Не в этой вселенной

      Ты снова прикусываешь указательный палец, а я медленно и неотвратимо погружаюсь в кромешный ад. Пожалуй, в свой собственный ад, на какой-то абсолютно новый, не библейский круг, на котором мои мучения и палач — ты.       Это всё так отвратительно просто, что я кривлюсь и капаю джемом на новую скатерть, но замечаю это лишь тогда, когда вляпываюсь в собственную сладкую оплошность локтем.       Мерзко, вязко и настолько обалденно, что я гаденько хихикаю и тут же начинаю вылизывать край стола языком. Все, находящиеся здесь, лишь немного морщат лоб и упорно делают вид, что ничего не замечают, в конце концов, они, должно быть, привыкли к моим причудам, но на них мне плевать. Смотрю я только на тебя. С красноватым следом на подбородке, с выпученными от восхищения глазами я лицезрею одного тебя, L, такого бесстрастного и до боли родного.       Думаешь, если ты живешь на другом конце коридора в вечно запертой комнате и стараешься ни с кем не контактировать, то ты избегаешь меня? Наивный маленький детектив. Открою тебе секрет, который и не секрет вовсе: ты живешь не в той каморке с большим компьютером и множеством книг, а у меня за стеклом. В зеркале. В большом зеркале во весь рост. Уж не знаю, как ты проник туда так, что я не заметил этого, но, думается, тебе там вполне комфортно, ведь ты всякий раз широко мне улыбаешься из-за стекла, наверное, полагаешь, что оно может уберечь тебя от меня. Это очень глупо, так как ни одно стекло, ни одна стена в мире не способны остановить меня. И если я захочу извлечь тебя оттуда, поверь мне, мой дорогой L, я сделаю это.       Сейчас ты сидишь за одним столом со мной и меланхолично поглощаешь сладости одну за другой, в то время как я кривляюсь, смеюсь и всячески привлекаю твоё внимание. Должен признать, я порядком устал выдумывать что-то такое, что может поколебать тебя, вызвать изменения на твоём абсолютно каменном лице: я при тебе бил младших, взывая к твоему чувству справедливости, но вмешивались всегда лишь взрослые, а ты словно бы издевался надо мной, заставляя всю последующую ночь думать, почему же ты не вступился? И неужели нежелание играть по моим правилам, упрямое, никчёмное желание, пересиливает в тебе огромное по силе своей чувство справедливости? Я прикидывал и так и сяк, и по-любому выходило, что я восхищаюсь тобой. Как бы ты не поступил.        Впрочем, однажды я всё-таки смог слегка зацепить тебя. Тогда я публично соврал, сообщив, что доказанная тобою теорема была украдена у меня, предоставил записи, и весь день упивался незаслуженной славой. Ты ходил поникший, но попыток расставить всё по своим местам или поговорить со мной не делал. Упрямец. Ты тогда в очередной раз победил меня, ведь всё, чего я смог добиться, это — ненужная мне похвала Роджера и твоя лёгкая грусть. На следующий день я зачем-то сознался, и центром внимания снова стал ты. Тебя хвалили за скромность, за великодушие, ещё за какие-то там качества, пока я в своей комнате рвал на себе волосы в бессильной злобе.       Что, что я должен был сделать, чтобы ты посмотрел на меня, L?! Шантажировать тебя тем, что сообщу всем твоё настоящее имя, которое известно лишь мне, если ты... А что «если ты»? Что ты должен был дать мне, чтобы вытащить из созданного мною ада? Было ли на свете вообще это «что-то»? Может, поэтому ты и игнорировал меня, потому что знал, что никоим образом не удовлетворишь мою жажду...       Я засунул руку в банку с клубничным джемом и, вытащив кисть обратно, начал пачкать своё лицо обожаемой мною снедью.        Зачем?        