Люби меня, люби

Курт. Сколько сладостной муки в этом слове. Сколько любви и нежности. Курт, мое счастье и горе одновременно. Мое все и в то же время ничто. Кур-р-рт, рычащая 'р' звонко бьется о небо, чтобы в конце мягкая 'т' толкнулась о зубы. Он был Курт, Курт для всех, но для меня он всегда был ‘милый’. Лишь единожды я назвал его ‘Куртси’, на что получил действительно смешной ответ: " Я что, ребенок, чтобы меня так называть?!" Глупыш, ты мой маленький и дерзкий глупыш. Ростом пять с половиной футов, весом не больше любой другой девчонки его возраста. Он был Курт с рычащей 'р' в нашей постели. Он был Курт с мягкой 'т' в широких штанах и с комиксом в руках. Он был Курт Элизабет Хаммел на бланке документов. В моих объятиях он был милым, самым милым существом на Земле. Курту было тринадцать, когда я впервые увидел его юным и слишком ярким. Но начну чуть пораньше. Когда я, после долгой научной экспедиции, где, к слову, я впервые увидел белого медведя и лютые морозы (что не сравнится с мягкой зимой Парижа), решил отправиться в Америку. Мой дядя умер, и в наследство досталось мне, какая-то фирма, черт знает, что производящая. Но, в общем, в Европе мне действительно нечего было делать. Маленькие нимфетки превратились в девушек с округлыми грудями, с ярко намазанными ланитами, с тонкой талией и бритыми подмышками. Я решил провести литературное лето в Лайме - тихом городке штата Огайо. Использовать накопившиеся наброски, осмотреть маленький городишко познакомиться с новой культурой. Договорившись с сослуживцем дяди, обменявшись парочкой писем, он разрешил мне остаться у себя дома. Я узнал, что у хозяина дома есть дочка возраста нимфетки. Я никогда никого не принуждаю, маленькие девчушки сами идут, сами попадают в паутину вен на моих мужественно-грубых руках. Путаются в кудрях, прилизанных гелем, который пахнет чем-то ванильным, приторным, тем, отчего в горле у аллергиков начинает першить. Мои лацканы всегда были наглажены, а рубашка накрахмалена. Стрелки на брюках и портфель, который всегда был набит кипами бумаг. Даже выйдя из поезда, я был все в том же противно-идеальном виде. На маленьком вокзале меня никто не встречал. В итоге я отправился в гостиницу, где промокший до нитки мистер Шу начал переминаться с ноги на ногу, портя свои и без того старые мокасины. "В чем дело?" - нарочито угрюмо спросил я, сводя свои густые блейновские брови к переносице. Но все же он ответил, что их дом сгорел дотла, что жена с детьми уехала к родственникам, а он сам остался, чтобы получить страховку. Мистер чего-то во мне боялся, то ли глаз, смотрящих в самые потайные закоулки души, то ли недовольной ухмылки. Он, нервно глотая буквы в словах, ответил, что нашел мне дом неподалеку от их сожженного. Он проводил меня до старого лимузина, где за рулем сидел мужчина, но я не собирался никуда ехать, ни к каким Хаммелам. Я лишь надеялся на то, что шофер отъедет раньше, чем хозяйка успеет меня встретить. Я надеялся переждать ночь в отеле, где был мой багаж и вернуться обратно. Но никто не обещал, что все будет по-моему. На пороге меня встречала мисс Хаммел, она очень сильно обрадовалась моему появлению, взяла меня под руку и стала расспрашивать о дороге, а затем удивленно спросила, где же мой багаж. Я успокоил ее, и она мило улыбнулась мне. Дом ее был неприметным, на первый взгляд ветхим, но на деле он действительно был прочным. Белые доски фасада, покрашенные сотым слоем краски, казалось, покрылись серой плесенью. Но это просто казалось. Элизабет показывала мне дом, огромную гостиную смежную со столовой. Смесь эпох и вкусов была в одной лишь комнате. Безвкусный шик двадцатого века, где полосатый диван сочетаются с шелкографией на стене. А у массивного дубового стола стояли восемь тонких изящных стуликов. На кухне