Шиноби не плачут

— Ещё не ложишься? Скособочившийся над ворохом раскрытых свитков и фолиантов Тобирама поднял взгляд. Выпрямился. — Я ещё не закончил. Нужно кое-что проверить, — пробормотал он. Хаширама бесшумно прошёл в комнату и присел рядом. Поднял один из свитков, приметив метку клана Узумаки. — Ты пришел, чтобы мне мешать? — Тобирама недовольно смерил старшего брата взглядом. Хаширама улыбнулся: — Нет. Зашел пожелать спокойной ночи. Младший Сенджу иронически дёрнул бровями, бегая глазами по тексту. Перегруженная информацией голова кое-что ещё воспринимала. Хаширама с шорохом протянул руку, чтобы легко пригладить торчащие во все стороны белёсые волосы. Тобирама дёрнулся от прикосновения и попытался вывернуться из-под теплой ладони. — Не сиди допоздна. У тебя всё получится. Ты обязательно создашь эту свою величайшую технику. И станешь хокаге лучшим, чем я, — Хаширама встал, перехватив удивлённый взгляд младшего брата. — Почему ты вдруг заговорил об этом? — Я просто сказал, что думаю. Тобирама передёрнул плечами, растерянно позволив гладить себя по голове. ("Эти глаза…") Хаширама тепло улыбался. — Тобирама. Бежевое хаори зашуршало, когда он склонился, одним выверенным движением откинув со лба брата рваную челку. По щекам мазнули выскользнувшие из-за спины тяжёлые шелковистые пряди волос. Тобирама втянул живот, застеснявшись охватившего прилива неугодной шиноби нежности, чувствуя на своем лбу мягкие сухие губы. Хаширама на секунду оторвался. — Я люблю тебя. — П-перестань, — произнёс младший Сенджу заплетающимся языком, — ты же… — Я люблю тебя. И всегда буду тебя защищать. Снова это чувство. Это прикосновение. В глубине подсознания в привычной жесткой манере заговорил отец. "Настоящий шиноби не должен давать волю эмоциям. Настоящий шиноби не должен…" В попытке оттолкнуть, руки поднялись сами собой. — Говорю: перестань! Хаширама распрямился, не переставая открыто улыбаться. — Ты же знаешь, что я терпеть не могу, когда ты пытаешься меня тискать. Мы же взрослые люди, в конце концов. Он засмеялся. Заботливая рука еще раз проехалась по седой встрёпанной макушке. — Я люблю тебя, Тоби, — обернулся Хаширама уже в дверях. Невыносимо открытый, невыносимо родной. ("Брат, я...") — Иди уже, — бросил младший Сенджу, опуская голову. — Спокойной ночи. И вышел. И Тобирама провел ночь спокойно. Чтобы утром, под глухие всхлипы прислуги и горькую, восковую улыбку Мито узнать, что Хаширама умер во сне. Отпевание и похороны затянуты завесой курящего ладана. По крыше колотит вода. В стеклянном квадрате окна отражение Мито, молодой вдовы в черном кимоно до пола, с белым жемчугом и кольцами дыма в тусклой сложной прическе. Лица соклановцев стёрты. Вид покойного главы клана, облачённого в излюбленную при жизни красную воинскую кирасу, вызывает у них скорбь, смешанную с недоумением. У Хаширамы белые хризантемы в волосах. С отцом-основателем приходит проститься вся Коноха. После ладана запах взмокших под дождем цветов до тошнотворности свеж. Люди расплываются черными невнятными пятнами. И Тобирама, негнущейся рукой остервенело вгоняющий в крышку простого деревянного гроба первый гвоздь, к своему удивлению почему-то вспоминает об Учиха Мадаре и о затерянном глубоко в лесу округлом камне с крестом, обозначающем место, где чуть меньше пяти лет назад младший Сенджу захоронил драгоценное бездыханное тело мятежного лидера проклятого клана. ("С этим не прощался никто.") Камень выскальзывает из пальцев. А в памяти смазанным образом восстает растерянно бродящий в Долине Завершения Хаширама. Шлепающий по колено в воде, водящий по дну руками. Ищущий. Нет. Не так. ("Эти глаза.") — Всегда поражалась тому, как сильно может любить человек… Шестнадцатый день траура подходил к концу. За окном медленно сгущался шипящий дождливый сумрак. Мито отстранённо вглядывалась в тёмно-серый внешний мир, качая на руках