То, что навсегда с тобой

Что ты знаешь о боли, кроме того, что она навсегда с тобой? (с) Виктория Marla Власова

Сэм говорит, что скоро станет легче. Но однажды Дин понимает, что теряет счет времени. Он не может сказать точно, сколько времени провел в этой комнате: день, неделю, год или целую гребанную жизнь. Он помнит, как сопротивлялся в самом начале, помнит сбитые костяшки, расхераченное зеркало и разодранное в мелкие клочья покрывало. Помнит синяки, что неделями не сходили с Сэмова лица, помнит его разбитые окровавленные губы, уговаривающие успокоиться, послушать, просто послушать, Дин, пожалуйста. Помнит ярко-алую полосу у него на горле, оставленную короткой цепочкой, соединяющей браслеты на Диновых запястьях. Помнит кровавую пелену, что застилала взгляд, окрашивая действительность в багровые цвета. Помнит сорванные со стены плакаты, кровь Сэма, размазанную по светло-бежевым обоям. Дину кажется, что он не помнит ничего кроме боли и крови. Сэм убеждает, что скоро станет легче, но это чушь - легче не становится. Дин, конечно, об этом не говорит – он вообще больше не говорит. Кажется, стоит ему раскрыть рот, и его тут же вытошнит – прямо себе под ноги. Никому не нужными извинениями, воспоминаниями, болью. Дину почти интересно, верит ли Сэм сам себе, думает ли и вправду, что когда-нибудь они смогут вернуться если не к началу, то хотя бы к тому, что было До. Дин думает, что нет. Дин думает, как скоро Сэму надоест обманывать и себя, и его, как скоро он бросит все попытки и сорвется. Дин не видит его неделями, хотя Сэм приходит каждый день. Он просто не может найти в себе силы поднять взгляд и посмотреть на человека, который несмотря ни на что пытается вытравить из него ту темноту, что чуть не убила их обоих. Человека, чей голос срывается, когда он говорит, что когда-нибудь у них все обязательно будет в порядке. Человек, который пытается верить своим словам. Который продолжает вкалывать ему свою кровь, надеясь, что это поможет. По началу Дин сопротивлялся, дрался разъяренной кошкой, пока Сэм не скручивал его по рукам и ногам и не нажимал на поршень так, будто это курок пистолета, прижатого к Диновой шее. Кровавая пелена мешала мыслить, лишала рассудка, оставляла голые животные инстинкты: убей! убей того, кто пытается вырвать из тебя твою чертову суть! Теперь, когда ее нет и разум его чист, Дин не знает, что хуже. Не знает, в кого превратил его Сэм. В демона, от которого не осталось ничего кроме рваных клочьев густого дыма где-то под ребрами? В человека, который никогда себя не простит и не примет? Которого он до сих пор пытается спасти? Дин думает – это почти инцест. Кровосмешение, чтоб его. Сэм просиживает в его комнате часы напролет. С книгой в руках, шороха страниц которой Дин так ни разу и не услышал, или со своими проклятыми «а помнишь». Дин хотел бы, чтобы можно было закрыть уши руками, заорать во всю мощь разработанных за годы охотничьей жизни легких. Хватит! Хватит, блядь, Сэм. Заткнись, дьявол тебя подери! Потому что чтобы Дин ни говорил сам себе, он – помнит. Помнит. Первый настоящий пикник с рыбалкой и палатками, пускай на заднем дворе очередного съемного недома и без отца, но все равно. Сэмово сочинение о человеке, на которого он хочет быть похож, на которое Дин почему-то страшно разозлился. Их первую совместную попойку, Сэму тогда только четырнадцать стукнуло и он захмелел с двух глотков. Депиляционный крем в шампуне и неловкие, то и дело срывающиеся в истеричный смех попытки объяснить отцу, что мелкий просто решил сменить имидж. Запах гари в Сэмовой Стенфордской квартире, из пожирающего огня которой Дин вытащил его на себе. Дин помнит – где-то очень глубоко внутри. Помнит-хранит эти моменты драгоценными камнями, запрятанными в самом дальнем, самом безопасном – так надежно, что даже тьма, сжиравшая его изнутри не один месяц, не смогла добраться