Орхидеи

Ифань был осой, рожденной в чреве паука. Имени его он не знал, как не знал и матки, что отложила личинку в кишках паука. Краем уха Ифань слышал, что она погибла во время землетрясения в тот год, когда он появился на свет. От старших знал он и то, что и сам едва не погиб. Ифаню не говорили, кто его спас, кто вернул в улей, и со временем он перестал спрашивать. Время шло; рожденные в тот страшный год особи подрастали. Пауки и осы ничем не отличались друг от друга, за исключением особого запаха да рубиновых глаз, которыми природа наделила первых. У ос тоже были слабости. И главной из них были пауки. Без них они не могли размножаться. В крови Ифаня осталась частичка паука, которого он убил своим рождением. Всю жизнь его преследовал его аромат. Взрослея, он научился отличать его от запаха истинных пауков. Его перламутровая вуаль всегда тоньше, всегда искусней той, что окутывала внутренности ос. Ифань рос с мыслью, что однажды сможет коснуться этого чуда и забрать его себе. О том, что с ним перейдет и жизнь паука, он старался не думать. Осы воспитывались воинами и охотниками. Воевать было не с кем: прочие твари вели тихую, мирную жизнь в местах, отвоеванных ими столетия назад. Крысы выбили себе канализации и подвалы, богомолы — пригороды, где было много зелени и пищи, бабочки… бабочки старательно следили за тем, чтобы никто не узнал об их предпочтениях. Пауки же селились в районах с плохой репутацией и большим количеством заброшенных домов. Ифань знал, что гнездовий осталось всего три; два между собой не ладили. Осам это было на руку — во время междоусобиц охотиться проще. Осы охотились лишь на один вид пауков. Это были отпрыски Птицееда — обрюзглого, увязшего в пороках паука, который успел превратиться в легенду. У него была свита из особо приближенных и небольшая армия последователей. Его правой рукой называли паука по имени Итук, но никто не мог сказать, существовал ли он в действительности или же был страшилкой, призванной оберегать покой старика. Птицееды вели странную, какую-то ленивую войну с гнездовьем, главой которого был Ынхёк — отщепенец, помешанный на мести. За что он мстил, не знали ни пауки, ни осы. По крайней мере, рядовые. Ифань понимал: Сухо говорит столько, сколько им полагалось знать. Спорить с ним никто не осмеливался. Даже тогда, когда он запретил охотиться на пауков из третьего гнездовья, все промолчали. Ифань не считал Луну и Викторию опасными врагами. Впрочем, никто не считал. Но каждый раз, оказавшись неподалеку от «Плюща», Ифань чувствовал, как нечто темное и тягучее наполняет его члены, как тяжелеет голова и замедляется сердцебиение. Он старался обходить это место стороной, но его неизменно туда тянуло. Словно воспоминания из прошлой жизни или голос матери, которой у него никогда не было. Совершеннолетие Ифань встретил на охоте. Охотиться на пауков стоило ранним утром. Паук — существо ночное, и рассветные часы для него самые сложные. Шивон — Шисус, как его называли за спиной — бодро вышагивал впереди, Ифань плелся следом. Вопросов он не задавал: опустил голову и пытался не уснуть. Было морозно — начало ноября. Ифань с трудом переносил холода и сейчас откровенно околел. В продуваемой всеми ветрами голове метались обрывки знаний. Чтобы сдать экзамен – выжить – Ифань должен был вспомнить хотя бы половину из того, что скармливал ему на уроках Шисус. Минус на градуснике, однако, спутал все карты. В носу нещадно щипало, а это притупляло нюх. Охотиться становилось опасно. Пускай и одиночка, но противник все еще был пауком. Кто-то, но должен умереть. Ифань осознал это не до конца. Ему только что исполнилось шестнадцать, и единственным его желанием было выспаться. — Не зевай, — бросил Шисус через двадцать