Похороны

Мне была известна придирчивость моего друга в выборе образцов для эксперимента, и поэтому я недоверчиво переспросил: — Вы уверены, что она и впрямь подходит? Ей же лет шестьдесят было, организм наверняка изношен болезнями. Да и умерла она, по слухам, еще вчера, так что о свежести речь тоже не идет. — Будто я сам не знаю, — проворчал Уэст, поправляя ланцеты, разложенные на столе идеально ровно. Прием давно закончился, а темнота по-осеннему рано опустилась на Мискатоникскую долину. — И что вы предлагаете? Наша с вами... заслуга... что никто из пациентов за две недели не умер. Я поспешно предложил дождаться чьей-нибудь смерти в поножовщине — что сплошь и рядом случалось на заводе, рабочие-мигранты с которого и были нашими основными пациентами, и не столь редко случалось в конце Понд-стрит, улице, дом на которой мы выбрали для практики, проживания и чудовищных экспериментов. Уэст ничего не ответил. Он стоял спиной, и мне не было видно выражения его лица; он продолжал рассеянно перебирать недавно продезинфицированные инструменты. Я знал, что он все последние дни бился над улучшением своего раствора, скорректировал, как сам утверждал, формулу, получив омерзительную зеленоватую жидкость, и теперь жаждал испробовать ее на практике. Вчера за завтраком — то есть за тем унылым его подобием, что при наших средствах его заменяло, — мой друг клялся, что нашел необходимую химическую малость, бывшую препятствием в опытах с человеческим материалом, и на этот раз эксперимент будет удачен, как никогда. Так что ни бродячие псы, ни одичалые кошки в этот раз нам не годились. Я припомнил, с каким холодным сожалением Уэст упомянул о нашей хорошей работе, помешавшей в эти дни смерти победить жизнь, чтобы после быть побежденной наукой, и подумал не без трепета, что мой друг может и не захотеть дожидаться, когда несчастный случай возникнет сам собой. Полчаса спустя мы направлялись на кладбище, пересекая пустыри быстро и бесшумно, как две тени во тьме. Я мало знал о женщине, чей труп мы собирались добыть, по сути, едва ли больше того, что уже сказал Уэсту; ей было около шестидесяти лет, она затворницей жила с взрослым неразговорчивым внуком на Гринвич-стрит, умерла скоропостижно, скорее всего, вчера и была похоронена сегодня утром; то, что она никогда не обращалась за врачебной помощью ни к нам, ни к кому-либо из наших знакомых коллег, говорило либо об отменном здоровье (что сомнительно в ее возрасте), либо о крайней бедности - что вряд ли, если вспомнить ее темный и ветхий, но большой, достойный старый дом, - либо, наконец, о скрытности или маразме исполинских масштабов. Звали ее Абигайл Джоунс. Вот и все. К этому, конечно, не стоило прибавлять глупых слухов и сплетен — среди пьяни и рвани всех мастей, заселивших этот участок долины, поговаривали, что старая Абигайл давно еще спуталась с какой-то нечестивой силой; иными словами, ее считали то ли ведьмой, то ли чем-то схожим. Возможно, как думалось мне, это и стало причиной таких поспешных похорон — а впрочем, быть может, наследникам просто хотелось побыстрее управиться с неприятным делом и без помех приступить к дележу имущества. Как бы то ни было, мы шли в ночи на кладбище, неся с собой все необходимое, а прохладный октябрьский воздух неприятно бодрил меня. Наше старое доброе кладбище, лишившееся, благодаря нам, уже не одного постояльца, было довольно большим и заросшим; хоронили на нем обычно бедняков, но время от времени мы встречали среди простых надгробий массивные, с потемневшими завитками резьбы плиты подороже или даже целые статуи — в весьма дурном вкусе, — сложившие в молитве каменные руки, испачканные птицами. Мне было известно, что дальше, у реки, есть даже несколько склепов. Моего друга все то, что было над кладбищенской землей, интересовало только тогда, когда мы напрямую сталкивались с "отклонением от нормы", становившимся нам помехой. В таком случае особо упорное надгробие подвергалось критической отповеди невысокого, худого и физически не слишком сильного Уэста и полностью переходило на мое попечение, — покуда Уэст бродил вокруг, разоряясь насчет глупости человеческой, забывающей о жизни, но почитающей смерть бессмысленной пышностью. Но, глядя на место успокоения Абигайл Джоунс, мы не знали, что и думать. — Надо же, — я провел пальцами по свежему шву, намертво сводящему дверь и каменную стену воедино. Мы искали свежую могилу на окраине кладбища, там, где лес