Я просто взбесившийся клоун, клоун, который не смог рассмешить одного-единственного ребёнка, клоун, который использовал весь свой арсенал, чтобы заинтересовать малыша, и в итоге смотрел на спину уходящего разочаровавшегося мальчика.        Но ты не уйдешь, L, никогда не уйдешь, а, знаешь, почему? Потому что я не выпущу тебя из зеркала, в которое ты бессовестным образом проник и лишил меня покоя. Теперь я тщательно слежу за этим, каждый день по часу простаиваю напротив тебя и улыбаюсь тебе. Представляешь, ты отвечаешь мне тем же! Так почему же сейчас, когда между нами нет чёртовых стёкол и вообще каких-либо преград, ты молча мешаешь ложечкой свой тошнотворный сахарный чай и не смеешь поднять на меня взор, когда я, совсем теряя надежду, лезу на стол с ногами и пачкаюсь окончательно. Я хочу дотянуться до тебя хотя бы пальцем, но меня рывком стаскивают на пол, и я принимаю серьёзное выражение лица. Роджер Рувье смотрит на меня без тени улыбки, крайне строго и, кажется, даже зло: — Бейонд, стол существует вовсе не для того, чтобы по нему лазать. И ты прекрасно знаешь это. Мой бог, ты весь грязный! Немедленно отправляйся в ванну, приведи себя в порядок и возвращайся.       Я активно киваю ему, моя голова чуть ли не отваливается от такого усердия, но прежде чем покинуть помещение, я всё же оборачиваюсь в надежде встретиться с тобой взглядом. Ты тянешься за очередным пончиком, словно происходящее тебя не касается никаким боком.       В общем-то, для тебя так и есть, двуличная скотина, посмотрим, что ты мне из зеркала скажешь, когда мы останемся вдвоём. Как оправдаешься? Жалкий...       В ванну я даже не заглядываю — незачем. Мой облик меня вполне устраивает, а эти хаотичные красные пятна на моей белой кофте напоминают мне кровь, словно бы я ранен, многочисленно ранен тобой и только тобой, и это столь несправедливо, сколь же всеобъемлюще твоё чувство справедливости и стремления к порядку. И, знаешь, всё-таки упрямства, обычного и очень даже человеческого, в тебе много больше, нежели этого самого чувства, ведь иначе ты бы не позволял мне терроризировать общественность, ставшую моей случайной мишенью.       Я плотно закрываю дверь и, убедившись, что в коридоре никого нет, подхожу к тебе вплотную, так близко, что ещё пара сантиметров и мы коснемся лбами. Не волнуйся, я и так сокращу дистанцию, но не сейчас. Сперва я выясню, бессовестный ублюдок, откуда берётся в тебе эта фальшь, разъевшая тебя до основания, пропитавшая тебя подобно растворимой едкой жидкости? Я протягиваю ладонь и прислоняю её к холодному стеклу так неожиданно, что ты вздрагиваешь там, по другую сторону реальности, но успеваешь быстро соединить наши ладони. Выходит, ты скучаешь по мне так же сильно, как и я по тебе? Занятно. Однако за столом ты десять минут назад не проявлял ко мне никакого интереса, покуда я из кожи вон лез ради твоей улыбки, да что там улыбки, — хотя бы одного случайного взгляда... — Ты лжив и двуличен, L, — шепчу я, оглаживая кончиками пальцев твою руку, и мне кажется, что стекла и вовсе нет, просто у тебя чертовски холодные руки, — о, ты замёрз, мой L?.. Замёрз?! Нет-нет, это плохо, ты рискуешь заболеть, немедленно надень куртку!       Ты что-то неслышно говоришь мне в ответ, перебиваешь меня, пытаешься что-то доказать и активно жестикулируешь, вероятно, объясняешь, что совершенно здоров и моя помощь не необходима. Не хочешь, чтобы я переживал... Мой заботливый, мой скромный L...       