малолетнего сонного внука. Тобирама молча смотрел на неё, статную, жесткую. Материнство было ей не к лицу, смотрелось в застывшем образе резкой, вульгарной деталью. Вынужденная нежность портила стылые тонкие черты, обжигала холодные руки. Она это понимала и потому считала странную любовь к Хашираме наваждением. Ради Хаширамы, который просто любил детей, она оттаивала, лучилась, жглась, источала тепло. Любила. Но теперь маски были отброшены. — Любить и сгорать от любви… — О ком вы, Мито? ("О старшем брате? О Мадаре? Или...") Она, казалось, не слышала. — Мито. — Да? — Вы знали? Она медленно обернулась, склонила голову. — Он знал, что умирает, — она почти выдыхала слова, — чувствовал. — Поэтому вы не плакали, да? — Тобирама скривил рот в горькой усмешке. Она еле заметно улыбнулась. — Он попрощался. ("Я люблю тебя, Тоби.") Женщина вновь обратилась к окну. — И дождь всё не кончается. Он так же безутешен, верно? В груди заунывно потянуло, дробь капель о стекло усилилась. Живот резануло фантомной болью, и подсознательный образ отца, заносящего угловатый кулак, неустанно повторял: "Шиноби не плачут!" Шиноби не плакал. Ни разу. Черствел, злел, прозрачными сухими глазами наблюдая проносящуюся череду смертей, но не плакал. Боль истощала его так, что подвижная водная чакра всплесками покидала его, утекала из тела. — Останови его, — проговорила Мито глухо. — Что? — Тобирама глотнул. ("Догадалась?") — Ты погубишь сады своего брата. Будет грустно, он так их любил. Сенджу резко поднялся, сжимая и разжимая кулаки, сводя широкие плечи. Алтарь, перед которым он сидел, белел цветами. Мито, не поворачивалась, мысленно возвращаясь в день смерти мужа, когда краем застилаемого туманом глаза смотрела на стоящего рядом Тобираму, бледного, остекленевшего. Именно тогда в окно забило - первые крупные капли растеклись слезами. Она не повернулась и тогда, когда за ее спиной задвинули седзи. Разбуженный ребенок заворочался на руках, подал слабый всхлип. — Тише, Наваки, — Мито, чуть склонившись, одула круглое личико внука легким теплым дыханием, — тише.. Серые глаза неотвратимо впивались в вечер. ("Мадара... Мразь, теперь ты доволен?!") Между пальцами ног забился мажущий грязью щебень и размокший мох. Под ногтями кое-где кровило. ("Этого ведь ты и хотел — утянуть его за собой. Что ж, подавись! И пяти лет не выдержал...") Мысленно Тобирама всё же просил прощения у Бога смерти, продавливая тропу между вздыбленными корнями. Снедающий червь ненависти искал выхода. Одним озлобленным ударом могильный камень Мадары раскололо, как ореховую скорлупу. Прогорклая, плывущая лесная почва с хлюпаньем затягивала ступни, словно илистое дно. С носа текло, шлем и черная водолазка противно липли к распаренной коже. Вода стыдливо шепталась в листве, стекала с отяжелевших волос на ресницы. К разуму уныло взывала мораль: нужно было поставить Мадаре новое надгробие. Место захоронения оковали в белый каменный чехол. Монумент гнетуще мрачнел, как далёкий заснеженный пик для остывающего во льдах человека, посчитавшего себя достаточно сильным, чтобы покорить молчаливую стихию. И каменная спираль холодного рыжего пламени на вершине кургана из-за этого казалась Тобираме почти оскорбляющей. "Хокаге" — с подсвеченной золотистой таблички текло. В тёмных лужицах воды бухли охапки цветов, висящий запах отдавал полупрозрачными нотками гниения. Тобирама молчал. Смаргивал воду, цепляя изъеденными до крови пальцами перенапряжённые плечи. Хаширама Сенджу умер от тоски. ("Эти глаза...") Она медленно глодала его изнутри, заставляя часами сидеть на своем каменном изваянии, смотря на деревню, или бродить в Долине, или любить. Отчаянно. Пока ещё была возможность. По воле старейшин клана жители Конохи об этом не узнают. Для них есть своя легенда, легенда о самопожертвовании во имя мира, о смерти настоящего шиноби, жившего и умершего во имя своей деревни. Ведь Хаширама Сенджу — великий политический и военный лидер, Хаширама Сенджу не мог умереть от тоски по собственноручно убитому врагу. (..