и запятнать – уголке памяти. А Сэм… Сэм вытаскивает их на свет божий, словами - как плоскогубцами. Сыпет – не солью, порохом, прижигает, говорит, все хорошо, прижженное оно быстрее заживет, болеть меньше будет. Вот только болит отчего-то сильнее, когда глядишь на это давнишнее, никем не тронутое через призму всего, что совершил. Или не совершил, тут уж как смотреть. Тихо скрипит дверь и входит Сэм. Дину не нужно оборачивать и смотреть, чтобы как наяву увидеть, как брат аккуратно переступает через насыпанную под дверью соляную дорожку. Дин усмехается про себя. Ему интересно, проведут ли они в этой комнате всю оставшуюся жизнь в компании замершей на одной странице Сэмовой книжки или же когда-нибудь Сэм выведет его наружу, на цепи, со скованными руками, так, на пару минут. - Я тут… принес тебе… - мямлит Сэм с порога, и Дин, не поворачиваясь, кивает. Раздается стук, с которым Сэм всегда ставит тарелку на комод, а после на несколько долгих секунд воцаряется оглушительная тишина – будто Сэм замирает на пороге, не решаясь зайти. Он уходит, не закрыв за собой дверь. По комнате расползается аппетитный аромат, и Дина передергивает – он знает, что все содержимое принесенной тарелки окажется в унитазе вне зависимости от того, насколько потрясающей будет выглядеть очередная Сэмова стряпня. В конечном итоге кулинарный шедевр мелкого даже в унитазе будет смотреться лучше, чем Диновы внутренности. И это еще при условии, что ему повезет добежать до ванной. Дин не помнит, когда ел в последний раз, ему кажется – в прошлой жизни. Когда-то, когда его еще не воротило от самого себя. Когда-то очень давно. Интересно, может ли то, что от него осталось, подохнуть от голода? День проходит мимо как прошли мимо все предыдущие и как пройдут многие последующие. Когда стрелка добирается до отметки «12», Дин на автомате чистит зубы и откидывает покрывало, зная, что Сэм наверняка придет проверить, все ли с ним в порядке и не свихнулся ли он еще от пустоты, что пожирает его изнутри. Дин не спит – как, собственно, и всегда - просто лежит поверх одеяла, растирая затекшие под наручниками запястья и изредка срываясь в дремоту, которая вместо отдыха и покоя дарит еще больше усталости и боли. Мимо до сих пор открытой двери шлепают босые шаги, и краем глаза Дин видит всклоченного со сна Сэма. Тот топает на кухню, гремит там чем-то добрую минуту, а после возвращается. Замирает на пороге, вцепившись в косяк, будто боится упасть, пытается разглядеть что-то в слабом свете висящих в коридоре аварийных светильников. - Не спится? – хрипит он в темноту, понимает все, несмотря на то что Дин лежит неподвижно и с закрытыми глазами. Продолжает, не дождавшись ответа: - Мне тоже. Сэм заминается, и Дин почти уверен, что брат сбежит так же, как сбежал сегодня вечером. Как сбегает всегда, когда только может. Но, простояв несколько секунд на пороге, он неуверенно шагает внутрь, подходит к кровати и замирает. - Можно? – он садится, зная наверняка, что Дин не ответит. Как не отвечает ни на один из его вопросов уже очень давно. Сэм вытягивается на кровати, забросив на нее свои босые ноги, поворачивается, ложится к Дину лицом. Дин так и лежит с закрытыми глазами, но он чувствует – чувствует, как прогибается кровать, как лицо опаляет горячее, будто лихорадочное дыхание брата. Он продолжает неловко тереть запястья под браслетами, и вздрагивает, когда Сэмова ладонь перехватывает ее руки. Распахнув глаза, Дин впервые за целую вечность смотрит прямо на брата. Синяк, что Дин поставил ему с неделю назад почти полностью прошел, оставив после себя только легкую припухлость и нездорово желтизну на скуле. Глаза Сэма, и без того большие кажутся просто огромными в окружении почти черных кругов. Дину вдруг до безумия сильно хочется поднять руку и дотронуться, стереть темноту под глазами брата, как акварель, оставить только