Я тут же забываю о твоём неподобающем поведении за столом, потому что ты приоткрываешь свои тонкие, дико соблазнительные губы и тянешься ко мне, покрывая зеркало испариной с обратной стороны из-за своего жаркого дыхания. В моём животе всё переворачивается, ведь ты хочешь того же, что и я, мой L, хочешь бережно, осторожно и невесомо коснуться моих губ, чтобы в следующее мгновение смять, до боли впиваясь слюнявым и болезненным поцелуем...       Это... так волнительно, что я даже не сразу реагирую на этот твой порыв, забываю журить тебя за плохое поведение и, обхватывая правой рукой свой поднимающийся член, тянусь навстречу, подаюсь вперёд и... натыкаюсь на холодное и равнодушное стекло.       Ты снова посмеялся надо мной, верно? Гордишься собой, L? Заставил меня на минуту поверить в свою нужность, а затем так спокойно и отчуждённо разбил мою иллюзию. Наслаждаешься моим очередным поражением, да?! Думаешь, стекло столь надёжная защита? L, ты просто не представляешь, насколько я силён и изобретателен, когда мне что-то нужно. Что-что? Почему же в этом случае моей изобретательности не хватило, чтобы заставить тебя взглянуть на меня при всех? Хм... Да ты... Что ты себе вообще позволяешь, нахальный ублюдок?!       Хватаю стул и замахиваюсь на тебя так яростно, что ты кажешься удивлённым, а затем у тебя в руках оказывается точно такой же стул.       Это довольно глупая попытка напугать меня, L, у тебя не вышло.       Я намерен снести это самое, что разделяет нас, раз и навсегда. Потом ты не сможешь спрятаться от меня нигде, потом ты окажешься в моей безраздельной власти и, поверь мне, я не буду справедлив или великодушен.        Это твои качества, я — другой. Как бы ты не старался доказать мне обратное. И это я перекрою тебя на свой лад, объясню, в чём по-настоящему заключён смысл, это я открою тебе глаза на вещи, зазнавшийся ты ублюдок, и это я буду тем единственным, кому ты доверишь своё хрупкое и жалкое сердечко. Не беспокойся, это не будет досадным похищением. Скорее, честным обменом, ведь ты получишь взамен моё, а оно весит ровно столько же, сколько и у тебя.       Размахиваюсь и наношу резкий удар по мерзкому и возомнившему себя преградой стеклу, зажмуриваюсь и швыряю стул в сторону, поскольку звук разбивающейся поверхности приводит меня в бешенство и больно ударяет по барабанным перепонкам. Медленно оседаю на колени и с трудом заставляю себя разлепить глаза.        Но... но... где же ты? L?.. Ты где? Куда спрятался? Выходи... Мне страшно, L!!! L, слышишь?! Немедленно выходи!       Ты не мог сбежать, ведь окна и двери плотно заперты, но передо мной лишь тёмная, почти чёрная деревяшка, на которой держалось само стекло, и всё. Больше ничего. И никого. Стекло мелкими частичками засыпало пол, подобно снегу, а я бессмысленно шарю в нём руками, тупо всматриваясь в искрящиеся осколки.       Осколки почему-то почти сразу окрашиваются в красный, а затем я поднимаю трясущиеся руки и обнюхиваю их. Кровь. Без сомнения.        Только... чья?.. Моя или... Нет! Нет!!! Это невозможно!!! Я не мог убить тебя, L, не мог!!! — Я не мог убить тебя, слышишь?! Слышишь ты, я не мо-о-о-ог!!! — я кричу изо всех сил, потому что ответом мне служит тишина, и приходится орать, оглушая себя, чтобы ты не молчал. Потому что твоё молчание в моей комнате значит лишь одно — твою смерть. Смерть, которая не должна была случаться ни в коем случае!       Никогда! Я старательно избегал её! Клянусь, я видел твою дату смерти лишь единожды, благодаря особенности своих глаз, и специально не запомнил! Потому что это всё неправда! Потому что ты умереть не можешь. Нет-нет-нет, не в этой вселенной. Никогда. Ни за что.       