Рана

Тщательно рисуй радость на красивом лице. Радость, радость, нужно радоваться, радость – сладость, счастье, радуйся, радуемся, радость, нет. Не получалось. И за это – тоже следует винить только ее, слабую, глупую. С огромной безобразной повязкой на груди. Уходить почти месяц назад отсюда было легко. Каждый шаг – как полет в счастье, как глоток свежего воздуха. И глупые ее шутки, тонны косметики, красивые тряпки – ей больше не хотелось даже и пробовать доиграть эту свою странную роль... Потому что так или иначе, в смерть или в прощение – она шла к нему. Замыкался круг. Болело. Глупые швы или просто остатки непережитой еще физической боли - каждый вдох давался стиснутыми челюстями, прокушенными в кровь губами, сдавленным в горле криком. Рана болела - а значит, ей нельзя было покидать сквозные коридоры белого, как свежий снег, госпиталя. Нельзя - она не привыкла нарушать правила, но добрая капитан Унохана так и не узнает никогда об этой боли. Это только ее. Ее и, наверное, его тоже. Теперь она долго не решалась перешагнуть порог пыльных своих покоев, пресловутого лейтенантского спального места, где много цветов и много саке, ведь ее подчиненные так ждали ее. А она не смогла даже просто улыбнуться им, даже просто выдавить из себя подобие улыбки, жалкое движение семи мышц, всего одно усилие, всего один осознанный шаг. Как и тогда... Один шаг. Не сделать его оказалось слишком сложно. А теперь ей даже тут, среди цветов и глиняных бутылочек, вернувшейся в роль всеми любимой и обожаемой – но уже не Им, не Им, черт побери – даже тут ей было не место. И потому она старалась не касаться этой стерильной праздничной чистоты. И тупо не мигая смотреть в окно – вот ее панацея. А в окне уже две недели спустя. И значит, ни один бог на свете не поможет ей увидеть даже тень от его гарды в этом самом трижды проклятом окне. Она уходила из госпиталя на рассвете, чтобы друзья-лейтенанты не устроили из выписки настоящий праздник. Теперь ей почему-то не хотелось ни праздников, ни теплых искренних слов, ни даже просто видеть любимые закаленные недавними событиями лица в собственном угасшем сознании. Улыбки падали речной руконгайской галькой на пол, поздравления летели сухими листьями в настежь распахнутую, по ее просьбе, дверь. Она задыхалась, глядя на темнеющее место в ее личном кругу любимых и родных, и ничто на свете не могло заполнить эту пустоту, а может, это она не позволяла. Конечно, оправдать себя было несложно. Может, потому что она действительно номинально не была виновна. И ни один человек в ее светлом, радужно-небесном окружении ни позволил даже намеку оставить влажный след на красивом лице. А ей это и было нужно. Именно это. Обвинения, проклятия, презрение – ненависть! Не потому что ей хотелось просто скинуть эту вязкую массу самобичевания и собственной греховности с тонких породистых пальцев, вульгарно напросившись на жалость и мягкость. Нет – и рука сама собой плеснет по старой привычке саке – нет, она не настолько ничтожна... Все, чего действительно хотела она, сползающая медленно по выбеленной стене вниз, к бамбуковому коврику, к его глянцевым журавлям и восходам, это возможность просто разделить с ним его вину в дарование. И снова стать неделимыми. Ведь именно такими их и создал бог. Один в один – рука в руке – грех в грех. Грехом было любить и молчать, позволить себе находиться за тысячи километров от любимой лисьей морды, улыбаться своему отражению в матовом захмелевшем зеркале и даже планировать свое будущее, как будто оно было возможно. Или не было греха?.. Не было уже ничего, кроме тяжести его головы на ее коленях. Кроме мучительно долгого последнего полета его век, когда багровые глаза, те самые, что она любила и ненавидела, изучили ее своим обычным хитрым – но ласковым! – взглядом. И сразу вспомнила тот последний вечер, что они провели вместе – на холме Руконгая, попивая саке и поедая сушеную хурму – обычный вечер без пафосных слов и громких намеков. Такой простой вечер двух оборванцев – обычных руконгайских сирот, даже в капитанском хаори и волосами до самого пояса. Впрочем, с ней он всегда был таким. Простым, спокойным, без обычной своей хитрой улыбки, эдакого предоскала, которую она и боялась, и любила. Не было привычно растянутых слов, двусмысленных выражений, игры слов, слегка приподнятых в неясном порыве - "змея, собирающаяся укусить" - плеч. Задумчиво расправляясь с запасами сушеного любимого фрукта, он водил пальцами по шершавому, извилистому, как жизненный путь, стволу старой раскидистой акации, и ей казалось, что точно также он исследовал кончиками пальцев ее собственное сердце, чувствительную плоть, так болезненно реагировавшую на каждое его слово, каждое действие, каждый вздох. И сейчас ей не верилось даже, что было в ее жизни такое время, когда можно было просто слушать его рассказы, поправляя ворот неизменно, так по-плебейски, завернутого кимоно и видеть, как темнеющее небо оттеняет багровые усталые глаза отблесками первых полупьяных от ее саке звезд. Было ли? Ей было больно, вконец захмелевшей, с дрожащими в оборванной на полуслове фразе, от осознавания неизбежности светлого теперь для нее финала, неизбежности череды светлых дней и событий, грядущих новых влюбленностей и улыбок. Матовое зеркало кивало ей пустыми своими глазницами, признавая в миллионный раз неоспоримое превосходство плавных линий ее тела и глубины затуманенного взгляда, но никогда ранее и никогда позже это не было и не будет значить для нее меньше. Тягуче, холодно, ржавым железом потянуло с перевязанной левой груди, последней, пока еще не о конца зажившей раны. Прихлебывая остывшее уже саке, ей в последний раз захотелось повернуть время вспять. Подставить бы тогда под роковой удар не грудь, а тонкие руки, изящные пальцы, точеное личико, стройные ноги - да что угодно... Лишь бы больше не чувствовать этой гробовой тишины в собственном сердце, не дышать этой пустотой, заполняя саму себя диким доисторическим отчаяньем. - Прощай, Гин. Спасибо, что не снишься.