Закономерности

Со стола ехидно скалится отошедшей обложкой пухлая медицинская карточка. Ротгер смотрит на нее, неторопливо прихлебывая чай, щедро разбавленный совершенно неподобающим на рабочем месте напитком. Рабочий день почти закончен, медсестра уже упорхнула, мимоходом коснувшись благодарным поцелуем щеки великодушно отпустившего «пораньше» начальника, и можно позволить себе такую мелкую пакость. Ротгер перебирает тяжелые малахитовые четки, вслушиваясь в перестук редких тяжелых капель, срывающихся с карниза. Глубоко вдыхает курящийся над кружкой в стылости кабинета жидкий парок. Считает щелчки соприкасающихся зеленых бусин, и вспоминает, как писалась эта история болезни. Раз. Впервые Олаф попал к нему с переломом ключицы. В городе была гололедица, и подобным диагнозом мало кого можно было бы удивить. Однако в уже тогда весьма объемной медицинской карте было так много записей от травматологов и хирургов, что Ротгер просто не смог проигнорировать этот факт. – Как вы живы-то вообще с такой удачливостью? – невольно усмехнулся он, пролистав выписки, с любопытством изучая пациента. – Сам удивляюсь, – вздохнул тот, иронично улыбнувшись. Два. Тогда он попал на прием к другому врачу, прямо перед пересменкой, так что пришедший пораньше Ротгер только удивленно покачал головой, глядя, как Олафу вправляют сустав не далее чем месяц назад освободившейся от гипса руки… Бусины одна за другой скользят по нити, звонко соударяясь боками. Право, упомнишь ли все, если неприятности сыплются на Олафа как из рога изобилия?.. Ротгер помнит. Три. – В следующий раз не ходите по мокрому, – рекомендует Ротгер после операции. – Да и по сухому тоже осторожнее. Лестницы – штука коварная. Олаф кивает, улыбаясь уголками губ. – Одного тесного знакомства с их подлой натурой мне, пожалуй, хватило. Ротгер хмыкает, назначая дату повторного приема. Но беспокойство уже поселилось на окраине души: в этот раз разрыв связок, но как бы в следующий он не сломал себе шею. Четыре. На этом фоне вывих челюсти, рассеченная скула и несколько гематом выглядят почти мелочами. – Защищали честь дамы? – улыбается Ротгер, размашистым и абсолютно нечитаемым почерком делая новую запись в еще более распухшей карте. – Нет, решал банальные материальные разногласия, – чуть невнятно отзывается Олаф, осторожно ощупывая наложенную повязку. Ротгер только тихо фыркает. И выписывает направление на исследование внутренних органов: мало ли, что ему могли отбить. Лучше перестраховаться. Пять. Полгода назад Олаф из его кабинета отправился прямиком в стационар, с диагнозом «сотрясение мозга». «Радуйтесь, что вам есть что сотрясать!» – смеялся Ротгер, забежав к «постоянному клиенту» после смены с пакетом кислых мандаринов. И как-то незаметно задержался в его палате до вечернего обхода. Ротгер улыбается, вспоминая, как перечистил весь пакет, как пронзительно пахли цитрусом порыжевшие пальцы, и как спокойно улыбался Олаф, слушая его треп. И как он потом пытался убедить бранящую посетителя дежурного врача, что визит его совершено не утомил. Но в отделение Ротгера потом все равно не пускали. Он и сам понимал, что поступил непрофессионально: увлекшись беседой, совершенно забыл, что больному полагался полный покой. Но все равно отчего-то не раскаивался. Шесть. – В следующий раз, полагаю, вы из окна выпадете. Закрытого. Ротгер даже не знает, смеяться ему или плакать. Олаф потирает свежую повязку и улыбается, чуть устало, чуть обреченно. – Знаете, я уже даже такую возможность не могу исключать. За относительно недолгую карьеру Ротгер уже успел много навидаться, но в первый раз ему приходилось писать в анамнезе «попал под упавшее дерево». Как Олаф умудрился вообще найти таковое в пусть пасмурную, но не особо ветреную погоду, Ротгер просто не представлял. Однако с его везением это было скорее закономерно. На этот раз растяжение мышц плеча, перелом ноги и рана почти на пол щеки, от которой наверняка останется героический шрам. С каждым разом беспокойство становится все сильнее, и все сложнее отмахнуться от опасения, что в следующий раз Олафа встретит не привычный и почти родной травмпункт, а гостеприимные объятия реанимации. Ротгер передергивает плечами и почти сердито смотрит на дно кружки, белеющее из-под тонкой коричневой вуали. Оставляет чашку на подоконнике, подходит к столу, треплет карточку за расклеившуюся обложку. Усевшись на стол и водрузив ноги на спинку стула, вооружается клеем и принимается за починку истории болезни. Кажется, то, что он собирается сделать, называется злоупотреблением должностными полномочиями. Но Ротгеру еще в институте было чихать на все инструкции и предписания, кроме клятвы Гиппократа. А спасение жизни дело такое, хлопотное, больничными палатами и приемом по талонам не ограниченное… Когда рабочий день все же заканчивается, за окном уже темнеет. Ротгер ненадолго замирает на крыльце, поднимая воротник и наматывая на запястье четки. Шало улыбается подмигивающим звездам и, сжав в ладони бумажку с выписанным адресом, направляется к стоянке такси. Олаф никогда не считал себя фаталистом, твердо веря, что реальность определяют решения и поступки людей. Предрешенность событий он считал вещью весьма бредовой: ну