Дверь распахивается, и я боковым зрением замечаю, что столпился весь дом Вамми, с интересом глядя на меня. Ещё бы, должно быть, потрясающее зрелище — Бейонд Бёздей, сидящий на полу в осколках и крови, одновременно кричит, плачет и смеётся.       Только вот... мне плевать на это... пускай смотрят... лишь бы и ты был среди них. Лишь бы увидеть твоё бледное, испуганное лицо среди этих рож. — Бейонд! Что ты наделал, Бейонд! — Роджер подбегает ко мне и неуклюже опускается на корточки. — Что случилось? — Где L? — тихо и абсолютно спокойно интересуюсь я, наклоняя голову к правому плечу. — Я не знаю, Бейонд, какая разница? Зачем ты разбил зеркало и, о боги, порезался?.. Так, срочно в медпункт, разойдитесь! Не тут-то было! Этот старик наивно полагал, что сможет меня провести! Какое безрассудство! На его лице ни тени скорби, он не проронил ни слезинки, L, хотя и называл тебя своей гордостью.        Это люди, L, те люди, которых ты хотел защищать, это люди, которые ни капли не жалеют о твоей гибели, а лишь тупо глазеют на меня, единственного человека, кому твоя смерть, L, дала больше, чем могла дать жизнь — возможность воссоединения...       Вырываюсь из рук этого гада и ублюдка и хватаю самый большой и острый осколок, а затем подношу его к горлу. Я знаю, что он достаточно острый для того, чтобы с лёгкостью лишить меня жизни. И я, бесспорно, покончу с этим, вот только... последний раз хочется взглянуть в мерзкие рожи тех, кто хотел стать твоими преемниками.       Что ж, я лишил их тебя, а, значит, лишил и возможности быть похожими на тебя, быть заменой тебе. Только я достоин этого, только мне это необходимо, только я умру ради этого. И ради тебя, мой L. Точнее, не ради тебя, а из-за тебя, ведь моё существование без L не имеет ни малейшего смысла, мне стало противно даже дышать воздухом, которым больше не дышишь ты. — Б-бейонд... Брось это... — голос Рувье дрожит, кажется, он по-настоящему напуган. Это очень интересно, ведь страх на его лице видеть мне не доводилось ещё. Жалею, что это именно страх, а не боль, но причинить боль ему, значит ещё задержаться здесь, в этом гнилом мире, который ты покинул. Нет-нет-нет, это недопустимо, нельзя заставлять тебя ждать! Прости, я уже иду за тобой! — Успокойся, Роджер, он не сделает этого. Он трус, и на такой поступок попросту не способен, — мне кажется, или... Этого не может быть! Ты жив, и ты протиснулся сквозь толпу жалких зевак!        Но... значит... я тебя не убил? Не убил, правда? И у меня ещё есть шанс в этой жизни, да? Ты хочешь, чтобы мы пожили ещё, верно? Хочешь насладиться мной? Понимаю... Но что ты только что сказал? Что я трус и не способен умереть?        О да, L, я дождался этого! Я дождался твоего внимания и твоей ошибки! Мне сейчас ничего не стоит надавить пальцем немного, и пол этой комнаты окрасится багровой жидкостью, некогда наполнявшей меня.       Или... о боже, L...       Нет, ты не ошибся...        Как же ты мог ошибиться? Нет-нет, это было исключено! Ты снова оказался прав!       Я делаю шаг вперёд и падаю перед тобой на колени, судорожно обхватываю твои ноги обеими руками и безостановочно шепчу сам себе: — Ты бесконечно прав, моё счастье, ты как обычно обошёл меня, ведь я действительно не посмею уйти сейчас, пока ты жив! Ведь я и правда трус — я боюсь, что ты не пойдёшь следом за мной! L, мой гений, мой гений...       Роджер пробует оттащить меня за плечи, пока А аккуратно извлекает осколок у меня из руки, но ты тихо и как-то стеклянно произносишь, что желаешь остаться со мной наедине и просишь всех покинуть помещение. — L, ты уверен? Видишь, он снова нестабилен... — Уверен, всё будет хорошо, — смотрю снизу вверх, как ты привычным жестом суёшь палец в рот, и вымученно закрываю глаза.       