Сломанное

Санхёка шатает из стороны в сторону, будто лист дерева, дуновением лёгкого ветерка, наталкивая на стены похожих, одинаковых, задрыпанных магазинчиков, налетая на редких прохожих и распугивая их ещё дополнительно своим некрасивым видом. Санхёк сломан, буквально, концертный макияж потёк неприятными разводами, синеватым цветом пачкая зарёванные щёки и покрасневшие губы. Ему буквально больно идти, но каким-то всё же образом он продолжает передвигать плохо слушающимися конечностями. Шаги даются с большим трудом, и дышит Санхёк точно так же - трудно и словно через толщу воды, без какого либо доступа кислорода в лёгкие. Трясущимися ногами он идёт всё же, шаг за шагом, пустыми лёгкими старается вобрать как можно больше воздуха за короткое мгновение вздоха. Мимо проносятся буквально кварталы, районы, Санхёк бредёт в одном ему известном (или неизвестном) направлении, не думая ни о чём, лишь на задворках разума мелькают порой мысли, что если кто-нибудь из фанатов узнает его в таком виде, потом ему будет несдобровать. Но сейчас откровенно плевать, когда жить-то совсем не хочется, от глупого и детского осознания того, что взрослые люди вокруг такие взрослые. Жестокие и слишком болезненные. Парень бредёт, не запоминая дорог, поворотов, лишь тихо думая ни о чём, инстинктивно держась тёмных и злачных улиц, перекрёстков, станций метро и остановок автобусов и такси. Бредёт, оставляя за спиной всё то, что даже неважно в его жизни, но умудряясь таким нехитрым действием терять единственное дорогое ему на всей Земле - людей и музыку. Санхёку слишком больно, и смешно одновременно от того, что больно быть ему не должно. Он не считает себя человеком сейчас, а лишь тварью, которая умудрилась подвести всех в важный момент их жизней. Он не уверен, конечно, что это действительно так. Не про «подвести», а про «важный момент», потому, что это видимо один Санхёк привык жить людьми и происходящим с ними. Вещами, которые он делит с кем-то другим, ведь у парня, буквально, не было никогда никого рядом. Лишь родители в начале жизни, и то, не так, как хотелось бы сейчас. Санхёк всё ещё был маленьким ребёнком, который слишком доверчивый ко всем, с открытой душой, в которую уже не раз плевали. Но он же мужик, он сильный, он никогда не привык отступаться от действительно важных самому себе целей. Он не обращает внимания на это всё, просто, в какой-то момент, берёт в привычку «ломаться», во время того, как «тонет в музыке». Ребёнок, выросший на музыке. Вскормленный её прекраснейшими творениями, одарённый небольшим талантом и вагоном любви к ней. Он действительно умел ценить музыку, понимать её, жить ею. Хотя в какой-то момент Санхёк понимал, что лучше бы всего этого не было, ведь он бы никогда не стал бы петь и танцевать, не узнал всех этих людей, кто теперь ему так дорог. А не узнал бы – не было бы всех этих болезненных привязанностей. Привязанностей, которые рушат его самого, его чистую душу, разрушают и пятнают белёсое полотно грязными и маркими отпечатками плохих чувств: ревности, злости, любви. И да, именно так. Санхёк никогда не считал любовь чем-то таким высоким и моральным. Любовь – нечто слабое, то, что открывает всего тебя и обнажает полностью перед другим человеком. Заставляет почувствовать себя уязвлённым и слишком чувствительным. Когда от одного неправильного взгляда грозятся полететь к чертям годами выстраиваемые отношения. Это почти то же, что и привязанности для Санхёка. И тот очень часто любил путать эти два понятия. За чужой «любовью» пряталась лишь «привязанность», а за собственной «привязанностью» скрывалась неуёмная «любовь». А ещё он думал, что всё это чертовски страшно – привязываться да любить. Слишком открыто, слишком, Санхёк не привык к такому и откровенно пугался. Боялся испортить всё каким-нибудь неосторожным действием или словом. Хотя своим страхом рушил всё ещё сильнее. Убегать от всего – единственный выход, который способен принять ребёнок. А ещё и понять, ведь всё остальное слишком «взросло», когда банально не хочется вникать в скрытый смысл, а хочется лишь осуществить всё прямо сейчас, без каких либо посторонних вмешательств. Санхёка в очередной раз шатает и буквально кидает в объятие