Ты только говори, хорошо?

«Скажи хоть слово — говори со мной, пожалуйста». Тоуке совсем не страшно, даже руки тонкие предательски не дрожат, и колени вполне привычно с лёгкостью гнутся. Страха нет совсем, он закрыт, уничтожен в груди где-то слева без всяких на то сожалений, которые так любят горчить на губах временами. Она умеет закрывать колючий страх уже очень давно и глаза тёмно-синие совсем не отводит при встрече с врагом. Противник должен бояться до липкой дрожи в коленях, до противного заикания и оглушительного гула в висках. Тоука ненавидит страх и пытается уничтожить его в своём худом теле на корню — удача не любит поворачиваться к ней улыбающимся лицом. «Поговори со мной. Поговори… Поговори… Давай же». Тоуке не нравится до сжатых крепко кулаков, когда чёрные глаза изучающим взглядом наблюдают за ней, пытаются вычислить координаты закрытого насовсем страха, и даже поделать с этим ничего не может. Он всё равно пристально смотрит, как будто даже не моргая, и искорки интереса блестят в тёмной стали. При таком внимательном взгляде Тоука чувствует себя непривычно открыто, словно её поймали, как маленькую девчонку, за воровством, но ей остаётся лишь скрипеть от досады зубами и едва слышно рычать себе под нос. Ведь изучающий так внимательно и усердно взгляд никогда никуда не исчезнет, сколько ни проси, и от всего этого хочется кричать, выть, лезть в безумии на стену… Чуть меланхоличный взгляд глаз цвета эбонита словно подглядывают за страхом, спрятанным ею самой глубоко внутри подсознания, души, тела, сердца. «Не смотри на меня так пристально — лучше говори со мной об ароматном кофе». Он любит выворачивать одинокие души наизнанку. Смотрит на каждого своим задумчиво-отстранённым взглядом чёрных глаз, улыбается иногда уголками тонких обветренных губ и говорит, говорит, говорит, подбирая самые лучшие темы для такой слабой хватки за уже давно тленную мечту, превратившуюся в горстку пепла. Тоуке иногда кажется, что лишь она понимает украдкой, что рыться в чужих проблемах — его любимое занятие после чтение книг без счастливого финала. И Тоуку это бесит, ей самой хочется говорить о чём угодно, только не о своих давних проблемах, которые уже давно должны были умереть в толстом слое пыли, но они, как назло, снова встают на пути и жаждут увидеть, как голодный страх сжирает её без остатка. «Не смей говорить со мной о семье — говори лучше о грустных концах в твоих книгах». — Сестрёнка, тебе страшно? — тихий кроткий шёпот младшего брата под боком отвлекает Тоуку от досадных попыток уснуть, ей хочется промолчать, но, увы, братишка слишком настырен. — Сестра, тебе ведь страшно, да? — Нет, — ответ твёрд, непоколебим, и голос совсем не дрожит. Для брата она будет бесстрашной вольной птицей, парящей в прекрасных безжалостных небесах. Для себя же… неважно. «Говори со мной, пожалуйста — мерзкая тварь всё ближе». Почти зажившие шрамы на спине вдруг начинают безумно болеть, тонкие руки без передышки дрожат, как осенние пожухлые листья, и противный горький комок обхватывает горло стальными тисками. Тоука шипит от боли, сжимая губы как можно крепче, пытается дойти до незаправленной постели, но каждый короткий шаг отражается болью в спине. Чёртова рана не кровоточит, даёт о себе знать лишь острой болью в районе лопаток, и Тоуке остаётся лишь как-то терпеть и давиться болезненными воспоминаниями, как дешёвыми обезболивающими. Знакомое лицо с такой противно-родной ухмылкой на губах бессовестно встаёт перед затуманенным взором. И что-то братишка младший с отвращением шепчет, словно пытаясь достать до скрытого глубоко внутри страха, и даже нельзя закричать отчаянно, до болезненных хрипов в больном горле — это всего лишь сон, видение, бред, так прекрасно заменяющий реальность, которая любит срывать с головы капюшон, защищающий от токсичного дождя. «Говори со мной до красного, как гранат, рассвета — кошмары приходят, увы, слишком часто». Он всё так же улыбается ей этой чёртовой виноватой улыбкой, приподнимая лишь слегка уголки губ, дотрагивается успокаивающе длинными прохладными пальцами до ребра ладони, но изучающий так бесстыдно взгляд совсем не отводит, пытаясь заглянуть чуть глубже, туда, где спрятан этот мерзкий ледяной страх. И Тоуке иногда становится до невозможности страшно, что каменная стена может стать стеклянной, покрыться тонкими изломленными трещинами, так ужасно похожими на линии жизни её правой ладони, и разбиться оглушительно на сотни горьких осколков. И тогда всё спрятанное станет для Канеки удивительно открытым, он будет впитывать каждый неосторожный жест, каждое невольно брошенное из-за ярости слово. Потому что должен защитить — всё на удивление просто и ясно. «Говори со мной и читай меня по глазам — пожалуйста, не молчи». Тоука любит чувствовать тонкими пальцами приятное тепло, исходящее от его бледной кожи, и иногда позволяет себе заглянуть в глаза цвета эбонита, стараясь так же, как и он, читать существ по глазам, словно они изломлены, открыты, расписаны в каждой строчке, как книги. И бесится, когда Канеки с лёгкостью нарушает мимолётное спокойствие в её такой хаотичной жизни, заглядывая в кафе на чашечку кофе с кроткими просьбами, звучащими так легко и непринуждённо, будто фраза, ставшая обыденной в жизни. «Тоука-чан, не нарисуешь мне кролика?» — и мягкая улыбка расплывается на тонких губах. И Тоука просто делает свою работу, не понимая, почему израненной душе становится так тепло и приятно… А на губах счастливая улыбка так и хочет появиться, наплевав на все запреты. «Поговори со мной — голос вкрадчивый мне так знаком». — Тоука-чан, тебе страшно? — хриплый шёпот отвлекает от слежения за врагом, и она от неожиданности вздрагивает, когда тёплая ладонь касается едва ощутимо до её прохладных пальцев. Тоука хочет ответить «нет», но понимает, что этот чуть грустный взгляд, изучающий её осторожно при каждой встречи, невозможно теперь обмануть. И нелюбимые воспоминания безжалостно лезут в голову, наполняют сознание, и в груди почему-то становится до омерзения холодно… Страх уже давно прожёг её вены. И теперь заглушает быстрый пульс. — Неважно... Ты только говори, хорошо? «Пожалуйста, не молчи — говори хотя бы едва слышным шёпотом». — Хорошо.