Живые и мертвые

Честно говоря, я не знаю толком, как рассказывать вам о моем бывшем друге, великом ученом, который положил бы себя под нож, если бы потребовалось - и почти это в конце концов он и сделал. Я не разобрался до конца даже в том, насколько он, почти всегда идеально спокойный, холодный на вид - светлые волосы, голубые глаза, тихий голос, равнодушное лицо, - вообще был человеком. Возможно, только люди имеют право творить с людьми то, что творил он; и когда он уже поглотился смертью больше, чем оживлением, когда люди перестали интересовать его, когда он стал создавать из мертвых мертвецов еще более ужасных - не умер ли он уже тогда, мой друг Герберт Уэст? Не отвел ли себе сам гробовую бумажную нишу в брэмовом четырехтомнике - Mortuus Unicus? Я не мог понять его в последние годы, как не понимают мертвецов живые. Но теперь все чаще я думаю, понимал ли я его раньше, когда называл себя его единственным другом в бездонном живом мире, кишащим острым, как скальпель, безразличием? О, то - в лучшем случае; в обычном же - наукой без науки, удовольствием вскрыть лягушку ради того, чтобы увидеть, как затихает ее беспокойное сердце. И отвечаю себе сам - нет. Отвечаю себе и вам: он был мертвецом, к которому я, живой, искал и не мог найти чудесного раствора. Из всех живых людей я, пожалуй, бОльшими правами обладаю на то, чтобы судить, каков был Герберт Уэст. Но достаточно этого; я писал о нем, и всякий раз выходило не то; мои импульсы слабеют, я могу передать только то, что надстроил себе потом в воспоминаниях о пережитом; лишь отрывки, короткие фразы и чувства, способные прорезать время, сохранила моя память и бумага, на которой я рассказывал вам о Герберте Уэсте. Может ли вообще знать один человек другого? Я не знал Уэста. И сегодня я, нашарив в темноте памяти искры того, что еще во мне не погасло, истинной памяти об истинных чувствах, меняющих даже факты, а не только воспоминания о них, напишу вам, отчего я держался с ним, отчего я уходил и возвращался; я напишу вам не о Герберте Уэсте, а - о себе. Мы снимали грошовый дом, который вместе с тем едва тянули на двоих. Денег катастрофически не хватало. Когда они были, они тратились на материалы для опытов - химические вещества, посуду. Мы все время недоедали. Вообще Понд-стрит не была раем. Она составляла одно целое с мерзейшими кварталами, которые можно было только себе представить, и тянулась в черные пасти Мискатоникской долины так глубоко, что я не думал о ее конце. Лес был ее частью; кладбище было ее частью; драки, убийства, преступления жесточайшие были ее частью. Я, пожалуй, могу назвать только одного человека, который был добр к нам: зеленщица, живущая на углу Понд-стрит и безымянного тупичка, прозванного среди местных неизвестно за что "колбасным". Она давала нам овощи в долг, наш кредит у нее был куда обширнее, чем где-либо еще; я не слышал, чтобы она не по делу бранилась, а на ее приветливое, спокойное лицо приятно было взглянуть. Если бы не ее, впрочем, довольно низкого качества капуста, которая была часто единственным блюдом единственной трапезы за день, нам пришлось бы совсем непросто. Мы выбирали этот дом вместе, так считалось; на самом деле выбирал Уэст, я следовал за ним тенью. Мы жили в разных плоскостях уже тогда. Я признал себя его ассистентом в незримых делах оживления, я жил с ним и поддерживал его в распрях с его - не моими! - врагами, я проводил с ним ужасающие эксперименты, - но я неведомым, глубоким чутьем, чутьем зверя чуял с грустью, что по-настоящему пересечься нам не удастся никогда. Мы были даже не в разных плоскостях, а в разных категориях. Живым не по пути с мертвыми. Но я мог ухватить крохотные случаи, зарисовки, моменты - как видящий тварь с двумя отростками вместо лап, с кольями вместо зубов соотносит их с ногами и зубами, как называет их теми же именами и не верит, что может обманываться; и я говорю вам даже сейчас, что я не обманывался, я видел его величие, величие человека; я видел его устремление, такое человеческое, свойственное лишь лучшим, лишь величайшим