Кажется, у меня совсем не осталось сил. И даже твоё присутствие не может помочь мне, ведь я не уверен ни в чём, ни в том, что ты жив, ни в том, что жив я. Ты с трудом перетаскиваешь меня на кровать и садишься рядом, едва касаясь меня боком. Мне слишком холодно сейчас, L, чтобы быть благодарным тебе за то, что впервые наступил на горло своей гордости и упрямству. — Бейонд, — ты первый раз позвал меня, и я вскидываю голову, — зачем это? Зачем ты выдумываешь все эти способы вывести меня из моего привычного состояния? Что ты будешь делать, когда я окажусь вне его? Вне самого себя? — О-о-о, ты не представляешь, что я сделал бы с тобой, мой L, — задыхающимся шёпотом произношу я, бегая взглядом по твоим выступающим острым скулам, тонким розовым губам и впалым, с огромными чёрными кругами вокруг, глазам. — Например, убил бы? — уточняешь ты, закрывая мне глаза своей мягкой, но очень уж холодной ладонью.       И больше всего сейчас я боюсь, что и в этом сне, в этом прекрасном моём сне, на предложение согреться ты ответишь отказом, и я прикусываю себе щёку изнутри, чтобы заставить молчать. — Бейонд, согрей меня, — вдруг доносится до моего слуха, заставляя меня буквально подскочить, — пожалуйста. — Да, L... — я не верю своим ушам! Потрясающий сон! Лучший сон в моей жизни! — Да-да-да! Сейчас же!       Я обхватываю тебя руками и ногами, наваливаюсь всем телом и рвано дышу в лицо, в губы, зажмуриваясь, чтобы ненароком не увидеть дату твоей смерти. Я могу видеть всё, абсолютно всё, кроме этого, кроме этого вопиющего противоречия моим аксиомам, моим жизненным постулатам! И пускай мой кипящий мозг твердит неустанно, что тобою движет лишь жалость ко мне, к B, пускай! Я буду обнимать тебя, пока не сдохну, пока что-нибудь не убьёт меня, да и после, ведь ты обязательно умрёшь за мною следом! Да?       Я невольно округляю глаза, когда твои губы сами касаются сперва моего подбородка, затем щеки, а потом переходят на шею. Я отказываюсь верить в то, что это вообще может происходить.        Даже во сне. Нет-нет-нет, это невозможно! Но... пусть... я ни за что не посмею прекратить это, ты же знаешь, L, знаешь и бесстыдно прикусываешь мне кадык, вызывая у меня громкий и хриплый стон.       Словно испугавшись, ты тут же отстраняешься и заглядываешь мне в глаза, пытаясь понять, что не так? Но всё так, L, клянусь, только, бога ради, не прекращай... И ты понимаешь мою немую мольбу, читаешь её в моих глазах и возвращаешься к изучению моего тела, такого податливого для тебя, такого несуразного...       Впрочем, выжидаю я всего несколько секунд, а потом набрасываюсь на тебя подобно зверю, покрывая твою тонкую шею горячими жадными укусами, оставляя жгучие засосы везде, где только можно. Это знаки, L, знаки принадлежности тебя ко мне, знаки того, что ты всегда был, есть и будешь моим и только моим! Я никому и никогда не отдам тебя, чувствуй это на своей нежной коже, чувствуй это на худых запястьях, чувствуй на искусанных в кровь губах, чувствуй, бога ради!       Я впиваюсь в тебя зубами, где только могу, пока ты, кажется, получаешь от этого удовольствие, раз прогибаешься в позвоночнике, раз жадно хватаешь воздух ртом... Я закатываю глаза и издаю протяжный стон, когда твои пальцы слабо сжимают мои рёбра на спине. — Так, Бейонд, только... только сильнее...       