минут ходьбы и встал на перекрестке двух улочек. Обернулся и посмотрел на Ифаня. Тот зевать перестал: и фигурально, и буквально. — Дальше пойдешь сам. Найди паука и уничтожь его. — Э-э... здесь? — Ифань с ужасом завертел головой. На него глядели, по меньшей мере, две сотни домов. — Да. Что-то не так? — Ага, — честно ответил Ифань. Он должен был отыскать существо, которое лучше других умеет прятаться. — Вы уверены, что я его найду? — Не найдешь – еще годик посидишь в выпускном классе. Ифань приглушенно выругался. Шисус на это лишь криво усмехнулся. С неба сыпал первый в этом году снег. Шивон сам некогда стоял на перекрестке и не верил, что сможет отыскать паука. Но он был осой, в жилах которой течет паучья кровь. Она была компасом, который никогда не врет. Шивон знал, что Ифань справится. Все справлялись. Сомневались, боялись, задавали ненужные вопросы, но справлялись. Некоторые мялись на месте часами, некоторые – тут же бросались на поиски. И все находили. Тот, кто верил в себя, делал это быстрее. Ифань же был рассеянным и вечно сонным, но у него было острое чутье и гибкое тело. Он справится, верил Шивон, и его вера передалась Ифаню. Тот кивнул, в последний раз огляделся и выбрал северную дорогу. Ветер дул ему в лицо. «Молодец», — шепнул ему вслед Шисус. Дома были невысокие: один-два этажа и чердак. Попадались, однако, и трехэтажные коттеджи на две семьи. Они смотрели на Ифань с нескрываемым укором. Тот ежился под их взглядами и плотнее кутался в шарф, который совсем не грел. Надо бы его снять, подумал Ифань. Шарф был опасной вещью, особенно на охоте. Ловкий противник с легкостью удавит его им. Ифань распутал шарф, стянул его с шеи, повертел в руках и выбросил в ближайший мусорный бак. Ему было не по себе. А что, если паук сильнее и хитрее? Что, если он не захочет умирать? Ифань дернул головой. Не думать было сложно, но возможно. Он отключил мышление и позволил чувствам вести. Внутреннее зрение сканировало местность, выискивая подозрительные сущности. В одном из зданий неподалеку оно засекло пару существ, которые были мерзкими настолько, что Ифань тут же переключился на другую волну и ускорил шаг. Это не пауки. Не богомолы и уж точно не крысы. Они, Ифань мог поклясться, были лишены какой-либо формы. Желеобразное зло — лучше и не скажешь. Ифань передернул плечами. Что только не водится в провинциальных городишках. Он собрался с силами и настроил радар поточнее. Пауки — коварные, подлые твари с красивой кожей, запахом цветов в крови и манящим взглядом — всегда были начеку. Они таились в самых темных уголках вселенной, расставляли невидимые сети и ждали, когда кто-то оступится. Терпения и выдержки им не занимать. Ифань был рожден из паука и хранил в себе память о том, как это заманчиво – угодить в его сети. Ифань вздрогнул. Он отвлекся и мог упустить врага. — Гадость, — выдохнул он и тряхнул руками. Ладони, казалось, слиплись от невидимой паутины. Ифань потер их о джинсы, но это не помогло. Вот же напасть! Перестань быть тряпкой, потребовал он от себя, но трус, живущий по соседству, принялся яростно возражать. Приводил в качестве доводов благоразумие, инстинкт самосохранения и прочие адвокатские клише. Ифань махнул на него рукой. Рассвет разлился по небу клубничным шербетом. Синее кружево горизонта подметало припорошенную снегом землю. Поднялся ветер. Он путался в волосах, и Ифань долго боролся с ним, чтобы отвоевать челку. Он делал это на ходу, свободной рукой придерживая расходящийся воротник куртки. Утро пахло бензином, листьями и сырными оладьями. Немного сладостью, немного тоской и где-то посредине — орхидеями. Этот запах заполнял собой все, словно был здесь всегда, и Ифань замер, растерявшись. Подумал, что показалось. Он так