Pay

В комнате дышать нечем – так душно. Уже и китель на спинке стула висит, и верхние пуговицы рубашки расстёгнуты, а влажная ткань всё равно к спине липнет, и пот глаза заливает. Не спасает ни приоткрытое окно, ни бумажные листы в руке, как упрощённое подобие веера. Кажется, Дюрер сейчас обмахивается приказом об отстранении его от должности надзирателя, но ему, в принципе, плевать. Бумажкой больше – бумажкой меньше, тем более что на решение нового начальства это не повлияет. Мысли колотятся в висок, как шершни в стенки тесной банки. Голова раскалывается так, что тошнота к горлу подкатывает. Хотя, вполне возможно, что тошнит его не от боли, а от дешёвого вина, которое, кажется, уже гортань пережгло и вместо крови плещется. За окном рокочут далёкие громовые раскаты первой весенней грозы. Облака иссиня-чёрные, чернильные почти, рваные, будто истерзанные в клочья флюгерами и шпилями. Тучи низкие: руку протяни – кончиками пальцев коснёшься. Только ни до свинцово-серого поднебесья, ни до человека, стоящего напротив, Дюреру не достать. Валлевида перекладывает вещи из коробки в дорожную сумку. Их не так уж много, сборы минут десять от силы займут. Кончики длинных пальцев коротко поглаживают поверхности предметов; движения быстрые и уверенные, и обычной кукольной неестественности в них нет. Равно, как и нечеловеческой стеклянной пустоты в зеркале серых глаз. Его рубашка застёгнута под самое горло, но Дюрер знает, что под ней скрыты десятки шрамов и ещё сочащихся сукровицей ран, оставленных его собственной рукой. Он помнит каждый изгиб этого тела, удивительно непокорного и вместе с тем податливого, словно тёплый воск. Он, словно ветка плакучей ивы, прогибался и уступал любым прихотям, но не ломался, снова и снова отстаивая и сохраняя в тайне такой жизненно необходимый им закоулок своей памяти. Как марионетка со спутанными нитками. Послушный, но не прекращающий упорствовать, не позволяющий потянуть за нужную. А потом Гильдиас притащил сюда этого маленького грязного змеёныша. Узлы и петли, не позволяющие им в полной мере владеть желанной куклой, оказались не распутаны – разорваны упрямым уличным мальчишкой-голодранцем, и хрупкая, нарочито нежная и послушная оболочка марионетки треснула, словно яичная скорлупа, и рассыпалась, освободив непокорное штормовое море. Надо же, усмехается Дюрер, делая очередной глоток прямо из бутылки. Прозрачные капли слёз, замершие на аспидно-чёрных ресницах, сочащиеся рубиновой влагой следы плети, бисерины пота, скатывающиеся по белой коже – только соль, да редкие всплески бессильной отчаянной злобы. Остального он не видел, да и не стремился смотреть. Гильдиас уже год медленно гниёт среди этих стен, да и они с отцом на свободе не задержатся. К этому шло с тех самых пор, как за дело мальчишки взялся пройдоха-адвокат. Что не говори, талант не пропьёшь, как ни старайся. Всё, что так долго возводил отец, и всё, что сам Дюрер так ревностно сохранял, рухнуло в придорожную пыль, как разорённое осиное гнездо, и остатки его сейчас тонули в дешёвом вине и изменчивом седом океане чужой души. Говорят, что в вине топят горе. Как оказалось, не только горе: клокочущая в груди ярость с каждым глотком становится всё тише, глохнет и угасает, как залитый водой костёр, сменяясь странным обречённым безразличием. Не видел, не смотрел, недооценил. Да что толку теперь плакать о пролитом молоке, только и осталось, что выбрать, как принять поражение, а где-то в подкорке бьётся, тлеет: неужели так просто уйдёт? Вот он, стервец, только руку протянуть, схватить, швырнуть на колени, снова ощутить под собой податливое бесстыдное тело… Он должен помнить, как выгибался под ним, должен помнить, как умолял о большем, он не смеет забывать об этом… Проклятое дешёвое пойло уже не лезет в глотку. Дюрер выплёскивает остатки вина в бокал и небрежно протягивает его Валлевиде: - Пей. – не предложение и, тем более, не просьба – приказ. Обычно, игра начиналась с этого. Кажется, он всё-таки хватил лишнего: движение вышло ломаным и неверным. Валлевида вздрагивает и вскидывает голову. Он смотрит отрешённо и растеряно, но той привычной дымки, что