из людей; я видел мгновения его страха, страха Гектора-человека, которому можно бояться, потому что без страха не постигнуть львиной храбрости. Видел и пытался понять. Цеплялся раз за разом за это все, пытаясь собрать доказательства - Герберт Уэст человек, Герберт Уэст мой друг; Герберт Уэст видит меня, не только смотрит. То, о чем я хочу рассказать вам, произошло в тот период, когда нас еще не постиг - неуспех? удача? чудовищная удача, - с первым ожившим, настолько прытким, что мы боялись его задолго после. Сейчас этого нет еще: растворы Уэста сокращают мертвые мышцы век, заставляют вздрагивать руки и ноги, но ничего более не происходит - ничего. Уэст работал сутками. Местные больные жители, против ожиданий, валили к нам валом, и часто я брал на себя двойную, тройную нагрузку приема для того, чтобы друг мой мог дать себе хотя бы полчаса сна. И, должен вам заметить, то, что я повидал на этих приемах, иногда затмевало ужасом даже чудовищные эксперименты Уэста. Иной раз я думал, что живые были жестоки к живым так, как самые бешеные чудовища не могут быть жестоки к людям. Что между ними, в сущности, очень мало разницы. И я мучительно искал эту разницу, роясь в истерзанных в уличных стычках человеческих телах, надеясь, что это нечто вроде пленки, касался иглою и нитью слизистых стенок, зашивая безумные раны: "Драка? Ножи? Бутылки?" - говорил я быстро; чтобы оставить в живых очередного живого, мне надо было понять хоть примерно, что за раны под его облитой кровью, прилипшей одеждой. "Шутнули малость, док", - тянет один из тех, кто принес его сюда среди ночи. "Чем его били", - рычу я, распарывая ткань, едва не задевая кожи - есть она там вообще? - и мне вторит тихое "ааа-а" окровавленной головы. "Чего - его", - бурчит носильщик, - "Вы бы на них взглянули. Он их отделал так отделал. А это что - так..." И я резал, кромсал, доставал стекло и пули, шил, как пьяный портной, шил, шил, шил, заливая раны растворами, и каждое слово проверял на ощупь - вот она, грань, она так близко, стоит только ухватить ее, и я пробью этот барьер, я пойму Герберта Уэста по-настоящему, я смогу отнести его и себя к одному - чему-то. Мои живые оставались в живых или умирали, а я не находил ничего. Мертвые Герберта Уэста оставались мертвы, а он искал дальше. Дом пропах всевозможными запахами - спирт, формалин, едкие химические реагенты из подвала, кровь и прочее, что несет на себе Понд-стрит. Мы оба привыкли к этому, и это не было нам в тягость. Но в эти дни Уэст работал над очередным экспериментальным вариантом реагента, и, хотя хранил его, разумеется, в подвальной лаборатории, дом снизу доверху и обратно провонял мерзейшим трудноопределяемым запахом вроде смеси серы и гнилой рыбы, болезненно ощутимым даже нашими привычными носами. "Господи, Уэст, что вы туда добавили?" "Кальций, - просто отвечал он, размешивая чай. - И еще кое-что. Вообще должен идти запах, но не такой сильный. Наверное, это из-за количества раствора". "Да? Если так, то вы слоновье кладбище собрались поставить на ноги". "Ха-ха". Работал же он над новым видом раствора с некоторой надеждой - прослышав, что в Болтоне при смерти лежит один больной, сын сапожника, отличавшийся всегда и силою, и здоровьем. Обстоятельства его болезни, однако, были странны до крайности. На каждом углу говорили, что это ему кара - из-за него утопилась месяц назад молоденькая дурочка. Будете вы брать его, спросил я тогда; посмотрю, уклончиво ответил мой друг. Скорее всего, у парня скоротечная чахотка. Я не поленился сходить к сапожнику в дом, пусть это и было далеко от нашей области приема; отец, бессмысленно смотрящий мимо меня, открыл мне дверь и не препятствовал осмотру, суя мне в руки горсть бумажных денег, скомканных, как попало. Местный врач ранее, обозначив ту же чахотку, назвал парня мертвецом и отказался тратить на него свое время. Парень был плох, хуже некуда; от силы он протянул бы еще дня три, и сделать тут было ничего нельзя. Но, прослушивая его, я с изумлением обнаружил, что легкие его чисты, что сердце бьется ровно; я