уже сливается с ним, — ведьму похоронили в лесу, как гласили слухи, а записи в кладбищенской книге (взлом Уэсту давался лучше, чем мне, но я верил ему на слово) говорили об этом крайнем участке, не распространяясь о прочем. И, разумеется, мы были удивлены, когда нашли то, что нашли. Это определенно не было могилой — в обычном понимании; но и на склеп не слишком походило. Представьте себе верхний каменный саркофаг фараонов, только цельный и строго прямоугольный, немного увеличьте в размерах, добавьте дверь, доходящую вам до локтя, если вы моего роста, и до плеча, если вы ростом с Уэста, выбейте прямиком на ней "Абигайл Джоунс. По крайней мере, мы молились", — и вы получите ясное представление о том, как выглядело то, что, по всему, было могилой пожилой жительницы Новой Англии нашей прогрессивной эпохи. — Поверить не могу, — покачал мой друг головой, когда мы дважды обошли "склеп", обшарив каждый его кусочек с фонарем: ничего, кроме темного камня. — Кажется, придется делать подкоп. Я отозвался в том духе, что попробовать можно, но в моем шепоте - во время своих вылазок мы не рисковали разговаривать в полный голос, — я сам отчетливо слышал неприятные мне нотки. Мне стало не по себе. Я провел ладонью по вспотевшему лбу и сунул руку в карман, нащупать рукоять револьвера, — но это меня совсем не успокоило. Уэст ковырял шов острием лопаты. — Из чего он? Цемент? Может, получится разбить? — Уэст, послушайте... Знаете, мне кажется, нам лучше уйти. — Что? Сейчас? Мы половину кладбища оббегали, разыскивая эту могилу, и вот теперь вы хотите уйти, оставив единственный в округе труп, кое-как тянущий на образец? — Уэст, я... завтра на заводе выдают жалованье, они все точно перепьются, передерутся и хорошенько поубивают друг друга, у нас будет полно образцов... боже мой, Уэст, поглядите только на это! Поглядите! Разве это склеп? Разве это могила? Что можно похоронить внутри нее? Разве это на что-нибудь похоже? — Модерн творит с архитектурой и худшее, — ответил он спокойно, втыкая лопату в землю. — Подумаешь — маразматическая причуда... А если вы считаете, что ее кремировали, и жалеете усилий, то успокойтесь - в книге ничего насчет этого не было. Давайте-ка наперед наляжем как следует, может, удастся поколебать этот цемент, а если нет, то подкопаемся — фундамент тут вряд ли основателен, до рассвета еще добрых часов пять, мы должны успеть. Я хотел отговорить его, но не нашел больше слов, и только поставил свой фонарь, притушив его, на ближайший камень, чтобы взять в руки лопату. Дверь не поддалась, разумеется, — в глубине души я знал, что иначе быть и не может, — и мы стали копать у торцовой стены. Уэст, орудовавший лопатой с неожиданной энергией, уже скрылся в яме по плечи, и, наконец, торжествующим шепотом окликнул меня, отдыхавшего на куче земли сверху... отдыхавшего? нет, это нельзя назвать отдыхом. Я пытался смотреть во все стороны сразу, держа револьвер наготове, меня мучило отвратное предчувствие, и я мог поклясться, что порывы ветра стали короче, но пронзительнее, а под моими ботинками хрустнул иней, когда я слез вниз и склонился над ямой, чтобы поглядеть на подкоп. — Все, стена кончилась, видите? Тут дальше внизу какая-то глина, копать стало труднее, но явно... Он продолжал говорить, указывая на узкий черный провал, шириной не больше кошачьего лаза, откопанный нашими стараниями и уходивший прямиком под странный склеп, но тут в лесу, расстилавшимся за нашими спинами, послышался какой-то тихий шум. Я замер; в эту мучительнейшую секунду мне показалось, что руки и ноги у меня отнялись намертво и их придется ампутировать. Но мгновение спустя я одним рывком вытащил из ямы ошеломленного Уэста, схватил свой фонарь свободной рукой, погасив его, скинул за кучу земли все наши "садовые принадлежности" и вместе со своей ношей в несколько перебежек, огибая деревца, нырнул за ближайшие каменные надгробия ярдах в пятнадцати от этого чудовищного склепа - ни одного захоронения ближе не было, зато дальше, по кладбищу, можно было нащупать путь для отступления. — Вы что, заболели? — изрек наконец Уэст, изрядно помятый мной в этом процессе; и без того перепачканный землей из ямы, а теперь вдавленный в дерн и склизкий камень, он смотрел на меня с негодованием, а его шепот был громче, чем следовало; мне же он показался раскатом грома. — Тс-с, — прошипел я ему в самое ухо. — Я слышал... там кто-то есть. Уэст притих и, освободившись от моего