Ибо голос мой станет шёпотом моря

      В этом году даже море какое-то слишком поэтичное. Вода лижет мои ступни солью морской пены, и я с опаской — зря, море оказывается очень теплым — делаю шаг вперед: ты же помнишь, как я люблю тепло. Иду дальше, зарываясь пальцами в песок и битую ракушку, пока не чувствую ласкающее касание воды уже бедрами. И все, казалось бы, хорошо: и поцелуи бриза на коже, и дорожка расплавленного солнца где-то вдалеке на волнах, и само солнце — пятикопеечная монета, что вот-вот утонет в море, как в бокале прованского вина.       Опускаю голову вниз, соприкасаясь уставшим взглядом с зеленоглазым парнем в отражении, словно могу увидеть там что-то новое. Пускай последние две недели я сам не свой: вшивая псина, выкинутая тобой же на обочину без возможности вернуться назад, но внешне, похоже, это никак не отразилось. Ни тебе седых волос, ни похудевшего, даже почти иссушенного лица, даже мешки под глазами — и те, кажется, стали чуть меньше.       Замираю на пару минут, так глупо, но так искренне надеясь, что сейчас ты тихонько подойдешь сзади и опустишь руки мне на бедра, чуть поглаживая и несильно сжимая их, а горячими губами коснешься шеи: я ведь помню, как тебе это нравилось. Снова обманываю самого себя — который раз за это время? Мне порой кажется, что после того, как из нашего настоящего всё стало нашим прошлым, обманывать себя — это единственное, что у меня неплохо выходит.       Взгляд отрывается от воды, скользит выше и упирается в небо, которое уже начинает играть всеми оттенками синего: от светло-голубого по краям до густого, словно застывшая смола, чернеющего темно-синего в центре. Только сейчас понимаю, что пропустил закат, и солнце уже исчезло под водой, и то лишь для того, чтобы завтра вынырнуть из-под другого края пенного моря. Вместо заката теперь — багровая кровоточащая рана, немного неестественная во всей этой палитре синего, разлившейся выше и ниже условной полоски горизонта, которая сама вот-вот утонет до утра.       Ногами отталкиваюсь ото дна и плыву, чуть прикрыв глаза и расслабившись. Обычно это помогает, но сейчас я чувствую, как пульсирует в висках истерика; с трудом плотно сжимаю губы, так, что они становятся цвета пены, которая сетью раскинулась у берега. Хочется закричать — рыдать у меня уже который день нет сил. Говорят, что эмоциональная боль длится тринадцать минут. Не знаю, так ли это, или очередная псевдонаучная "утка", пущенная в социальные сети и успешно проглоченная пользователями, но почему-то мои тринадцать минут тянутся уже вторую неделю. Все вокруг говорят одно и то же: "Ты должен забыть. Ты сам не хочешь это отпускать". Уже не могу дождаться, пока свежие раны покроются коркой, и я сам смогу с легкостью сыпать такими советами направо и налево. Да, не хочу отпускать. Не хочу. Никто не хочет.       Я знаю, я почувствовал: депрессия — состояние сугубо напускное, искусственное, не свойственное нам, людям. Когда из нашей жизни уходит человек, который успел стать всем — латунным блеском солнца и тонкими хвостами комет в ночном небе, хриплым стоном ветра и по-детскому забавным плеском воды — невозможно быстро заполнить весь тот вакуум внутри. И тогда, чтобы не оставлять в себе просто пустоту и безразличие, приходится затыкать эту брешь всем, что попадет под руку. И так уж случается, что под руку чаще всего попадается депрессия — не пустота, — как наиболее близкое состояние чувству утраты. Не пустота. И пока человек не найдет позитивной замены ушедшему, он продолжает кормить свою депрессию болью воспоминаний и сожалением о неотвратимости. И, что бы мне не советовали, между вакуумом внутри и затяжной депрессией я выбираю последнее. Все выбирают последнее.       