обследовал его и пришел к выводу, что парень умирает будто бы сам собой, от износа сбавляющего обороты организма, будто ему стукнула сотня лет вместо двадцати. Этот случай заслуживал медицинского внимания. Если бы в нашем распоряжении были силы Мискатоникского университета! Но увы, мы могли рассчитывать только на себя. Я рассказал другу о том, что видел, и это заинтересовало его. Мы думали о том, чтобы после смерти больного попытаться легально изъять труп - под предлогом исследования его смерти, вызванной, возможно, начинающейся эпидемией чего-то нового и ужасного или старого и ужасного. В этой долине подошла бы и холера, и чума - иногда мне казалось, что они и вправду могли начать здесь свое шествие. Но препятствием был бы доктор, под чьим ведомством был дом сапожника. Подкупить его было нечем - а если бы и было, то лишний знающий обо всем связанном с нами был нам не нужен. Распускать слухи об эпидемии без уверенности, что труп достанется нам, было бессмысленно. И мы вернулись к привычному омерзительному делу гробокопательства. Я умею раскапывать могилы. И у меня это получалось лучше, чем у худощавого невысокого Уэста - я просто-напросто способен был держать в руках лопату на порядок дольше него. Он спускался, закреплял веревки, я вытаскивал его из ямы и мы вместе тянули гроб вверх. Гроб всегда скособочивался - я тянул за первую веревку, удерживающую переднюю часть, а Уэст - за вторую, сзади, и у него выходило это не так быстро. Зато была гарантия, что крышка грошового гроба не откроется и наша драгоценная ужасная добыча не нырнет в яму - доставай ее потом. Уэст же в первую очередь боялся, что труп может получить повреждения при таком кульбите. В этот раз гроб был очень легок. Когда мы вскрыли его, то парень лежал там будто неумершим, только еще более высохшим. Очень худ, заметил сквозь темноту ночи Уэст. А кость-то широкая. Значит, следствие процесса. Его будто выели, хотел сказать я и сам устыдился глупости этих слов, и ничего не сказал. Вполне похоже на чахотку, пожал Уэст плечами. Но не могли же вы ее не различить. В любом случае, нынешний раствор будет посильнее предыдущих. Если у него осталась нервная система, он будет двигаться. Мы доставили труп в лабораторию. Нести его было очень легко - от дюжего когда-то парня осталось не больше пяти стоунов костей и кожи. Чем же он болел, черт подери? Я вспомнил, как его случай заинтересовал меня, вспомнил, что хотел исследовать удивительный феномен, вспомнил, что даже вскрытия не было: чахотка она и есть чахотка, сказал брезгливо доктор, а местные говорили "заслужил", с мрачным удовлетворением глядели на засыпаемую могилу - вспоминали утопившуюся девушку? Радовались чужой смерти? И я поймал себя на том, что хочу разобраться в этом не для того, чтобы понять причины его смерти, не для того, чтобы лечить потом людей от такой болезни, не для того, чтобы прославиться как врач, не для того, чтобы получить богатство. Я думал только об одном: неужели грань, отделяющая меня от Герберта Уэста, так близко, - здесь, в этих пятистоуновых костях? Я осторожно снес тело вниз по лестнице и положил на стол; Уэсту требовалось еще провести хирургическую коррекцию мозгового ствола перед вводом раствора - в прошлый раз это позволило нам увидеть, как мертвец сжал руку в кулак. С усиленным раствором результаты могли быть вполне хороши. И тут в дверь раздался стук, да такой, будто в нее барабанил отряд полиции разом. Уэст замер, я тоже. Стук продолжался. Мы не зажгли света нигде, кроме подвала, и дом снаружи казался пустым и безлюдным. Стук все продолжался. - Открыть? - едва слышно произнес я. Уэст закусил губу. Он не знал, как поступить, и, как и я, прокручивал в памяти дорогу с кладбища и обратно - мог ли нас кто-то увидеть? По всему выходило, что нет. К стукам прибавились крики нескольких человек. Мне показалось, что один из кричащих - ребенок, и я непроизвольно шагнул к лестнице, ведущей наверх из подвала. - Я посмотрю, - сказал я. Сделал еще шаг. Я чувствовал, что эта грань, которую я так искал все это время, исчезает; что