообладание вместе с гордостью и надеждой на счастье он оставил утром, в остывшей постели с засохшими каплями ночного безумства. Минсок решает, что лучше бы случившееся было сном, а не реальностью, ошибкой, разрезавшей невидимую нить их дружбы. Лухана нет в общаге, парень знает это, чувствует, что тот снова в баре, смешивает кровь с алкоголем, проспиртовывая внутренности до дымки перед глазами или, того хуже, до рвоты, от которой хочется вместе с содержимым желудка выплюнуть свербящую в груди тупую боль. Минсок знает. Медленно, на грани оставшихся сил, он бредет в знакомый уголок, краем сознания отмечая, что неплохо было бы притащить сюда запасное одеяло, потому что холодно. Он забирается на подоконник и снова застывает, словно умирая. Его глаза тускло блестят в отражении, без эмоций провожая знакомые и незнакомые фигуры там, внизу. Как и прошлым вечером, он ждет лишь одного, с вызолоченными солнцем волосами. Далеко за полночь, взгляд вычленяет в темноте знакомый силуэт. Сердце предательски ухает вниз, когда Минсок вместе с Луханом узнает еще одного – Чунмена. Почему его Лухан в компании старшеклассника Минсок догадывается, но верить не хочет. Их слегка ведет, но поддерживаемые друг другом, они довольно твердо шагают вперед, останавливаясь у самых дверей. Даже издалека Минсок замечает, как сверкают алкогольным блеском глаза Чунмена, следит за каждым его жестом. Вот, он смеется над шуткой Лухана, запрокинув голову немного назад и обнажая ряд белых зубов. Его глаза превращаются в уродливые щелочки с расходящимися от них лучиками. Минсок думает, что Лухан смеется куда красивее и эти смешинки идут его по-детски милому лицу. Момент, когда Чунмен наклоняется и целует Лухана, Минсок пропускает, но замечая, задыхается. Неужели это из-за него младший пропадает в баре, заливая в себя литры дорогого пойла? Неужели его он представлял прошлой ночью, считая Минсока более доступным? Использовал? Минсок срывается с места, очередной раз разбивая коленки и ладони, смешивая с выступившей кровью бархат пыли, но даже не обращает на это внимания. Он несется вперед, наперерез, уже не видя, как Чунмен падает на землю и утирает красные капли с разбитой губы. Минсок ошибался, считая, что про тупик и его частые там засады знает он один. - Лухан, – в его голосе клокочет новорожденная злость. - А, это ты, – словно кукольный, лишенный эмоций слышится голос младшего. - Что за дерьмо творится? Какого черта? - Ты видел, да? – капля любопытства. - Так, значит, правда? Ты использовал меня? Безмозглая, влюбленная в тебя подстилка, для одноразового использования, так? – его глаза гневно сверкают, отливая в сумраке темно-алыми языками ненависти. - Почти угадал, – усмешка разрезала асимметрией лицо. – Я использовал тебя, но не в качестве замены. Просто спор. Не думал, что ты отдашься мне так легко. С глухим ударом и, контрастом, звонко хрустнувшими костями, Минсок прижал Лухана к стене, сжимая в руках все ту же тонкую куртку. - Повтори. - Спор, – его голова мотнулась в сторону под силой удара. По подбородку побежала струйка крови. – С самого начала все было игрой. Не было никакой дружбы, слышишь? С каждым словом Минсок вдалбливал в тело уже не друга клокочущую внутри злость и обиду, придавших невиданных ранее сил. Он швырнул Лухана на пол, желая услышать стон, но тот лишь хрипло рассмеялся, сплюнув накопившийся сгусток кровавой жидкости. - Ненавидишь меня, да? – в его голосе едва заметно проскользнуло удовлетворение. - Иди к черту, – злость ушла, уступив место опустошению.***