Песок, который еще днем жег ступни, сейчас остывает и начинает отдавать легкой прохладой: он, как и я, чувствует приближение ночи. Выхожу на берег, и на меня тут же накидывается ветер, начинает кутать в свои холодные шелка, не спрашивая. На коже сразу выступают мурашки, и я невольно улыбаюсь: твои касания вызывали такую же реакцию, хотя были куда теплее. Черт, снова ты. Ты. Ты. Ты.       Повсюду.       Не мне жаловаться. В эту самую минуту кто-то голодает, кого-то насилуют, кому-то начиняют свинцом голову, а над кем-то последний раз склонились люди в белых халатах. И я бы, наверное, согласился жрать чертову кору или быть прикованным к батарее в загаженном подвале — на все, если бы я знал, что в конце мы будем снова вместе. А где-нибудь на другом краю мира вполне возможно прямо сейчас кто-то не задумываясь согласился бы никогда не любить в обмен на мешок съестного или возможность снова увидеть или встать на ноги. Такова человеческая природа: почти всегда хотеть противоположного. Дети хотят скорее повзрослеть, взрослые — вернуться во времена своей молодости; одинокие — найти себе пару, люди окольцованные — хоть на денек куда-нибудь выбраться, чтобы отдохнуть от сложившегося годами семейного уклада. Жизнь устроена так, что находишь новое, лишь теряя старое, и очень часто этого старого со временем начинает не хватать. И, наверное, действительно счастлив лишь тот, кто умеет наслаждаться бесценностью каждого момента жизни: и голодать в любви, и довольствоваться куском свежего хлеба в одиночестве.       Холодный ветер исчез так же внезапно, как и налетел, и через час, когда я заканчивал ужинать, укрывшись под навесом своей палатки, степные травы уже никто не тревожил — гордо выровняв спины, словно хвастаясь своей осанкой, они больше не перешептывались с ветром. Место тут невероятное: степь, свободная и бескрайняя, с одной стороны тянется до самого горизонта, подпирая небо, а со второй — перетекает в песок, настолько плавно, что невозможно увидеть эту границу, где земля под ногами больше не щекочет ноги языками низких степных растений, а превращается в мягкое золотое покрывало, изредка впиваясь в ступни клыками сломанных ракушек. Помнишь, я говорил о моей самой-самой сокровенной мечте? Для её исполнения сейчас не хватает только тебя.       Не могу сказать точно, в котором часу я пошел спать. Время тут, кажется, тоже живет по своим законам и правилам, иным от городских, и я его прекрасно понимаю: оно так же спешит поскорее выбраться за границы циферблатов, как и я бежал от пыльных улиц. Я сидел под россыпью звезд, предаваясь сладким воспоминаниям тех девяти дней, когда мы были вместе. Кажется, будто с тех пор прошел век, но я до сих пор иногда вскакиваю ночью, чтобы получше укрыть тебя одеялом или взять твою ладонь в свою. Но затем я вспоминаю, что больше никогда не смогу это сделать. Раньше я легко мог представить, сколько это — пять минут, час, день, неделя; чуть тяжелее — месяц, год, но я никогда не задумывался: сколько длится "никогда"? Всё пройдет, усохнут полноводные реки, порастут зеленым ковром растений брошенные города, навсегда сомкнется пылающее око Солнца, черт, даже ночное небо скорее перестанет смотреть на Землю своей тысячью беспокойных звезд, а никогда всё еще будет длиться. Но я готов ждать тебя. Я обещал, что подожду, сколько будет нужно. И я знаю, что теперь мои тринадцать минут не закончатся никогда, но... но ты заглядывай, если захочешь. В любой момент. А я пока возьму свой любимый плед и, ощущая ступнями холодный песок, пойду смотреть, как покачиваются на волнах пестрые звезды-медузы и одинокая жемчужина луны. Я хочу рассказать неспокойной воде свою историю. Может, прохладный бриз подхватит мои слова, и они пожелтевшим конвертом упадут тебе на подоконник. А когда в следующий раз ты приедешь к большой воде, то непременно вспомни обо мне, пожалуйста. И я знаю: ты вспомнишь.       Ибо голос мой станет шёпотом моря.