какой, пусть самый занудный, небесный иерарх согласится переводить бумагу на фиксирование горы мелких, повседневных, зачастую ничего не значащих случайностей? И все же, вспоминая свои злоключения, иногда Олаф сомневался в верности этих взглядов. Закономерность случайностей, тянущаяся за ним липкими нитями паутины, не раз заставляла искать хоть какую-то причину вечным травмам – и не находить ее. Еще в детстве он отучился бегать по лестницам и льду, привык быть трижды осторожным на дорогах, группироваться при падении и внимательно смотреть под ноги. И все равно несчастная случайность настигала его с неотвратимостью падающего дамоклова меча. В особо тяжелые моменты Олаф не на шутку задумывался, чем мог так провиниться в прошлой жизни, что расплачиваться приходиться до сих пор. Потом это проходило, и даже казалось, жизнь налаживается… Пока судьба, в которую он не верил, не отвешивала очередную звонкую оплеуху. В этот раз пощечина получилась отнюдь не символическая. Олаф рассеяно потирает закрывший полщеки пластырь: царапина зудит, не больно, но раздражающе монотонно, не давая забыть о своем существовании. Ноет в такт ей плечо, взрываясь болью при каждом неосторожном движении. Сон нейдет, отваженный слаженным дуэтом, и ничего не остается, как неподвижно лежать, слушая вечернюю тишину, нарушаемую только приглушенными обыденными шорохами многоквартирного дома. Можно различить скрипичные стоны этажом ниже, шаги за стеной, шум воды и жалобные вопли заблудившегося в трубах и перекрытиях ветра. На их фоне тишина квартиры кажется еще более давящей. «Вот переехал – и тебе даже стакан воды подать некому», – чуть насмешливо отчитывала сестра час назад, вздыхая в телефонную трубку. Оставалось только отшучиваться да замечать, что он еще не в том возрасте, когда нужна подобная забота. Однако уверенности в этом замечании нет. Сейчас, с загипсованной ногой и ноющей рукой, Олафу очень хочется избавиться от гнетущего ощущения полного одиночества, разбавить его присутствием кого-то, кому можно доверить свои сомнения. В другое время можно было вызвонить друга или позвать на чай племянника. Но Адольф в командировке на другом конце света, и беспокоить его очередной неприятностью нет никакого желания, а Руперта, в преддверии сессии закопавшегося в учебники, отрывать не позволяет совесть. Он наверняка приедет завтра, вооруженный инструкциями матери и пакетом гостинцев, как обычно, обиженный на то, что о произошедшем узнал последним, но сейчас Олафу совершенно не хочется переваливать свою неудачу на его и без того нагруженные плечи. Остается только, стиснув зубы, подняться, подцепить прислоненный к спинке дивана костыль и неторопливо проковылять на кухню. Запивая обезболивающее теплой водой, Олаф невольно чувствует себя стариком – где-то лет на двадцать старше своего возраста. Опустившись на табурет, он задумчиво смотрит в окно, на иссиня-черный кусочек неба в бледных веснушках первых звезд, зажатый между крышами высоток. В какой-то момент ему начинают чудиться очертания смутно знакомых, но не существующих ни в одном атласе созвездий, и Олаф понимает, что засыпает. Привычные приглушенные вечерние звуки становятся громче, обретая совсем иное звучание: плеск набегающих на берег волн, скрип неплотно подогнанных досок причала, далекий, ритмичный грохот марша и крик залетной чайки… Даже боль уже не тревожит, растекается по телу, становясь ватной, сонной слабостью. Дребезжащая трель заставляет тяжело вздохнуть и скинуть убаюкивающее наваждение. Олаф хмурится и тянется за костылем. Он никого не ждет, и вставать совсем не хочется, но лучше сразу отвадить нежданного посетителя, чем слушать надрывные арии пожилого дверного звонка. Однако увидев ждущего за порогом, Олаф замирает на мгновение, пытаясь перебороть изумление, а потом невольно улыбается. – А я к вам с гостинцами! – жизнерадостно заявляет Ротгер, сверкая белозубой улыбкой. – Осуществлять профессиональную работу по предупреждению травм среди населения – моя прямая обязанность! – весело продолжает он, водружая пакет на кухонный стол. – А поскольку вы в зоне постоянного риска, начать я решил с вас. Олаф, привалившись к косяку и прикрыв глаза, слушает вещающего что-то еще о предотвращении и угрозах Ротгера и улыбается уголками губ. Злая тоска, одолевавшая его, тает, кажется просто фата-морганой, ненадолго смутившей горизонты разума. Олаф чувствует себя пленником, стены одиночной камеры которого рухнули вместе с окружавшей его тишиной. – Олаф. Резко открыв глаза, он встречается взглядом с пронзительными, выжидающими черными глазами, мгновенно затянувшими все внимание. – Кажется, вы задремали, – лукаво улыбается Ротгер, с наигранным сожалением замечает: – Не стоило мне так бестактно беспокоить вас в столь поздний час. Олаф качает головой, пытаясь собрать разбредшиеся слова. – Вы не правы. Я очень рад вам. Ротгер жмурится, как довольный кот, еще больше расплываясь в улыбке, а Олаф не может отвести взгляд от его лица, продолжая неуклюжим истуканом торчать на одной ноге посередь кухонного порога, забыв о костыле, переломе и гипсе. Впервые в своей жизни Олаф думает, что во всех его злоключениях был смысл: они со всей неизбежностью вели его к этому вечеру.