локтя, выглянул из-за мшистого надгробия, пытаясь высмотреть что-нибудь в лесу; я собирался последовать его примеру, бессмысленно уверяя себя, что то расстояние, что уже пролегло между нами и гробницей, лучше, чем ничего. — Вы погасили фонарь? — спросил вдруг Уэст едва слышно, по-прежнему вглядываясь за камень. Шум со стороны леса стал слышнее, хотя все еще казался очень тихим. — Да. — А мой? Он стоял с другой стороны. Мне нечего было ответить. Оцепенение вернулось в конечности, в голове зазвенело. Я осторожно выглянул, прижимаясь к камню и земле так плотно, словно и сам был уже мертв. Мне трудно описать то, что я увидел. Я надеюсь до сих пор, что зрение, утомленное врачебной работой на износ и бессонной ночью, обманутое расстоянием, странным светом, воображением и взвинченное смертельным испугом, могло исказить для меня то, что происходило на самом деле. Я надеюсь, что это так, хотя и страшусь мысли о темных глубинах, скрытых во мне самом, коли то, что предстало моим глазам - моя собственная выдумка. Нет! Обманываться бессмысленно, ведь я видел все это не один. При слабом, едва различимом, притушенном свете фонаря Уэста, забытого нами на коряге недалеко от ямы, мы смотрели, как из леса тянется шуршащая вереница. Сливающиеся с тенями и выходящие из них, облеченные чужой плотью, ростом с ребенка и ростом с дом, шевелящиеся, волочащие тонкие ноги и задевающие головой траву, толкающие перед собой холод, перебирающие землю копытами и лапами, воздевающие руки; всех мастей, всех обличий, они тянулись без конца, и шорох стоял над ними, когда они остановились у склепа. Дверь распахнулась, и с торжествующим гулом из темного, геометрического абриса склепа они вытащили длинный сверток, укутанный в саван. Я ничего не потеряю уже в ваших глазах, если добавлю, что сверток этот бился, вопил и рыдал, и в голосе его, похожем на голос старой женщины, ничего нельзя было разобрать сквозь мольбы и вопли, кроме беспрестанно повторяемого "нет"; он поплыл над длинной, извивающейся змеей существ, передаваемый руками, рогами, лапами, когтями, костями, и тьма лесная скрыла его от нас. Уэст тихо выдохнул, и этот звук, такой человеческий, и тепло человека возле меня единственно не дали мне тогда сойти с ума. Ибо секунду спустя я увидел другой сверток, длиною с лежащего человека, туго спеленутый полотнами белее снега, пронесенный величественно над ними и невесомо уложенный в гробницу. Я пришел в себя от того, что Уэст тряс меня за плечи и очень холодными пальцами проверял на шее пульс. Мы были одни за надгробием, и в лесу впереди никого не было. Тьма понемногу серела; рассвет был не за горами. — Это... эти... вы... вы видели... — Я не поручусь за все, — покачал Уэст головой, — все же очки мне нужны не для потехи. — Он пожал плечами. — Не знаю, что это за феномен. Ни малейшего представления не имею. Ни малейшего. Но он, безусловно, достоин основательного изучения. Он встал и отряхнулся. — Эти странные создания ушли обратно в лес, — бросил он через плечо, невозмутимо направляясь к склепу. Я вскочил и бросился за ним. Дверь была так же глухо замазана цементом, как и накануне. — Вы что, собираетесь продолжать? — боюсь, мой сдавленный смешок походил на истерический. — Нас опередили, мой друг, трупа там больше нет, вы сами это видели. — Видел, - медленно проговорил Уэст. — Абигайл Джоунс... или как ее там звали на самом деле... ее там, похоже, и правда больше нет. Но зато... Он остановился возле подкопа и задумчивым долгим взглядом поглядел на яму. Из чернеющего узкого провала тянуло по ногам ледяным холодом. Я сказал, наверное, все слова, которые знал, во всех мыслимых сочетаниях, и Уэст в кои-то веки поддался — мы собрали наше снаряжение и ушли с кладбища. Грязные, как свиньи, уставшие, как собаки, мы тащились домой без какого бы то ни было материала, и я, как уже сказал, до сих пор не поручусь, что то, что мы видели, было чистой правдой. Позднее мы не обсуждали этого и никогда не навещали больше лесную окраину кладбища, но Уэст, кажется, остался при мнении, что это какая-то причуда природной механики, не более. В конце концов, он человек науки. Но когда в то утро я смотрел на него, идущего рядом со мной в задумчивом молчании, молчании ученого, холодно просчитывающего новые данные, примеряющего их к тому, что уже знакомо, я впервые подумал о том, что предстоит в будущем и мне, и ему, и как может окончиться наша жизнь. И мысли эти были нерадостными.