Второго приглашения мне не нужно, и я, как сорвавшийся с цепи, что, впрочем, не далеко от истины, начинаю яростно вбиваться в тебя, буквально вдалбливаясь в узкое и не растянутое мною отверстие. Уж прости меня, мой L, я не знал всех этих тонкостей, и только твои эмоции и твоё выражение лица для меня ориентир сейчас. Ты подарил мне лучший сон в моей жизни, я же могу взамен отдать тебе лишь себя, у меня больше ничего нет.        Ты перекатываешься на меня сверху, заводишь руки мне за голову и насаживаешься уже сам, яростно, рывками и причиняя боль нам обоим. Мой крик смешивается с твоим стоном, когда я взрываюсь внутри тебя и заполняю собой до конца, до предела, а затем тихо и успокоенно шепчу тебе в грудь твоё настоящее имя.        Я медленно опускаюсь на спину, на мокрую и уставшую от напряжения спину, в то время как ты медленно и отчего-то вздрагивая слезаешь с меня и ложишься рядом, совсем рядом, вжимаясь в меня своим анорексичным телом. — Откуда? Даже Вамми не знает этого. Только я. — Просто ты это я, и никак иначе, — улыбаюсь ему своей настоящей улыбкой и, намертво прижимая его к себе, закрываю глаза...       Утром я не обнаруживаю ни следов своей спермы на кровати, ни разбросанной одежды, ни битого стекла, словом, ничего, что уверило бы меня в том, что это был не сон. Всё чисто, прибранно и как-то... неправильно.       Впрочем, я знал, что это сон. Идеальный, обожаемый и реальный, но — сон. Ничего более.       Разражаюсь злорадным смехом по отношению к самому себе, натягиваю аккуратно сложенные джинсы и кофту и выхожу в коридор.        От меня, как всегда, шарахаются в разные стороны, но мне, как и всегда, наплевать на это. L, как всегда, сидит за столом на своём месте и сонно помешивает свою тонну сахара в маленькой кофейной чашечке. И всё, в общем-то, как обычно: я дурачусь, встаю на руки на стуле, лезу в общий компот своими порезанными пальцами, хохочу, заговорщески сообщаю всем собравшимся, что планирую выпотрошить крысу и угостить ею своих «обожаемых коллег по цеху», но, как и всегда, цепко слежу за объектом своей любви, желая увидеть в его поведении хоть что-то изменённое. Изменённое мною.       И когда надежды уже почти не остаётся, он вытягивает шею чуть больше, чем растягивается ворот его водолазки, и я с безумной улыбкой лицезрею красно-фиолетовый засос, оставленный мной прошлой ночью. И плевать мне, сон это был или нет.       Главное, что мой Лоулайт поспешно втягивает голову в плечи и лично извлекает мои руки из компота. На запястьях моего гения красуются огромные синяки, и я вполне осмысленно заявляю, что знаю, когда и при каких обстоятельствах он ими обзавёлся.       L густо краснеет, а я... А что я, я чувствую себя абсолютно счастливым человеком и продолжаю поглощать кроваво-красную смесь, именуемую джемом.       L на миг переводит мрачный взгляд из-под густой чёлки на меня, и я сразу читаю в этом его жесте всё, что так давно мечтал прочесть. Безудержное, ни с чем не сравнимое веселье охватывает меня с головы до ног, и я взглядом посылаю ему записку с теми тремя словами, что так хотел сказать. Наверное, это выглядит страшно, потому что L давится мармеладкой, кашляет и краснеет, а я лезу прямо через стол к нему, заботливо хлопаю по спине и в итоге нагло усаживаюсь к нему на колени, заставляя опустить ноги на пол и выпрямить спину. Он на ухо шепчет мне, что знает по крайне мере восемьдесят два способа отомстить мне за испорченный завтрак, а я просто кладу голову ему на плечо и бестолково, бессмысленно бормочу, что люблю, люблю его одного, спрашиваю что-то про зазеркалье и параллельные миры, но получаю зефирку в рот и послушно затыкаюсь.       И в общем-то, по-другому быть просто не могло.        Не в этой вселенной.