When way ahead of your surprise they'll come and ask about our love to those so used to be right and obeyed a love so long lasting don't give away hastily. [...] I never managed to change you You never were able to change me, you know. Fabrizio De André — Verranno a chiederti del nostro amore.
***
Так много лет. Так много ошибок. Не ты ли всегда говорил, что ошибки — не что иное, как камни? Камни, которые мы бросаем за спину, камни, которыми мы мостим дорогу, по которой другим будет ходить безопаснее, и всё благодаря нам? Камни, которые мы оставляем позади, чтобы избавиться от тяжкого бремени, вины, боли. Очень много сожалений. Я никогда не давал себе ни отдыха, ни пощады. Если бы... Если бы я дал приоткрыться этой двери хоть на дюйм, ты бы, несомненно, пришёл, вернулся, чтобы мучить меня. Ты. Эта идея запереть преступника. Заколдованные каменные стены держат тебя в заточении, и нет ни грамма света для глаз. Это ли был единственный путь, друг мой? Это ли была единственная твоя возможная участь? Не твое предназначение — чахнуть в клетке, ты не был рождён для камня, железа и ругательств. Война и месть, ярость и жестокость — это уже больше похоже на тебя. Ты — помнишь? — был диким и буйным. Я — тихим и молчаливым. Помнишь речку? Уверен, что помнишь. Это моё последнее воспоминание о нас, одно единственное, которое я позволяю себе возрождать и время от времени переживать заново. Вода текла вниз по реке, а ты следил за ней взглядом. Ты рассказывал мне свои планы, что у тебя было на уме, ты искал решение проблем, на которые я указывал, ты очаровывал меня своими мечтами, так похожими на мои, такими многообещающими. Ты пускал из палочки разноцветных солнечных зайчиков на водный поток, а когда думал, что я не вижу, поворачивался и смотрел на меня, сидя подальше от берега реки. Я единственный боялся испачкаться, не так ли? Конечно, ты оказался прав. Я боялся. Я преодолел свой страх, знаешь? Мои руки настолько увязли в преступлениях и планах, что я... Что ж, то, что теперь случилось со мной — вполне справедливо. Я манипулировал людьми, я убеждал их, что всё должно складываться так, как нужно мне. И знаешь, что я им говорил? Знаешь, какую фразу произносили мои губы? Ради общего блага. Нет, не пойми меня неправильно. Я не ищу прощения. Я не такой, как другие, я не жертва. Если бы у меня был ещё один шанс, я бы сделал именно то, что сделал, всё сначала, не оставляя тебе никакого выхода. Потому что ты не оставил мне иного выбора, потому что у меня никогда не было другого выбора. И если я скажу тебе, что мне жаль, что это всё причиняет мне боль, я солгу. Это была бы большая ложь, ложь колоссальная, и я бы разбился о её величие. Нет. Боль была необходима. Мои страдания были необходимы, когда твоя палочка, эта палочка, легла в мою руку. Это было необходимо, та моя агония — видеть, как тебя в бессознательном состоянии оттаскивают с поля битвы. В то время как я продолжал купаться в ванне славы, волнах благодарности и бессмысленных праздников. Я победил тебя, остановил тебя, сломал тебя. Я не мог показать, что хорошо себя чувствовал после поединка, даже зная, что это был правильный поступок, благородное дело, единственное возможное решение. Не получалось. А некоторые верили, что ты сумасшедший. Но не я. Ты не сумасшедший, даже сейчас, когда слеп, закован в цепи, стар и яростен. Мы стали стары, мой друг, так или иначе. И теперь я умираю. Мои руки погрязли в крови и планах, я манипулировал столькими невинными простаками, чтобы исправить своё прошлое, чтобы остановить восхождение и триумф зла, чтобы... О, видишь? Я всё ещё делаю это. Извиняюсь и защищаюсь, как и всегда. Всё так же ради общего блага — чем бы это ни стало за прошедшие года — оправдываю немыслимые жертвы. Я жертвовал жизнями колдунов и колдуний — сильных и гордых; твоё сердце остановилось бы, погляди ты на них. Я позволял другим — храбрым и умным — сгореть, как бумага. По моему приказу мужчина — хрупкий и жёсткий одновременно — обрёк себя на жизнь во лжи и боли. Ради меня. Ради общего блага. И ребёнок живёт только потому, что может умереть в любой момент, следуя за мной, за моими искусными планами и таким же враньём. И когда придёт время, я оставлю его в одиночестве. Я умираю, и никто ничего не может с этим поделать. Возможно, мы можем выиграть немного времени, может, найдётся кто-то, кто будет смотреть на смерть с нужным презрением и яростью, и он даст мне ещё один месяц, день, час. Но ведь мы знаем это, ты и я, не так ли? Смерть не станет задерживаться надолго. Как неправы мы были и как наивны. Проклятие ползёт вверх по моим пальцам, в руке я держу два из Даров, и смерть всё ещё ждёт меня. Я обычный пациент, без особой срочности. Смерть знает, что я никуда не уйду в этот раз. И всё в порядке, друг мой, честно, в конце концов, наконец-то, всё в порядке. Прошло много времени, я больше не боюсь. Я больше не напуганный мальчик, не безумный юноша, готовый посвятить свою жизнь тому, чтобы истребить Смерть. Время пришло. Так много лет. Так много ошибок. Так много сожалений. Я никогда не давал себе ни отдыха, ни пощады. Если бы я дал приоткрыться этой двери хоть на дюйм, ты бы, несомненно, пришёл, чтобы мучить меня. Полагаю, нет нужды больше скрываться. Думаю, я имею право оплакивать тебя, как считаешь? А что самое ироничное — умираю именно я, а ты, в своей темнице, будешь жить. Но это не развлекает меня так, как раньше. Я просто чувствую горечь всех лет, когда скрывал то, о чём не давал себе плакать. Прости меня. Прости меня. Прости меня, моя любовь. Прости меня за то, что я не был достаточно сильным, за то, что никогда не понимал и никогда не имел смелости остановить тебя. Прости меня за то, что мне не хватило сил, чтобы изменить тебя, дать тебе понять, заставить тебя остаться. Прости меня за то, что был дураком, потому что я отказывался видеть, и за то, что дал повести меня, повести за собой. За то, что твоя рука в моей — это всё, что потребовалось, чтобы покорить меня. За то, что я был слеп и так по-глупому счастлив. Прости меня за то, что мне не хватило сил остановить тебя, не дать упасть, не дать распасться на части. Прости меня, я верил тебе, я верил в тебя. Прости за мечты, которыми жил, и за вещи, которые так и не понял. Есть и другие люди, много людей, у которых мне нужно попросить прощение до того, как всё закончится. Но сегодня, пока проклятие разливается под моей кожей, я прошу его у тебя. И говорю: «Прощай». А когда они придут и скажут тебе, что я мёртв, ты заплачешь? Моя дурацкая гордость, знаешь ли, хочет думать, что что-то подобное может случиться. Моей ужасной, неразрушимой гордости это бы очень понравилось, но я не думаю, что ты так поступишь. Не плачь из-за меня, правда, не надо. Потому что я продолжаю верить, что нет смысла плакать по умершим, Геллерт, — только по тем, кто живёт без любви. И есть несколько вещей, в которых я уверен. В некоторых я никогда не сомневался, ни на мгновение, даже когда дрался с тобой, когда в твоих глазах была ярость, а в моих — ужас, несколько вещей оставались чистыми и сильными, как моя единственная настоящая уверенность: моя любовь к тебе. И нет ничего, чего я хочу сейчас больше, чем снова быть с тобой на той речке. В моей голове — в моей пустой голове бедного старого умирающего старика — мы никогда не ушли с той речки. Я сижу рядом с тобой на грязном берегу, и твоя рука в моей. И больше ничего не важно.***
— Зачем? — сказал Снейп без всяких предисловий. — Зачем вы надели это кольцо? На него наложено заклятие, вы не могли этого не знать... Зачем вам вообще понадобилось его трогать? Кольцо Марволо Мракса лежало на столе перед Дамблдором. Оно было разбито. Рядом лежал меч Гриффиндора. Дамблдор поморщился: — Я... сделал глупость. Не устоял перед искушением... — Каким искушением? Дамблдор не ответил.