ровную нежную кожу. Убрать усталость и боль. Но его руки накрепко зажаты в Сэмовых ладонях. - Дай я, - просит Сэм, и Дин не сразу понимает, о чем это он. Тонкие и длинные – как у пианиста – пальцы скользят под браслеты, начинают разминать уставшую кожу, поглаживают, щиплют и просто трут, возвращая чувствительность мириадами крохотных иголочек. Сэм, не отрываясь, смотрит Дину в глаза, и Дин просто не может найти в себе силы отвести взгляд. Он засыпает под эти поглаживания и под едва различимое дыхание Сэма, и впервые за целую вечность ему ничего не снится. Первое, что он видит, проснувшись, - лицо Сэма. Веки брата плотно сомкнуты, а на губах застыла давно забытая Дином полуулыбка. Он выглядит уставшим и изможденным, почти больным. И он все еще сжимает Диновы запястья, Дин не двигается, остается лежать неподвижно, надеясь, что несколько часов спокойного сна хотя бы ослабят тени под Сэмовыми глазами. Сэм заслужил. Дин не замечает, как снова проваливается в сон. Когда он просыпается во второй раз, Сэма рядом нет. Только на комоде стоит тарелка с давно остывшим рагу. Дин поднимается, берет тарелку и несет ее в ванную. Все как всегда. Этой ночью Сэм не приходит. Как не приходит и следующей. На третью ночь из хрупкого забытья его вырывает крик. Сэмов блядский крик, в котором ему чудится собственное имя. Дин подскакивает, потому что это - рефлекс, привычка, въевшаяся в само его естество, проникшая так глубоко, что никакой тьме, никакой апатии не вытравить. Присматривай за Сэмми. Слова, выжженные на изнанке век. Крик повторяется вновь, Дин в три шага-прыжка преодолевает расстояние, разделяющие кровать и дверь, и, блядь. Блядь. Гребанная соль. Дин как будто с разбегу врезается в пуленепробиваемое стекло, перед глазами вспыхивают фейерверки, голова взрывается адской болью. Вдох. Выдох. Дин пытается успокоиться, собраться с мыслями. Крики больше не повторяются и от этого еще страшнее. Впервые за многие дни кроме пустоты и боли Дин испытывает что-то еще. Страх действует как наркотик, как стимулятор, введенный внутривенно. Как Сэмова кровь в те первые несколько секунд, что она разогревает его заледеневшие вены. До ванной – три длинных шага. Дин вытряхивает из пластикового стаканчика зубную щетку и «абсолютно безопасный», если верить рекламе, бритвенный станок и набирает холодной воды. Одной ее порции, выплеснутой прямо на порог, хватает, чтобы разрушить соляную дорожку. Дин движется осторожно, но быстро, не зря говорят: единожды охотник – всегда охотник. Но шаги все равно стучат в голове набатом. Что могло произойти в неприступном, защищенном от всех и вся бункере? Дверь в Сэмову спальню открыта нараспашку, постель с перекрученными простынями пуста, и только из-за неплотно прикрытой двери в ванную доносится приглушенный шум. Дин пересекает расстояние до кровати в два прыжка, выхватывает из-под подушки нож, с которым Сэм спит с пятнадцати, и в следующий миг с ноги распахивает дверь. Сэм один. Нет ни призраков, ни ведьм, ни выросшего словно из-под земли Кроули. Стоит, опершись о бортик раковины, рвано дышит, но вскидывается на резкий звук, оборачивается, и глаза его округляются. Губы выдыхают беззвучное «О». Целую минуту они стоят неподвижно, буравят друг друга взглядами, пока Сэм не поднимает руки в капитулирующем жесте. - Дин, - зовет он хриплым со сна голосом. – Опусти нож, Дин. Пожалуйста. Что? Дин переводит взгляд с Сэмова лица на собственную руку, сжимающую металлическую рукоять, и после – на зеркало у Сэма за спиной, отражающее его перекошенное не то в ярости, не то в испуге лицо. Нож падает на пол со звуком, в наступившей тишине сравнимым со взрывом атомной бомбы, Дин вскидывает руки, отступает на шаг, разворачивается, собираясь уйти. Ледяные пальцы ловят за запястье, останавливая. - Дин, - Сэм разворачивает его, притягивает к себе, несмотря на слабое