металлической высокой ограды какого-то среднестатистического особняка на окраинах города. Смешно так, Санхёку, когда он, захлёбываясь собственным воздухом в лёгких, лежит буквально на холодной земле в каком-то тёмном и неприметном закутке. «Айдол, мать его, подрастающее поколение», – глухо бормочет парень в рукав собственной потрёпанной и лишь для теплоты накинутой куртки. Жаркое лето не отменяло того, что Санхёк буквально умирал от холода по вечерам. Он перебирается буквально на корточках на недалёкий противоположный конец улицы, через дорогу, лишь для того, чтобы прислониться устало головой к твёрдой кирпичной поверхности жилого дома, где прямо над головой зияет чистое окно с ярчайшим, для усталых глаз Санхёка, светом. Плевать, что айдол, плевать, что образец для подражания. Откровенно плевать, так, с высокой колокольни даже. Он такой же, как и все, человек. Две руки, две ноги, одна голова. Для особи мужского пола орган между двух ног. Он тоже может испытывать нечеловеческую боль, на душе, там, глубоко где-то, когда плевать, если честно, на окружающих. Лишь бы выжить и пережить приступ хандры, без каких-либо ощутимых потерь для себя. А ещё Санхёка знатно потряхивает, так, что в руках откуда-то появляется сигарета (Хотя почему «откуда-то»? Санхёк ребёнок, но уже большой мальчик, ему тоже свойственно срывать на чём-то свои чувства. А припрятанная во внутреннем кармане куртки пачка лёгких сигарет давно стала его постоянной подругой), уже пыхтящая тонкой струйкой дыма. Трясёт, когда непослушные руки приближают грязный фильтр к губам, трясёт, когда лёгкие без кислорода заполняет едкий и убийственный дым. Санхёк – ребёнок, маленький, слабый отчасти, мальчик, который вырос музыкой. Ребёнок, который отнюдь занимается не детскими вещами. Его ломает, когда в голове звучит звук встретившегося с твёрдой поверхностью тела. Передёргивает, когда чужие глаза в воспоминаниях смотрят осуждающе и как-то удивлённо, прямо в душу. Обиженно, ведь такой поступок младшего не был чем-то повседневным, ведь не было у него никаких прав на такое. Сигарета кончается слишком быстро, обожжённые пеплом пальцы стирают засохшие слёзы из уголков глаз, лишь сильнее пачкая лицо. На Санхёка осуждающе смотрят глаза Тэкуна, с пола, куда младший в порыве эмоций швырнул свою «любовь». «Любовь», которая казалась лишь «любовью», «любовь», которая уверяла, что им нельзя, что это лишь «глупые детские привязанности». Санхёку до сих пор больно слышать это, даже в отголосках собственного сознания, больно и неприятно банально. Ему плюнули в очередной раз в душу, тот, от кого это ожидалось меньше всего. Младший правда, был той ещё тварью. И случайно ведь началось это всё, совершенно, просто слово за словом, в перерыве чьего-то выступления, перед тем, как на сцену надо было выходить их группе. «Совершенно случайно» Санхёк подвёл всех, свои чувства и свою жизнь. Оставляя за спиной все чувства, и музыку, когда малодушно сбежал после своего глупого поступка, даже не извинившись. А потом Санхёку до истерики смешно становится, когда настолько знакомый костюм для выступлений, сверкающие туфли прямо перед глазами. И совершенно не хочется поднимать парню голову выше, он и так знал, кто пришёл, кто отыскал, ведь за ним всегда приходил лишь только один человек. Совсем-совсем, без какой либо тайны, лишь Тэкун, «глупая детская привязанность». Как нашёл, как отыскал, как не потерял в темноте? Санхёку и любопытно до жути, но и плевать хочется на всё это. На Тэкуна, с его не теми чувствами, на себя самого, за то, что позволил себе испытывать хоть что-то в его сторону. Санхёку больно, когда Тэкун чистым костюмом садится совершенно рядом, плечом к плечу, обжигая повышенной температурой. Или просто холодному Санхёку кажется невесть что. Оба молчат, даже тогда, когда рука старшего тянется к зажигалке и всё ещё сжимаемой в ладони Санхёка пачке сигарет. Отбирает из слабого захвата тяжёлый яд, сам прикуривает одну сигарету, остальную пачку с яростью выбрасывая в сторону, подальше от них. Молчание – лучшая подруга им для всей этой ситуации. Тэкун курит тихо, хотя никогда в жизни не был замечен за этим делом, даже не смотрит на Санхёка, лишь куда-то ему в ноги, которые до сих