Я не могу дать ему цвет.

POV FRANK. Мир сейчас такой сложный. Где будут эти люди в вагоне, когда огни ночных улиц погаснут? Кто-то будет укладывать детей в их уютные кроватки, кто-то будет нежиться в объятьях любимого человека. А у кого-то нету такого человека… Кто-то пойдет в бар, кто-то похоронит оставшуюся надежду на нормальную жизнь. Я спрячусь в своем мире. В своем разрушенном сознании, где у меня есть друзья, которые всегда придут на помощь. Там, под слоями мусора, под слоями разбитых ваз и сожженными дотла мечтами мы будем счастливы. Каждый день люди проживают, так, как будто у них есть еще тысяча лет, чтобы сделать что-то важное. Я не хочу так жить. И я мог бы сказать, что я не живу так, если бы это было правдой. Но, к сожалению, я просто еще один человек из серой массы. Я не хочу быть таким. Я бы хотел сбежать от этого. Я бы хотел прожить жизнь, как это делали раньше. Я бы хотел спасти кого-то, но я не могу спасти даже себя. Я постоянно все ассоциирую с цветами. Песня «Nirvana – All Apologies» – серая и грязно-желтая. Люди – светло-охровые, как глина. Метро – темно-синее, как вечернее небо. Мой плеер – разноцветный, как будто, на него пролили тысячу баночек с красками, потому что в нем очень много разных песен. У каждой песни свой оттенок, а есть песни в полоску, как свитер. Вы, наверное, думаете, что я свихнутый? Я не отрицаю. Я болен этим. Но был один человек, которому я не смог дать свой цвет. Он был одновременно и коричневым, как темный шоколад, и зеленым, как засушенные листья, и ярко-желтым, как солнце, слепящее глаза, и красным, словно кровь, что вытекает из раны, сделанной острым лезвием. Он был всеми цветами сразу. Я помню тот день, он был таким же серо-коричневым, как и все остальные. Я стоял на станции метро и слушал музыку, когда он прошел мимо. Растрепанные черные волосы, драные штаны, чуть ниже колен, черная кофта, с завернутыми до локтей рукавами. Никто не обратил на него внимание. Конечно. Ведь он такой же обычный как все. Но это не так. Он был так похож на всех, но одновременно ужасно сильно отличался от них. Отличался своим жизнерадостным взглядом, своим чуть вздернутым носиком, своими тонкими губами, изящными скулами и перепачканными в краске волосами. Казалось, что если он упадет, то непременно разобьется, как дорогая ваза. Но никто этого не замечал. Я смотрел на всех, но они были заняты своими делами. Поезд подошел, и он запрыгнул в вагон, усевшись в самый угол. Я сел напротив и решил попробовать дать ему цвет. Но у меня совершенно ничего не выходило. В голове тут же начал происходить хаос. Все планы повылетали из ящиков, все яркие воспоминания посыпались с неба, словно град. Он улыбнулся, посмотрев на меня. А в моей голове продолжился хаос. С неба прекратили сыпаться воспоминания, но на смену им посыпались искры надежды. Они зажгли леса, зажгли землю. Начался огромный пожар. Я не смогу дать ему цвет. Эта мысль не покидала меня. Люди входили и выходили из вагона, машинист объявлял станции, и, кажется, я пропустил свою. Но какое мне дело, если я не могу дать ему цвет. Он снова посмотрел на меня. В его глазах будто был пожар. Даже у них не было определенного цвета. Они были каре-зеленые, и временами в них летали искры абсолютно разных цветов. Они не были каре-зелеными, они были такие же, как он. Но им я могу дать цвет. У них цвет огня. В вагоне почти не осталось людей, а это значит, что следующая станция – конечная. Он спрятал свой взгляд, ведь мы довольно долго смотрим друг на друга. Сейчас он – цвет неуверенности. Черный. Грязно-черный. Я встал после объявления станции следом за ним, идя к выходу из метро. И я знаю, мы больше никогда не встретимся, я должен еще раз посмотреть ему в глаза. Не может быть человека, которому я бы не смог дать цвета. Я так думал. Я схватил его за локоть на лестнице. Свет ночных фонарей освещал его лицо, он с нескрываемым недоумением в глазах посмотрел на меня, вынув вторую руку из кармана толстовки. Я не знал, что сказать. Я просто пытался снова подобрать ему цвет. Я должен был что-то сделать. И пусть он решил, что я псих, но я закрыл глаза и произнес это одними губами. « Я не могу дать тебе цвет. » Он улыбнулся, развернувшись, и пошагал дальше, скрываясь между громад зданий. Я назвал это вечер «малиново-фиолетовый». И сейчас, сидя в вагоне, я все еще не определил его цвет. И сейчас, видя его напротив себя, я снова имею шанс найти его цвет, но у меня снова не получается. И сейчас, слыша название последней станции, он поднимает глаза, заинтересованно смотря на меня, и выходит. И сейчас я проследую за ним, чтобы унять тот хаос, что он навел в привычном серо-коричневом распорядке моих дней.