хотел найти этот запах, что мог его и придумать. Но время шло, запах крепчал, и Ифань понял — паук рядом. Одна особь. Его кровь была свежей и пахла дикой ягодой и тропическим ливнем. Ифань задрожал. Это было невероятно. Он глубоко вдохнул, и перед глазами возник образ. Гладкая и прозрачная, как мокрая бумага, кожа; рот широкий, губы темные, толстые; округлый подбородок нависает над длинной шеей. А дальше — ключицы… ключицы… (Ифань нахмурился) такие… бесконечные. И кожа на них тоненькая, вся в барбарисных прожилках. Ифань открыл глаза. Он нашел его. Дом походил на червивый гриб. Стекла побиты, в дверных проемах гнездится темнота, а на пороге половичком расстелилась тишина. Ифань поднялся на крыльцо. Дом пустовал. Плесень на обоях да грязь на полах – вот и вся меблировка. По комнатам, напевая себе под нос незатейливую песенку, гулял сквозняк. В каждом углу притаилось по крошке-запустению. Ифань знал, как двигаться, как дышать, как смотреть, чтобы оставаться невидимым. Он знал своего врага. Прыткий, он возникал из пустоты и тут же исчезал, прихватив с собой плохо лежащую душонку. Ифань не оглядывался, но знал, что творится за спиной. Он мог смело положиться на чутье: то еще ни разу ему не изменило. Ифань смотрели по бокам и вперед, сквозь стены, полы и потолки. Он чувствовал тепло. Он бы назвал его человеческим, но это унизит паука. Без сомнений, это — гнездо. Осталось отыскать хозяина и сделать так, чтобы его кожа стала холодной и перестала... убивать. Ифань задыхался. Перед глазами плыло, линолеум ускользал из-под ног, обои съеживались, жевали стены. Паучий яд. Много. Больно. Блаженно. Голова закружилась, и Ифань понял, что экзамен он провалил. — Иди... ко мне... — зашептало из темноты. Ифань закрыл глаза. Увидел деревья в снегу и калину с сахаром на блюдечке с синими птицами. Чай — большая, дымящаяся янтарем кружка; музыка, похожая на шорох журнальных страниц; хлебные крошки на подоконнике, занавески. Теплые руки. Нежное сердце. Ифань пошатнулся и провалился в сон. Интересно, создал ли Бог рай для насекомых? Эта мысль пришла в голову Ифаня, когда он понял, что жив. Тело его было тяжелым и вместе с тем — невесомым. Озябшие члены раскачивались на незримых волнах. Из-под дырявого линолеума сочились сырость и воспоминания о затяжных дождях, отчего обнаженная кожа размякла как переваренные макароны. Ифань открыл глаза и долго смотрел в отсутствующий потолок. Солнце садилось, из синевы неба лезли первые, еще сырые, звезды. День его рождения вот-вот закончится. От этого сделалось тоскливо, но Ифань напомнил себе, что все еще жив, и радость от этого затмила прочие чувства. Ифань расслабился — если овощи могли расслабляться — и настроился на ощущения. Тело парализовало, и пока действует яд, он и пальцем не пошевелит. Он повел взгляд влево — желтый линолеум, повел вправо — то же самое. И всюду – паутина. Тонкие, но прочные нити. Эластичные и липкие. Он угодил в двойную ловушку. Враг же затаился и ждал. Время — любимая игрушка пауков. Ифань не мог понять, что тот задумал. Зачем оставил его в живых? Нагуливает аппетит? Садист? Мазохист? Воспитанный убийцами как убийца, Ифань впервые в жизни потерялся. Он мыслил иначе и постичь паучью логику был не в силах. «Идиот», — заключил он. Кто именно – так до конца и не понял. Если ему удастся спастись, будет отлично. Нет — тоже неплохо. На самом деле, он был готов к смерти процентов, эдак, на пятьдесят, когда Шисус стаскивал его, сонного, с постели. Паук дожидался темноты. Ифань понял это, но воспользоваться оставшимся временем не мог. Поэтому смотрел в небо и играл в прятки со страхом. Страх играл хорошо, но Ифаню удавалось его дурачить. Он не мог показать пауку, что боится. Власть над телом — это