сопротивление, обнимает, положив обе ручищи на талию, с места не дает сдвинуться. И по глазам, по боли и растерянности в них промелькнувших Дин знает: Сэм понимает, как понимал всегда. – Ты… услышал, да? Прости, я… Дверь закрыть забыл, наверное… Прости… Это просто… сон. Дин дергается, пытаясь высвободиться, но тут Сэм вдруг наклоняется, прижимается влажными губами к виску, и Дин разом как-то обмякает. - Останься, - шепчет Сэм, голос срывается на каждом слове. – Я не смогу уснуть. Останься, Дин. Пожалуйста. Они стоят так еще несколько долгих секунд. Убедившись, что Дин не собирается сбегать, Сэм отпускает его, отходит медленно, по-прежнему не сводя с брата глаз, поправляет постель. Он забирается под одеяло неуклюже, какими-то ломаными движениями, откидывает край приглашающим жестом, смотрит, и это давно уже не его фирменный щенячий взгляд – это взгляд побитого жизнью, уставшего пса. Мы свихнулись, думает Дин, забираясь под одеяло и устраиваясь на самом краешке кровати. Мы оба свихнулись к чертям. Сэм выжидает несколько минут для порядка, а потом перебрасывает руку Дину через талию и одним плавным движением подтягивает брата ближе, впечатывает спиной себе в грудь, тычется губами в шею. Бормочет что-то невнятное, удерживает на месте, пока Дин слабо вырывается. - Тише, - Сэм шепчет глухо, в затылок. – Ш-ш-ш-ш, успокойся. Успокойся. Дин замирает, напряженный. Сэм просовывает под ним вторую руку, сцепляет пальцы в замок на голом животе, ведет вверх-вниз по напрягшемуся прессу, успокаивает. Этой ночью Дину снится бесконечная дорога, простирающаяся далеко за горизонт. Следующим вечером Сэм приходит в Динову комнату со своей подушкой. Заминается на пороге, перешагивает через разрушенную соляную дорожку, которую так и не восстановил. - Мне не снятся кошмары, - извиняющимся тоном бормочет он. – Ну… когда ты рядом. Дин ничего не говорит, только подвигает на кровати собственную подушку, доселе лежавшую посередине. Два дня спустя Сэм ловит его за смыванием еды в унитаз. Дин ждет увещеваний, может быть, криков, но Сэм ничего не говорит, только поджимает губы и выходит из ванной, аккуратно прикрывая за собой дверь. Дин думает, что сломал то хрупкое, что вдруг возникло между ними за эти несколько ночей. Он думает: Сэм больше не придет. Но брат удивляет как всегда, появляется с очередной тарелкой, подходит к кровати, на которой по-турецки сидит Дин. - Руки, - приказывает он и хватает за цепочку раньше, чем Дин успевает опомниться. Одним резким движением Сэм подтягивает его к изголовью, размыкает цепочку и тут же пристегивает Дина к верхней перекладине спинки. Подкладывает под спину подушку и тянется за оставленной на прикроватной тумбочке тарелкой. Дин старательно отводит взгляд, пока ноздрей не касается аромат спелой вишни. В животе предательски урчит, и Сэм фыркает. - И сколько ты не ел? – спрашивает он, и Дин не в силах совладать с собой, смотрит на его руки. Пальцы отламывают небольшой кусочек от охерительно пахнущего вишневого пирога и подносят его прямо к Динову рту. Сливки пачкают плотно сжатые губы, Дин резко отворачивает голову, и на щеке остается сладкий белый след. Сэм хватает брата за подбородок и уверенно разворачивает к себе. - Знаешь, - скучающе начинает он. – Я думаю в бункере, в той комнате, помнишь? Думаю, там найдется пара штучек для несговорчивых вроде тебя. Дин непонимающе смотрит на брата, и тот равнодушно пожимает плечами. - Или ты сейчас откроешь рот и съешь этот блядский пирог, или я запихну его в тебя силой. А это по-Сэмову не силой что ли? Сэм надавливает по краям его челюсти, и Дину приходится подчиниться. Первый кусок он проглатывает, совсем не ощущая вкуса, второй обжигает язык вишневым соком и сливками. Дин открывает рот, прежде чем Сэм подносит к его губам третий, и черт, только сейчас он понимает, насколько голоден. Он и вправду не помнит, когда