что-то натягивается с тонким треском, грозя разорваться. Что грань там, рядом с молчащим Уэстом, держащим в руке, обтянутой черной перчаткой, скальпель, и ужасающим трупом. - Может, у нас будет новый материал, - прибавил я быстро, уже поднимаясь. Я приоткрыл дверь - чуть-чуть. Прикрикнул на вопли снаружи. Выслушал и рассмотрел пришедших - мальчик лет тринадцати и второй, еще младше, - их сбивчивый рассказ, зареванную мордашку младшего, исподлобый уже взгляд старшего - ну, давай, доктор, ничего не сделай. Узнал обоих - сыновья зеленщицы с угла Понд-стрит и колбасного переулка. Я оглянулся назад - дверь подвала была плотно притворена. Уэст нуждается во мне, убеждал я себя. Я его ассистент. А если эксперимент окажется чересчур удачным? Да он даже гроб не умеет поднять, да его одним ударом пополам переломит любой мало-мальски знакомый с физическими нагрузками человек. Мальчики затихли, не понимая. Сейчас, сказал я коротко и закрыл дверь, смахнул в саквояж то, что могло пригодиться, закричал в подвальную дверь - это срочно, Уэст; помните миссис Мэллоу, Уэст? другого врача слишком далеко, Уэст; потеря крови; я вернусь через час; я не хотел. Секунду потратил на то, чтобы задать бесполезный вопрос. Уэст, мне - понадобится помощь, вы пойдете со мной? Секунду потратил на то, чтобы дождаться ответа. Ответа не было, и я вынырнул наружу, к живым. Зеленщица была вдовою, с ней жили только сыновья и ее старший брат, и поэтому этот старший брат взял ружье и пошел на двор мистера Иклза, психически неуравновешенного старика, единственного на улице владельца двоих волкодавов. Я не успел застать его, чтобы отговорить, и, боюсь, не сумел бы этого, и только делал свое дело, пытался стянуть чудовищные раны, колол возбудитель в затихающие нервы, заталкивал жизнь обратно все время, даже когда услышал три выстрела с небольшими промежутками - и собачий визг, и крик старого человека. Я обернулся только на мальчиков, стоявших в комнате и помогавших мне - они принесли миску, вскипятили воду. Младший все плакал и молчал, но старший рассмотрел мое лицо и сказал упрямо и успокаивающе: это точно он, мистер. Он натравил их. Я узнал собак. Ошибки тут нет, мистер. Все в порядке. Все в порядке, сказал я себе, прислушиваясь к голосу мальчика - голосу совершенно уверенному в себе. Я ушел от них под утро, едва ополоснув руки, абсолютно вымотанный. В доме было по-рассветному тихо. Что я заметил сразу, так это совершенно чудовищный запах, раз в десять сильнее прежнего, ударивший мне в нос, как только я открыл дверь. Я несколько раз позвал Уэста, но он не откликался; тоскливое предчувствие вместо ужасного охватило мой измученный ум и измученное тело. Я не сразу заметил Уэста, сидящего почему-то на полу, возле дивана. Ноги его перегородили проход, левая штанина задралась; ботинки были вымазаны в чем-то зеленоватом. Я подошел молча, сухо ступая по грязноватому полу, и сел рядом, привалившись спиной к коротенькой полоске дивана. После этого я посмотрел на лицо моего друга и с облегчением убедился в том, что он был жив. - Что-то пошло не так? - спросил я после паузы. Уэст кивнул, через силу наклонив голову. Он сидел бессильно, опустив голову и руки, мокрые по локоть: я коснулся рукава его рубашки - ни халата, ни пиджака, ни жилета на нем не было, - и убедился в этом. Посмотрел на свои пальцы: жидкость была легкой, бесцветной. Вода? С волос его, мокрых, капала та же жидкость. - Вы были правы, - глухо сказал он наконец, - верно, этот человек болел не чахоткой. - Чем же? - осторожно спросил я. Уэст пожал плечами, опуская голову еще ниже. Я никогда не видел его таким. - Что произошло? - спросил я мягко, сдерживая внезапную дрожь страха. - Он... ожил? - Да, - отвечал Уэст. - Ненадолго. У меня отлегло от сердца. - Это было чудовищное зрелище, - заговорил он вдруг быстро, односложно, не поднимая головы, - Ужасающее. Но он встал и прошел два шага. Целых два шага. Это успех. Видели бы вы его глаза. Выражение лица. Когда он приподнимался на локте, вставая. Если вас вдруг разбудить, когда вы