Апатия сковывала похлеще смирительной рубашки, высасывая силы и оставляя сладковатый привкус разложения. Опадение прахом физической оболочки оставалось делом времени, деловитыми песчинками утекающими прочь. Прошла неделя с того разговора с Луханом, но для Минсока, по ощущениям, пролетело столетие, а за ним еще одно, не принесшее желаемого утешения, только новую порцию меланхолии с вязким оттенком полыни. Замкнувшись в себе, он перестал замечать окружающих, отгородившись от мира наушниками и придуманным распорядком дня. Любые попытки обратить на себя внимание максимум удостаивались взгляда затуманенных дымкой глаз, смотрящих куда-то сквозь. Минсок все чаще бывал в любимом закоулке, перетащив туда плед – оставаться в комнате, хранившей, как ему казалось, запах Лухана, он не мог. Любой, самый банальный предмет, будь то брошенная книга или валяющийся под столом в пыли диск – все напоминало бывшего друга, с головой затапливая неразбавленной болью и сжимая легкие раскаленными объятиями предательства. Вычеркнуть и забыть – Минсок тешился иллюзией целительного времени – все пройдет, стоит только немного подождать. Зачем Минсоку понадобилось на верхний этаж их общаги, он не помнил. Может быть, отдать забытую кем-то в деканате зачетку, хотя руки были пусты, может, посмотреть из окна на футбольное, ныне пустое, поле. Спустя месяц его мысли все еще плутали в туманном лабиринте с острыми осколками памяти под босыми ногами, но Минсок все чаще выныривал в реальность, заставляя себя жить дальше. Когда за спиной послышались громкие звуки смеха и гвалт приближающейся толпы, Минсок не придал этому вниманию, как обычно. Задумавшись, он остановился около лестницы ведущей вниз, невидящим взглядом проникая сквозь прозрачную пленку стекла к светящему на лазурном небе солнцу. Этим летом оно светило особенно ярко, зло. - Осторожно! – резкий оклик выдернул Минсока из мыслей, заставляя обернуться. В парах метров от него пытался, но не успевал затормозить парень на роликах с ярко-малиновой челкой до глаз. - Почему он катается на верхнем этаже? – было последней мыслью, промелькнувшей в относительно ясном сознании Минсока. В парне, налетевшем на него, он узнал Чунмена. Они кубарем покатились вниз по лестнице.***
Когда-то давно, Минсок не помнит точно, в одной известной книжке ему попались слова о том, что у каждого человека есть персональный рай. Он тогда еще подумал, что если есть рай, то обязательно должен быть ад, наверняка, тоже персональный. Иногда Минсоку казалось, что переживаемые им раз за разом события и были его личной преисподней, сломанной каруселью, которую какой-то бессовестный мальчишка заставлял крутиться то в одну, то в другую сторону. Иногда ему позволялась передышка, во время которой сознание выныривало на ровную гладь бескрайнего моря, застланного плотной пеленой тумана. Здесь он мог слушать голоса оттуда. Чаще всего это была мама, почему-то все время плакавшая и просившая вернуться. Куда? Минсок не понимал. Он думал, что вся его жизнь состоит из череды событий, калейдоскопом боли перемалывающих чудом уцелевшее сердце. Сегодня к его скудной коллекции голосов оттуда добавился новый, мягким баритоном разгоняющий плотные завихрения мягкого тумана, почему-то похожего на сладкую вату. Где-то на периферии мелькнуло давно позабытое имя – Чанель. - Привет, – неуверенно тот начал свой монолог, словно сомневаясь, слышит ли его Минсок. Еще как слышит. – Прости, что не приходил раньше… Как последний дурак, боялся, а теперь может и поздно уже. Мне кажется, что тебе следует знать. – О чем? – Тот парень, Чунмен, который налетел на тебя, помнишь? Ты его спас – на тебя приземлился, поэтому и отделался парочкой синяков и переломом руки, ну и выговором от коменданта. Плывущие вокруг облака заволновались, быстрее закручиваясь в спирали. Минсок вслушивался в знакомый голос и словно видел перед собой высокого, немного нескладного парня с большими ушами и широкой улыбкой. Слова оседали твердой уверенностью, что он из тех снов, что снятся ему раз за разом. Чунмен, да, он помнил его, конечно. - А вот тебе не повезло, – кажется, или его голос едва заметно дрогнул? – попал в больницу с переломами и сотрясение. У тебя всегда было слабое здоровье, а после вашей ссоры с Луханом, – сердце ощутимо закололо, – ты и вовсе был сам не свой. Этот инцидент… кто же знал, что кома бывает не только в кино? Минсок недовольно поморщился: та женщина, что называла себя его матерью, тоже что-то твердила про повреждения мозга и больницу. Хотелось отмахнуться от лишней информации, заставить рассказать про