ел в последний раз, теперь ему кажется – прошел не один год, с тех пор как во рту его побывало что-то кроме ледяной воды из-под крана. Сэм фыркает, когда Дин нечаянно прикусывает его пальцы. Но не отдергивается. Последний кусочек касается перемазанных сливками губ, и Дин втягивает его в рот вместе с Сэмовыми пальцами, не дав себе ни секунды на размышления. Сэм с шумом выдыхает, когда Дин проходится вертким горячим языком по фалангам, слизывая последние капли вишневого сока. Не спеша вынимать указательный и средний пальцы, большим Сэм проводит по Диновой щеке, собирая остатки сливок. Дин выпускает свою добычу с влажным звуком и тут же принимается за большой палец Сэма, вымазанный теперь в белом и сладком, совершенно не замечая, как напрягся вдруг брат. Когда и с ним покончено, Дин вскидывает удивленный и почти обиженный взгляд на Сэма. - Прости, - пожимает плечами тот. Приподнявшись, он отстегивает Дина от спинки и, подумав несколько секунд, вообще снимает цепочку. – Если ты так долго не ел, сразу много нельзя. Дин фыркает, в последний раз облизывает до сих пор сладкие губы и уже тянется размять затекшие запястья, когда Сэмова рука перехватывает пальцы. На этот раз Сэм не спрашивает разрешения, кладет руки брата себе на колени и ныряет пальцами под браслеты. Дин закидывает голову назад, закрывая глаза, и едва не мурчит от удовольствия. Подушечки трут загрубевшую, уставшую кожу и вдруг замирают, коснувшись испещренного рунами металла. - Эй, - зовет Сэм. – Я сниму их. Если пообещаешь не делать глупостей, хорошо? Дин распахивает глаза и вперивается в брата подозрительным взглядом. Сэм неуверенно улыбается, бездумно поглаживая края браслетов. - Обещаешь? – переспрашивает он, и Дин отстраненно кивает. Потому что здесь вопрос не в том, доверяет ли ему Сэм, а в том, доверяет ли Дин сам себе. Дин не знает. Но почему-то ему кажется, что он ни за что не причинит боли человеку, который обнимает его во сне так крепко, будто боится, что Дин испарится наутро, и тычется ледяным носом ему в затылок. Ключ, что Сэм всегда носит на тонкой цепочке на шее, по очереди отмыкает каждый из браслетов. Сэм смотрит с опаской, кажется, даже дыхание задерживает, но откладывает наручники на прикроватную тумбочку и вновь берет в свои ладони руки Дина, до сих пор лежащие у него на коленях. Кожа на запястьях покрасневшая, стертая в кровь – кое-где ранки уже зарубцевались, покрывшись коричневатой корочкой, а кое-где до сих пор кровоточат. Дин смотрит на свои ладони, зажатые в Сэмовых, помещающиеся в них почти целиком, и впервые за очень долгое время думает о Сэме не как о человеке, которого чуть не убил и который до сих пор пытается вытащить его из бездны, а как о своем младшем брате, верзиле, вдруг решившим, что раз Дин меньше ростом, то его можно тискать как плюшевую игрушку, играть в доктора и укладывать спать себе под бок. Как о Сэмми. Сэм ведет пальцами по рубцам, а потом вдруг стискивает Диновы запястья со всей силы, вздергивает вверх и прикасается губами к внутренней стороне, опаляя изуродованную кожу горячим дыханием. Дин замирает, стискивает на секунду кулаки, но тут же расслабляется, не вырывается, позволяя брату неуверенными поцелуями отслеживать каждый шрам. Дину кажется, в это мгновение им обоим становится чуточку легче. На следующее утро Сэм пытается накормить его овсянкой с фруктами. С ложки. Дин не знает, вправду ли Сэм считает, что после вчерашнего он может отказаться от еды, или же братишка ловит с этого какой-то особый извращенный кайф. Но Дин не сопротивляется, и на этот раз не потому что ему плевать на все, а потому что… ну, хочется Сэмми поиграть в большого брата – пусть себе развлекается. Ужин Сэм позволяет ему съесть самому, только приносит не тарелку – как обычно – а целый поднос, усаживается по-турецки напротив Дина на кровать и невозмутимо принимается за еду. Дин