пор сильно видно тряслись. Тэкуну тоже больно, хотя бы от того, что это он совсем неосторожно довёл младшего до такого. Совсем-совсем, незаметно для обоих. Просто разрешил, хотя видел же! Лишь с теплотой принимал чужие ещё пока не явные чувства. Санхёку сложно сказать простое и лёгкое «Прости, что толкнул», хотя бы от того, что он совсем не жалел. Дети бывают жестоки ещё сильнее взрослых, не понимая даже, что ведут себя совсем не так, как того от них требует общество. Но он выдавливает совсем тихо, хриплыми лёгкими, «Прости, что подвёл группу». Так, просто «группу», ни его, Тэкуна, ни их «двоих», которых никогда не было. Они все вместе – семья, а их вдвоём теперь связывают лишь обрывки сгоревших в тлеющей точке огня на конце сигареты воспоминаний. Сгоревших воспоминаний в огне нелепых надежд. Тэкун не знает что говорить, ведь и слов никаких нет, действия все: и те, которые были раньше, и те, которые порушили всё сегодня – это то, что говорит обо всём сильнее всяких слов. Он нашёл, не отпустил, попытался понять и принять, вот так, быстро передумав обо всём этом. Сам себя не понимая, просто, внезапно. Лишь для того, чтобы всё было хорошо. У них вместе или порознь. Тэкуну тоже страшно смотреть теперь на Санхёка, страшно хотя бы за то, что раньше он говорил не то, что на самом деле было у него на душе. Сберечь, упрятать от всех страхов, которые обязательно настанут после. Лучше вообще не знать, что это такое – «любовь», лучше не испытывать невероятную боль во время и после. - Когда-нибудь ты поймёшь. – Лишь шепчет Тэкун, прислоняясь на пару секунд к холодной поверхности куртки младшего своим подбородком, опираясь на твёрдое, но такое слабое сейчас плечо. – Обязательно. Правда же? – Вопрос риторический и совершенно не требует ответа на себя, ведь таким он и задумывался – без какой-либо реакции в ответ. – Пойдём? Тэкун пытается слабо улыбаться, он же сильный, он же старший, он должен быть опорой для другого. Пусть даже и сам виноват в том, что совершенно случайно подтолкнул его к пропасти. И он даже не удивляется, когда «Катись ты к чёрту, Чон Тэкун, забудь обо всём произошедшем» летит вслед вскакивающему с новыми появившимися силами и убирающемуся куда подальше от этого чёртового тёмного места Санхёку. - Когда-нибудь ты поймёшь, глупый ребёнок. – У Тэкуна истерика начинается, когда и его накрывает с головой, наконец-то, от осознания всего случившегося. Если бы он только опять промолчал, если бы принял младшего, если бы, если бы… Если бы не было этого «если бы», у них, вполне вероятно, было бы всё хорошо ещё очень много времени назад. Но «если бы» и глупые убеждения и домыслы порушили всё раз и навсегда. Теперь никогда не будет «их двоих», будут «они», «семья», то единственное, что останется зыбким и шатким, ведь семья для Санхёка очень сильно важна. Тэкун надеется всё же, что за это время хотя бы понял в этом отношении младшего, надеется, что тот не бросит и не порушит чужие жизни. А ещё глупо надеется, что когда-нибудь этот ребёнок вырастет и сможет со стороны взглянуть на их ситуацию. На то, что есть такие понятия как «общество» и «мораль», и что они играют большую роль хотя бы для них, для айдолов, которые служат примером для подражания. Глупо и безнадёжно, но надеется. «Правда же, сможет?» Санхёк бредёт по залитым светом уличных фонарей дорожкам, прячась в грозных тенях зданий от редких ночных прохожих, запал быстро прошёл, сейчас руки и ноги опять трясутся, пугая даже самого Санхёка. В просветах между домами виднеются лучи восходящего солнца, ярко-оранжевого, рассекающего облака своими острыми лучами. Санхёк смеётся грустно и неестественно, но голос ломается, когда телефон в кармане концертных штанов заходится ранее неощутимой вибрацией всё сильнее. Больше сотни пропущенных от человека, по имени «Чон Тэкун» Санхёк предпочитает просто проигнорировать. - Да, Хакён-хён? Да. Прости меня. Правда, прости. Я могу вернуться сейчас к вам? Пауза. Тишина выедает мозг. - Тэкун? Не знаю таких людей. Кто это, хён? Кто? Нет, не знаю. Слабый, маленький ребёнок, живущий теперь только музыкой. - Лео? Да, Лео тоже, наверное, скоро придёт. Да, Лео. Когда-нибудь, да, он обязательно поймёт. Когда-нибудь. Правда же?