бывает в пустых глазах старых фарфоровых кукол, в его взгляде нет. Только тонкий клинок в чистой росе – сталь лезвия мутнеет, но не теряет своей остроты. Валлевида просто задумался – ни больше, ни меньше. Он вздрогнул не потому, что услышал голос Дюрера – из размышлений его вырвал тонкий стеклянный звон ударившегося о коробку бокала. В груди поднимается волна бессильной животной ярости и тут же опадает. Злись – не злись, но Валлевиду от свободы отделяют лишь несколько поворотов по коридору. Он сам так и останется псом на короткой цепи. То, кем они были раньше, имеет вес только для него. Валлевида живёт настоящим, для него ценно лишь то, кем они являются сейчас. А сейчас они просто люди. Дюрер невесело ухмыляется и снова протягивает ему бокал. Это уже не приказ – всего лишь предложение, которое Валлевида вправе отклонить. Теперь вправе. - Я воздержусь, – коротко и резко. Будто дверь захлопнулась. По-змеиному тонкие губы ломаются в кривой улыбке, и Дюрер поднимается со стула, попутно смахнув на пол кипу листов. Всё-таки, последняя четверть бутылки была лишней. Валлевида его игнорирует. По крайней мере, убедительно пытается, но Дюрер видит, как он напряжён. Не в ожидании удара – так напрягается тело гадюки перед тем, как змея нападает. Но Дюрер по-прежнему, как привык, подходит к нему со спины. Слишком близко, почти касается щекой тяжёлых серебристых волос. Валлевида замирает, но не оборачивается. - Может, тогда чай? – на столешницу перед ним с негромким стуком опускается блюдце, на котором стоит чашка с горячим чаем. Он на секунду по-птичьи склоняет голову и коротко кивает. Воцарившуюся в кабинете тишину нарушает короткий рваный выдох. Валлевида обжёгся: в чашке крутой кипяток, а разбитые губы только начали заживать. Он не ждёт, пока чай остынет: осторожно пьёт, делая мелкие быстрые глотки. И Дюрер не может больше молчать: воображение услужливо подсовывает ему картины из недавнего прошлого. - Думаю, тебе проще будет лакать, – Дюрер не без удовлетворения отмечает, что чашка в тонких пальцах дрогнула. – Ты ведь помнишь, как это делается, верно? Валлевида подносит чашку ко рту, но глотка не делает. С его губ не слетает ни звука, но Дюрер видит, как бьются непроизнесённые слова на дне побелевших глаз. Он хочет их услышать: Валлевида слишком долго молчал. - Неплохо получалось, кстати. Однако, хоть язычок у тебя и ловкий, слизывать молоко с пальцев было удобнее, не правда ли? Быть может, он ведёт себя, как ребёнок, которого обыграли в камешки. Точно так же дразнит, пытается побольнее задеть победителя, и точно так же страстно желает услышать его ответ. Только вывести из себя Валлевиду куда сложнее, чем кажется, и поэтому Дюрер, криво усмехнувшись, снова прикладывается к бутылке, бросив напоследок: - Хотя, по-моему, лучше всего у тебя получалось мне отсасывать. Не каждая шлюха так умеет… - Шлюхам платят за оказанные услуги, Дюрер, - Валлевида отставляет чашку с недопитым чаем в сторону и поднимается со стула. Голова склонена в этой его птичьей манере, голос спокоен и тих. Только глаза смотрят прямо и остро. - Чем платил мне ты? Валлевида ответа не ждёт – он ему не нужен. Коротко прощается, отдавая последнюю дань холодной вежливости, и уходит в грозу, чтобы никогда больше не вернуться. Чашка недопитого чая на столе, разлитое вино и отзвук последних слов в голове. Он прячет лицо в ладонях и смеётся, как умалишённый. До хрипоты, до слёз: сколько раз шептал ответ на ухо, лаская послушную распалённую плоть, сколько раз оставлял на нём свои следы, сколько раз любовался причудливым узором шрамов на бледной коже… А поди-ка, впечатай себя в непокорную душу. - Чем я тебе платил… Чёрт подери, какая же ты всё-таки бестолочь! Да и я не лучше… Дюрер устало трёт переносицу и делает глоток из всё ещё тёплой чашки, мельком замечая, что на ободке осталась чужая кровь: - Чем я тебе платил… - снова повторяет он, облизывая обветренные губы. В окно стучат первые капли дождя, и в иссиня-чёрном небе пляшут сполохи молний. - Я дорого заплатил, Валлевида, только моей цены тебе не надо. Ни моего покоя, ни безумия. Чашка греет руки и постепенно остывает.