старается не думать о том, как непривычно выглядят его руки без браслетов да к тому же еще и держащие вилку. Старается не думать о том, что сейчас все слишком похоже на то, что было когда-то до, когда ни один из них не был по-настоящему запятнан изнутри, когда они проводили вечера в дешевых мотелях, сидя перед телевизором и за обе щеки уплетая пиццу. Сэм со своей порцией справляется быстрее и тут же тянется за куском черничного пирога, лежащего на блюдце. Дин недоуменно вскидывает брови, поняв что там было только на одного. На обиженный взгляд Сэм только разводит руками и бормочет с уже набитым черникой ртом: - Чертасда ы засужил ирог. Дин отставляет тарелку, дожидается, пока Сэм отвлечется, откусывая очередной кусочек, и бросается вперед. После нескольких недель, проведенных без еды и физических упражнений, у него нет ни единого шанса, но эффект неожиданности срабатывает ему на руку. Сэм не успевает сгруппироваться, валится навзничь с зажатым между зубами пирогом, смотрит не испуганно – почти удивленно. Дин прижимает его руки к кровати, пытаясь удержать на месте, но с Сэмми всегда было сложно совладать, особенно – когда он перегнал Дина по росту. Одним четко выверенным движением он подается вперед и переворачивает их, оказываясь сверху. И вот теперь уже Дин лежит на кровати с намертво зафиксированными руками, а Сэм восседает у него на бедрах с видом победителя. Некстати вспоминается их встреча после четырехлетней разлуки, после блядского Сэмова Стэнфорда. Встреча забывших друг друга, потерявшихся в себе, но вставших по всем пазам после одного, самого первого касания. Сэм наклоняется вперед, близко-близко, до сих пор держит кусочек пирога в зубах, мажет черникой по Диновым губам. Он что – серьезно? Дин фыркает, но подается вперед, откусывает кусочек, едва не касаясь Сэмовых губ своими, облизывает перепачканный черникой рот. А Сэм вдруг смущается, краснеет как девчонка, выпускает его руки и откидывается назад, слезая с Диновых бедер. Они молчат несколько долгих минут, пока Сэм не тянется к нагрудному карману. - Дин, я тут подумал, - начинает он неуверенно, и Дин напрягается. Он почему-то знает, что ему это не понравится. Сэм расстегивает пуговицу, ныряет в карман, и у Дина внутри все леденеет, потому что Сэм, блядь, достает… - Я знаю, ты выбросил его тогда, - частит брат, не глядя на него. – Но я… не смог его оставить там, подумал, что когда-нибудь… когда-нибудь ты захочешь его вернуть. Это звучит вопросом. Надеждой. Сэм поднимает глаза, чтобы взглянуть на Дина, и лицо его каменеет. Глаза вдруг потухают, уголки губ опускаются. Он понимает, что совершил ошибку по тому, как замирает вдруг Дин, как глаза его стекленеют, делая взгляд совершенно безумным и равнодушным. Но отступать уже некуда – они оба это понимают. Сэму приходится продолжать, идти напролом, надеясь что он не разрушил то непрочное, что едва между ними возникло. - Я все хотел отдать тебе, но как-то не получалось. Сначала клетка, а потом… потом мне было… не до этого, - Сэм горько хмыкает, и Дин знает, что они оба думают у том времени, что Сэм провел без души. – Потом Кас взбесился, левиафаны эти, Чистилище, - он говорит «Чистилище», но Дин явственно слышит «Амелия». – Испытания, а теперь… это. Сэм замолкает, не зная, как продолжить, как описать, что происходит между ними сейчас. Дин думает, забавно, как мелкому удалось уложить последние пять лет их жизни в десяток слов и почти ничего не упустить. Сухо, только факты, никаких эмоций, никакой боли. Никаких «я тебя не прощу» и «ты мне не брат». Никаких «мне не снятся кошмары, когда ты рядом». Сэм протягивает руку с висящим между пальцами амулетом, но Дин даже не шевелится. Амулет беззвучно падает на покрывало между ними, Сэм запускает пальцы в волосы, садится, свесив ноги с постели и уперевшись локтями в колени. - Прости, - бормочет он, и Дин