трудилась чернокожая кухарка. На втором этаже была моя комната: небольшая спаленка с письменным бюро и лампой, абажур бутылочного цвета. Кровать, застеленная свежим бельем, и тумбочка с будильником. На стене же висела маленькая картина неизвестного художника. Элизабет сказала, что это их озеро, написанное их местной художницей очень талантливой, к слову. Еще в моей комнате была дверь, он уже была заперта. Я вышел вместе хозяйкой из моей комнатушки, она указала направо и сказала, что это комната Курта. "Прислуга" - подумал я. "Твоя смерть" - ответило сердце. Ее комната была напротив моей. Элизабет была красивой, для любого другого мужчины, я же не мог оценить ее красоты. Ярко подведенные брови, слой пудры - попытка скрыть множество конопушек на лице. Глаза ярко-зеленые, будто изумруд на солнце, будто майские сосны в солнечном одеянии. Ее губы были сжаты в тонкую полоску коралловых нитей, а светлые волосы нежно падали на плечи. Я все еще тешил себя надеждой отправиться в гостиницу, заплатить десять долларов, а затем незаметно ретироваться. Но после осмотра дома миссис Хаммел позвонила в гостиницу, и через пятнадцать минут мой багаж стоял на пороге дома, где я, чувствую, буду жить. Выйдя из дома, я увидел маленький прекрасный садик с маленьким фонтанчиком и яркими клумбами. Я огляделся и заметил мальчика лет тринадцати - четырнадцати. Узкие его бедрышки были обтянуты плавками, а молочную кожу мальчик намазывал средством от загара. Его глаза скрывали темные очки, а каштановые волосы отдавали золотом на ярком солнце. Его кожа действительно была не темнее фарфора, кажется, такая же хрупкая на ощупь. С широких плеч (по сравнению с бедрами) слезала кожа, а места были красными, я бы с радостью намазал их холодной сметаной, чтобы потом собрать языком скатывающиеся капли талой массы. Миссис Хаммел позвала мальчика, на что тот с неохотой отреагировал. Он подошел, встал в какую-то расхлябанную позу и дерзко сказал: "Здрасте". По коже шли мурашки, волоски на теле становились дыбом. Элизабет одернула мальчишку, я же интеллигентный мужчина, правда дело не в этом, просто этот мальчишка напомнил мне мою первую покойную любовь. Ладно, это была девочка с длинными пепельными волосами, с розовой ленточкой в волосах. В бюстике, поддерживающем растущую грудь. Я даже не знаю, чем они похожи. Он снял очки и посмотрел на меня так, как смотрят нимфетки, его глаза были бездонно-голубыми , а губы растянуты в той незначительной ухмылке. Пока его мать рассказывала мне об этом садике, я бесстыдно вперился взглядом в мальчишку, который улегся на газон, читая очередной глупый комикс. Я заметил, как легкий пушок на его теле резво поблескивает. Как капли воды скатываются по выпирающему хребту, как лавина с безумной скорости мчится с горы. Капля теряется где-то в районе резинки плавок. Я заметил, что остаться в этом доме отчего-то хочется. Я заметил, что плавки его были лиловыми, что пахло от него, то ли сиренью, то ли фиалками. Я почувствовал, что его волосы мягкие, даже если ни разу не дотрагивался до них. А его тело было настолько невинным, что от малейшего прикосновения на его теле оставались следы, которые со временем исчезали. Немного сложно сконцентрироваться на работе, когда в доме играет громкая музыка и мальчика с тоненьким голоском начинает подпевать. Раздражает, что этот несносный мальчишка везде оставляет жевательную резинку, правда я нахожу это очаровательным. Однажды эта резинка угодила на мои брюки. Чем я только не пытался убрать ее, до того момента, как это увидит миссис Хаммел, честно, не хотел, чтобы Курт был наказан. Но, слава Богу, брюки спасли и Курта тоже, « потому что эти брюки были старые и я давно хотел их выкинуть» Дни текли как река Амазонка. Я не успел ничего написать. Ничего и не лезло в голову