другу..) (…Мадаре.) Младший Сенджу почувствовал, как горло стиснуло удушливой обидой. Гневом. Ревностью. — Ложь… Всё ложь. Ты вообще никогда меня не любил! — выкрикнул он, сгорбившись подбитым крупной дрожью, и почти испуганно выронив слезы из раскрытых глаз. В боку остро дёрнуло, заставив Тобираму отшатнуться. В глазах жгло, и заносящий руку призрак отца ещё никогда не являлся так явно. Всё ложь, верно. Старший брат всегда был единственным, кто его любил. Далёкий, возлюбленный с эгоистичной ревностью брат, к которому он не сумел стать ближе; всю жизнь желая этого столь же сильно, сколько страшась. ("Я бы хотел… быть особенным для тебя.") И на похоронах Итамы, истёкшего кровью в неравном бою, и Каварамы, от которого осталось несколько тлеющих углями костей, что-то злое и обиженное в его сердце упорно ликовало. И Тобирама ненавидел себя. Ненавидел, стыдил... и радовался. На похоронах Каварамы Хаширама был в ужасе. И отец избил его за это. На похоронах Итамы Хаширама обессиленно выл в голос. В тот день Тобирама впервые открыто попытался его утешить. И отец избил их обоих. "Не смей! Не смей уподобляться брату в слабости!" — старым побитым волком рычал Бутсума Сенджу, сдавливая его шею, — "Шиноби не плачут!" Тобирама до сих пор отчётливо помнил резкий, тяжёлый удар, как он узнал потом, разорвавший ему селезёнку. Удар и то, что сквозило у отца в глазах. Не злоба; он узнал эту эмоцию только по прошествии многих лет. Отчаяние. Тобирама промакивал лицо выстуженным ветром рукавом. Призраки отступали. — Хаширама... Стянув шлем, он рассеянно трогал кончиками пальцев взмокший лоб, ища отголоски собственных ощущений. — Брат, я... ("Я люблю тебя, Тоби.") Он простоял над могилой до поздней ночи, пока посланные Мито рядовые шиноби под руки не увели его. *** Рожденный вторым обречен быть вторым всю жизнь. — мудрость прошлых поколений. По законам военных кланов шиноби дальнейшая жизнь определялась первенством рождения. Его судьбу определил Хаширама. Второй сын Бутсумы Сенджу родился проклятым бледной мёртвой луной. ("То ли дело старший, в отца пошел. Породистым.") Второй сын родился неспособным к продолжению рода, седым, выгоревшим глазами и кожей, тёмный сердцем и вынужденный всю жизнь скрываться от солнца во мраке. ("То ли дело старший, ..") После смерти первенца, рождённый вторым получил все. Тобирама приподнял головной убор хокаге за выступающий козырек, помеченный кандзи огня. В лицо дыхнуло мокрым ветром, по синим наплечникам еле слышно накрапывало. Толпа внизу — шиноби и гражданские — кажется, радовались. Может, даже считали, что он этого достоин. Тобираме хотелось в это верить. То, к чему он готовился всю жизнь, наконец свершилось. Он занял место своего брата. Развитая сенсорика подсказала: ни одного Учихи в радиусе двух километров; как вымерли. Хотя нет. Правый бок грело чакрой так, будто её обладатель стоял вплотную. Один из его учеников, мальчик лет двенадцати, со вздёрнутым носом и ожогами около губ. Сходство с Мадарой только цветом глаз и вьющимся, угольно-чёрным бардаком на голове. Учиха Кагами. Девиант клана, сейчас, по неясной причине, счастливый. Позади остатки великого триумвирата. Мито, пребывающая в трауре, искренне пугала благосклонностью, держа за руки двух внуков. За ней — взрослые дети Хаширамы и ещё живые старейшины Сенджу. Несколько глав союзных кланов. "Брат." Голос не дрожал. Можно и потерпеть бесполезное торжество вокруг одной единственной клятвы. — Я клянусь… "Я позабочусь о Конохе." …всеми силами защищать деревню… "О клане, Мито и твоих наследниках." …и всех ее жителей… "Я буду сильнее тебя и наведу здесь порядок." …как второй хокаге! Бледная тень огня второго поколения, наконец обретшая контур. "Готовьтесь."