правда не понимает, за что он извиняется? За то, что напомнил ему о человеке, которым он больше никогда не станет? За то, что напомнил о Дине Винчестере, парне-герое, вытаскивающем детей из огня и раз за разом закладывающем свою потрепанную душонку за младшего братишку? Дину кажется, они сидят молча целую вечность, хотя на деле, проходит едва ли больше получаса. Наконец Сэм поднимается и выходит из комнаты, не говоря ни слова, и Дин остается наедине с вещицей, некогда ознаменовавшей конец целой эпохи. Эпохи честности и веры друг в друга. Ему кажется, стоит ему прикоснуться к амулету – и тот обожжет огнем. Сожалением и болью, непрощением. Воспоминаниями о том дне, когда металлическая фигурка выскользнула из пальцев и упала на дно пустой мусорной корзины с громоподобным стуком. Дин смотрит на нее, потускневшую и давно забытую, и думает о том, как Сэм доставал ее, как прятал в карман и как после хранил столько лет. Бесполезная вещица, давшая ложную надежду найти несуществующего Бога, бесполезная вещица, которая досталась ему, только потому что отец был настолько занят своей местью, что забыл о собственных сыновьях. Бесполезная вещица, висящая на шнурке, за который кольцами цеплялись, оттягивая шею, все его неудачи и промахи. Не уберег. Не остановил. Не спас. Дину кажется, если он набросит кожаный шнурок на шею, тот задушит его, как душит каждое из Сэмовых «помнишь?» Ему кажется, он не сможет вздохнуть, он захлебнется в воспоминаниях о безвозвратно утерянном времени, о искренних улыбках Сэмми о схватках спина к спине. Рука тянется к амулету неосознанно. И металл не обжигает, ложится в ладонь приятной тяжестью, забытой, но такой родной. Бесполезная вещица, кожаным шнурком связавшая их сквозь время. Бесполезная вещица, ставшая символом их нерушимости, их железности, их принадлежности друг другу. Нагретый теплом Сэмовой ладони шнурок скользит по обнаженной шее, вызолоченная фигурка падает на грудь. И вместо того, чтобы задохнуться, Дин едва не захлебывается кислородом. Сэм возвращается только ночью, делает вид, будто покупается на спящего Дина, и ложится на самый краешек кровати. Они молчат несколько долгих минут – или часов – слушая только дыхание друг друга и думая о своем, но вы сущности, об одном и том же, прежде чем Дин, не выдержав первым, разворачивается к брату лицом и подвигается ближе. Сэм лежит с распахнутыми глазами, смотрит испуганно, почти отчаянно, пытается отвернуться, когда Дин подтягивается почти вплотную. - Прости, - бормочет он, когда Дин осторожно берет его пальцами за подбородок и удерживает на месте. – Прости-прости-прости. Сэм повторяет это трелятое «прости» как заведенный, пока Дин не хватает его за запястье и не накрывает подрагивающей ладонью крохотную выпуклость у себя под футболкой. Глаза Сэма расширяются, становясь огромными, он неловко перебирается пальцами по Диновой груди, добирается до шеи и хватается за шнурок, как утопающий - за соломинку. Вытягивает амулет из-под футболки, взвешивает крохотную фигурку на ладони и вдруг улыбается – широко и открыто. Счастливо. Как раньше. Не глядя на брата, он касается губами нагретого металла и сразу же – кожи Дина. Неуклюже и мокро он целует уголки глаз, скулы, подбородок, веснушчатый кончик носа. А Дин выгибается под неловкими прикосновениями, подставляется под поцелуи. - Сэмми, - хрипит Дин. Имя после нескольких недель молчания выходит полувсхлипом-полурыком, но Сэм разбирает его, смеется – Дин чувствует, как дрожат его губы напротив виска. – Сэм-ми. Дин кожей чувствует улыбку на губах брата, когда тот ведет вниз по его щеке, щекоча кожу едва ощутимыми прикосновениями, и когда замирает у самых губ. Прикасается к ним целомудренно, невинно, и Дин подается вперед, приглашающе приоткрывает рот. Сэм понимает без слов. Мы свихнулись, думает Дин. Мы оба свихнулись к чертям. И улыбается в поцелуй.