Мне снишься ты

Тепло прижимающегося к спине тела абсолютно живое, не эфемерное, самое настоящее. Стайлз на долю дюйма подается назад, чтобы прижаться теснее, прочувствовать рельефные изгибы мышц, чтобы убедиться, что это снова он. Хотя, кто еще может прийти сюда? Дыхание теплое и влажное, какое-то пошло-изнемогающее, но с чужих губ не срывается ни единого звука. Теплый воздух, вырвавшись из чужого рта, тонкой пленкой оседает на коже: за ухом, на шее, у кромки волос. Волк дышит неровно, прерывисто, будто только что пробежал чертову уйму километров. Стайлз не удивится, если окажется, что это правда, но у него никогда нет возможности выяснить: губы немеют, язык кажется огромным неповоротливым, непослушным слизняком, не реагирующим на команды мозга, голосовые связки будто вырезаны - иначе Стайлз не может объяснить свою неспособность издать ни единого звука. Волк жмется теснее и интимнее, но в его движениях не чувствуется похотливой пошлости, ощущается что-то другое, куда более глубокое, с болезненным привкусом и горьким послевкусием, приправленным необычайной сладострастностью, кажущейся чем-то запредельно неправильным даже здесь, сейчас, в мире без звуков, в мире бесконечной темноты, в мире, где есть только два живых - а живых ли? - существа. Дыхание зверя за спиной выравнивается, грудная клетка вздымается ровно и протяжно, будто хищник силится завыть или зарычать, но, как и всегда, из глотки не вырывается ни звука. Стайлз хотел бы закрыть глаза, чтобы не видеть того, что увидит дальше, но эта реальность не позволяет ему уйти от нее, цепляется тонкими ложноножками за нервные окончания, не давая им работать в правильном режиме, не давая им подчиняться мозгу, не давая Стайлзу подчиняться самому себе. Юноша слегка проседает под привычной теплой тяжестью, опустившейся на его плечи. Волк вытягивает вперед руки, опираясь на человека, демонстрирует алые от крови манжеты и рукава белой шелковой рубашки, демонстрирует ладони, полностью изукрашенные алыми потеками, пальцы, с которых еще стекает теплая, не свернувшаяся кровь. Багровая жидкость собирается под когтями и между пальцами, впитывается в немного огрубевшую кожу, собирается густыми каплями на кончиках когтей, и Стайлз снова подставляет под стекающую кровь свои лодочкой сложенные ладони, стараясь поймать падающие капли, а когда оборотень обессиленно и обреченно опускает руки - ловит его ладони, сжимая, гладя, растирая чужую кровь по своим пальцам. Сон прерывается внезапно, без каких-либо прелюдий. В одну ночь Стайлз может проснуться от своего крика, разбудить шерифа, может трястись полночи после этого, не зная, куда спрятаться от этого видения, несмотря на то, что прекрасно знает - второй раз за ночь волк в его сон не придет. А иногда Стайлз просыпается от сотрясающего тела оргазма, от удовольствия, прошивающего каждую клетку тела, и тогда до утра подросток лежит, глядя на ровный скучный потолок. Успокаивается его нарочитой скучностью, упивается ей, гоня от себя мысли о мужчине, приходящем к нему во сне. Стайлз готов поклясться, что у него нет никаких сверхъестественных способностей (разве что кроме сверхспособности доставать Дерека в два слова, а всех остальных людей - в пять), готов поклясться, что не записывался ни в какой Гринпис или Общество Помощи Сумасшедшим Оборотням. Стайлз уверен, что ничем не может помочь волку, приходящему к нему во сне по нескольку раз в неделю. Стайлз невольно задерживает взгляд на ладонях Питера каждый раз, когда видит его. Бывший альфа лишь усмехается, решая, по всей видимости, не обращать внимания на причуды неугомонного мальчишки. И Питер никогда не носит белых рубашек. А ночью приходит снова, бесшумно подступая к замершему посреди черного и пустого ничто человеку. Снова прижимается грудью, снова показывает окровавленные руки, все повторяется раз за разом не неделю и не месяц, почти полгода, и Стайлз следует четко выверенному сценарию короткой нереальной пьесы.