одно, власть над разумом — другое. Сумерки надвигались быстро; небо насупилось, намазало щеки фиолетовыми румянами и исчезло во мраке. — Зараза, — вяло ругнулся Ифань. Вечеринка по случаю его Дня рождения должна была вот-вот начаться. — Тииише... — донеслось из темноты. Ифань напрягся. В комнате стало достаточно темно, чтобы паук мог выбраться из своего убежища. Страх наконец-то догнал Ифаня и ударил по плечу. Ифань приготовился к худшему. Запах цветов всколыхнул воздух, защекотал ноздри и опустился на окаменевшую грудь. Ифань моргнул — раз-другой — и увидел его. Он нигде не ошибся. Прозрачная кожа обтягивала ароматную плоть, в темных волосах поблескивала паутина, а глаза своей формой напоминали совершенство. Паук был обнажен, и Ифань мысленно застонал, надеясь, что паралич распространяется на все части тела. Паук двигался плавно, словно плыл сквозь паутину. Он смотрел на Ифаня, глаза его тускло мерцали. В темноте было сложно понять, алые они или девственно-черные. Ифань отвел взгляд в сторону. Паук был демоном, и смотреть на него было мучительно приятно. С каждым его шагом в комнате становилось все холоднее; Ифань же горел изнутри. По телу бежали мурашки и капли пота. Паук склонился голову набок. Во взгляде его читалось любопытство. Рот приоткрылся, между губами на секунду показался кончик языка. Ярко-розовый, блестящий. Ифань содрогнулся. Он снова чувствовал свои пальцы. Паук опустился на пол и подполз к нему. — Называй меня Ёль, — прошептал он и перекинул длинную ногу через бедра Ифаня. Тяжесть его тела была восхитительной. Ифань пошевелили пальцами. Они были так близко от колен паука… — Погрей меня... — Паук склонился к его лицу. — Ты такой горячий... ты погреешь меня. — Его дыхание было густым, миндальным, его хотелось пить. Жадно, с губ. Ифань слушал его и думал, что ему в жизни не было так хорошо. Никто никогда не грел его подобным образом. Никто не грелся теплом его кожи, жаром дыханием. Ифань что-то говорил – должно быть, короткое, полушепотом, «Ёль» — в мокрую от пота шею, учился целоваться онемевшими губами и не стонать, когда паук делал слишком хорошо. Это случалось чаще, чем он мог вытерпеть. Они дрожали: Ифань мелко, словно рябь по воде проходила, паук — крупно, сотрясаясь всем телом. Он откидывал голову назад и царапал Ифаню грудь. Двигался плавно, раскачиваясь на его бедрах. Снаружи его тело было холодным, внутри — нестерпимо горячим. Он приоткрывал влажный рот и зажмуривался так сильно, что сквозь ресницы проступали слезы. В такие мгновения аромат орхидей рассеивался, и Ифань чувствовал запах чистого пота и семени. Во рту становилось солоно, и язык жгло от желания попробовать их на вкус. Ифаню было шестнадцать, и к такому его не готовили. Он кончил первым, а потом смотрел, как Ёль доводит себя до конца, и проклинал паучий яд. Ему хотелось прикоснуться к нему, сжать в объятиях, впиться в него ногтями, зубами, пустить кровь и целовать, пока не сотрутся губы. Впервые в жизни он столкнулся с чувством, которое делало его человеком. Время, наверное, умерло, потому что Ифань перестал его ощущать. Ёль целовал его одними губами; сорванное дыхание исцеляло тело. Ифань открыл глаза и посмотрел на паука. На мокром лице застыло болезненное выражение. Ифань с трудом, но оторвал от пола руку и погладил пылающую щеку. Паук дернулся и отпрянул, словно Ифань ударил его. В его глазах застыл ужас. Несколько секунд он смотрел Ифаню в душу, а затем нырнул в темноту. Все, что от него осталось — несколько паутинок на груди Ифаня. Он ушел и забрал с собой две вещи: тепло ифаневского сердца и его спокойствие. Ифань остался один. В жалкой осиной коже, с солеными глазами и пониманием того, что ранил, казалось бы, бесчувственное существо.