спите на диване в перерыв, вы так же делаете. Только у него мышцы на лице - раствор действовал участками - и получилась такая ужасная гримаса. Но вначале я видел - это было удивление. Он удивился. А потом встал, спустил ноги со стола. И лицо у него исказилось. Я сглотнул, вспомнив, как выглядел наш мертвец, и представив, каким должен был его увидеть Уэст. - Никогда такого не видел, - монотонно подытожил он. - Такой боли. На мгновение в моем сознании мелькнули образы сегодняшней ночи - искореженное лицо зеленщицы, разодранной псами, игла, входящая в кожу, выстрелы за окном, плач младшего мальчика. Все в порядке. - Не слишком, - ответил Уэст; видимо, я сказал последнее вслух. - Теперь наша лаборатория немного непригодна для... нахождения в ней. Понимаешь, для этого тела, может, из-за болезни... вероятно, так... раствор оказался чересчур быстрым катализатором. Этот, - он помахал в воздухе кистью руки, - этот... материал, он... развалился. Когда пытался сделать третий шаг. Скорее даже... растекся. Мне стало дурно. Вот в чем вымазаны ботинки Уэста! Уэст еще раз пожал плечами и замолчал. - Я спас зеленщицу, - виновато сказал я. - Сложный случай? - спросил он почему-то. - Да. Собаки. Видеть она не сможет, и левая рука никогда не придет в норму. - Он видел, между прочим, - невпопад отвечал мой друг. - Кто? - Ну, он. Он шел ко мне, а не просто шел. Нашел меня взглядом. Значит, охватило глазные каналы. Мы идем по верному пути. Его речь была сухой и совершенно обычной, исключая отрывистость фраз, но я был уверен, что мой друг сейчас стоит на чем-то очень неустойчивом. Я чуял свою грань, как коршун - падаль, и чуял, что оба мы к ней близки, как никогда. Я осторожно положил руку Уэсту на плечо; ткань рубашки и здесь была мокрой. - И... это были мысли. Он думал. Он шел ко мне потому, что догадывался. И в конце... он упал вперед не от силы тяжести, он шатнулся вперед, на меня, сам. Мой вид немного... но это в целях гигиены. Я представил, как мой друг распахивает подвальную дверь, задыхаясь от вони, полуослепший от нее, как он наощупь добирается до ванной - стены в пятнах зеленой мерзости там, где его руки касаются их, - как срывает с себя одежду, льет воду, льет, льет, много воды. Я ничего не могу сказать; Уэст позволяет мне обнять себя, сидя так же апатично, как раньше. Его мокрая рубашка и волосы впитали мертвую вонь. - Возможно, придется съехать. Но это вызовет подозрения. И жаль - было удобное место. Видеть она не сможет, да? Я не сразу понял, о чем он. - Да. Но у нее есть брат. И сыновья. Я не сказал о самосуде; возможно, они даже сумеют как-нибудь замести следы. Хотя навряд ли. Уэст кивнул. Некоторое время мы сидели молча. - Съезжать незачем, - сказал я наконец решительно. - Надо взять тряпки и ведра, воду, дезинфекцию. И как следует все проветрить. Вот и все. Даже нет нужды избавляться от трупа. Повесим сообщение о... о генеральной дезинфекции, и беспокоить не будут. Завтра и приступим. А сейчас я просто.. просто пойду и открою окна. Уэст резко поднял голову и посмотрел на меня, и тихо задал вопрос. Сколько раз я уходил после! Я уходил, но стоило огоньку в моей памяти прожечь черноту воспоминаний о делах, событиях, фактах, как я останавливался и думал - не примерещилось ли мне, не был ли я болен; и думал всякий раз, что был. Но всякий раз - останавливался. Тогда, сидя на полу в рассветной тиши, я видел страх Герберта Уэста; я видел его улыбку, растерянную, кривую; я видел, как он, произнеся свои слова и услыхав мой ответ, взглянул на меня, и в его глазах, во всем ледяном обычно лице его проглянула на мгновение глубина, глубина прекрасная, от которой захватывало дух, замирали пальцы хирурга; глубина, раскрывшаяся вдруг ко мне, не к вечности, не к мертвым. Он был живым в этот миг. На это мгновение я коснулся той грани, которую искал так долго, которую терял, не найдя, уходя к живым, как той ночью, которую терял раз за разом и дальше, все годы моего знакомства с Гербертом Уэстом. Уходя и останавливаясь. Потому что, раз коснувшись её, уйти нельзя больше.