того, другого, имя которого топило душу новой порцией страданий, к которым он, кажется, привык. - Я пришел, чтобы сказать… никто не знал причину вашей ссоры до недавнего времени... Пойми, он хотел как лучше, чтобы ненависть в тебе кипела и не так больно. Не удержался, хотел хоть раз узнать каково это… Влюбленный идиот… Минсок почувствовал легкое сжатие длинных пальцев на запястье. - У него был рак, слышишь, Минсок? Он не говорил никому, даже Исин до последнего месяца не знал. Не хотел пугать никого, жалости к себе не хотел. Чтобы жить как все, без поблажек из-за болезни. Сильный, но глупый... Лухан влюбился с первого дня, как тебя увидел, хотел быть рядом, хоть как с другом, но не смог. Решил рискнуть, признаться – пан или пропал. Понимаешь? Полюбить тебя на миг, почувствовать себя по-настоящему счастливым. Только не хотел, чтобы ты страдал. Любить мертвого – больнее во сто крат, чем живого – так он сказал тогда. И план свой, чтобы ты его с Чунменом увидел… Знал, что ждать его будешь. Не понимал только, что больно обоим сделает, видел тебя, разъедаемого предательством и ненавистью, и сам умирал, быстрее к грани приближаясь, уже не боролся. Вчера похороны были, слышишь? Ушел он, тебя не дождался. Минсок сидел, прислонившись к сырой стене с облепившейся штукатуркой. По щекам скатывались соленые капли, размазываемые запачканными в пыли руками. Все его сны, этот голос – единый ад, раздирающий душу на жалкие ошметки. Или нет? Мама, Лухан, Чанель – они настоящие и он сейчас лежит, прикованный к кровати с десятком тонких трубочек, вонзенных острыми иглами в выпирающие вены? Он поднял глаза, стараясь сквозь пелену слез разглядеть нарушителя тишины его персональной преисподней. Напротив Минсока на равном отдалении были открыты две двери. Около каждой стоял человек, знакомый парню. - Лухан-и, это правда? – жалобно спросил Минсок, обнажая еле живую, но еще теплящуюся надежду. Стоящий у правой двери младший кивнул. Его кожа была мертвенно-бледной, золоченые волосы поблекли, как и глаза, смотревшие с не выразимой словами тоской. - Прости, – беззвучно прошептали посиневшие губы. - Пойдем, – Чанель, это он стоял у второй двери, протянул руку. – Мы ждем тебя, пора просыпаться. Минсок, покачиваясь, встал. Ему было плохо, словно из груди кто-то вырвал кусок, заменив сосущей пустотой, а затем раздавил грязным сапогом еще бьющееся сердце, разбрызгав во все стороны остатки крови и веры в лучшее. - Лухан-и, те слова, что ты говорил ночью – правда? Призрак, обретший плоть, кивнул, эхом проговаривая последнее слово: Правда. Минсок сделал неуверенный шаг, останавливаясь ровно посередине. Они смотрели, терпеливо ожидая его следующий шаг. - Чанель, прости, я не могу оставить его одного, там, за чертой, очень страшно и… больно. Минсок сделал шаг навстречу Лухану, протянувшего старшему руку. С каждым шагом бледная тень обретала краски, и невидимое солнце раскрашивало позолотой волосы, даря легкий румянец щекам. С каждым шагом Чанель и разноцветный мир за его спиной теряли яркость, словно кто-то крутил ручку, убирая цвета, заменяя все черно-белыми тонами, как в немом кино. - Я тоже люблю тебя, Лухан-и, – Минсок позволил теплым рукам обнять себя. Лухан улыбался.***
В больничной палате ярко светило солнце, словно из последних сил отдавая капли тепла перед тем, как плакса осень, закутанная в шаль из грозовых облаков, вступит во вновь отвоеванные владения. Ласковый ветер шаловливо трепал прозрачные занавески на окнах, протянув свою руку в приоткрытое окно. На столике, рядом с кроватью, стояла целая охапка желто-багряных листьев, заботливо собранных в пушистых букет. Где-то среди кленовых и липовых листьев виднелся уголок бумажной записки с двумя словами: Удачи. Чанель. Солнце продолжало весело заглядывать в окна, радуя людей небывалым теплом, и ветер все также игрался с чужими шторами, почти обрывая гардины. И только аппарат, отсчитывающий едва уловимый пульс мальчишки с рыжими непослушными, упрямо падающими на глаза волосами, пронзительно пищал, моргая ровной линией. Минсок улыбался.