Снежинки

Снежинки, одна за другой, опускаются на землю, нежно и трепетно укрывают её, исполняя свой первый и последний танец. А начинается он где-то там, высоко, и с самого рождения ветер подхватывает их и несет, как ему вздумается. Крошечные, прекрасные, легкие и невесомые они поддаются жесткому ветру, играют по его правилам, идут у него на поводу, позволяют ему вести себя, полностью доверяя и не подозревая, куда он их унесет. Отчаянно и страстно танцуют в вальсе, не догадываясь, что это их первый и последний танец. Живут одним мгновением, которое заполняет один лишь ветер и ночное небо. Их тысячи, миллионы, миллиарды, но они не видят друг друга, считая, что единственные в своем роде. Не знают ничего о лжи и измене. Не знают правды. И от того чувствуют себя счастливыми. Отдаются полностью ему одному, который значит для них все, который становится для них всем миром, единственным смыслом бытия, таким совершенным, холодным, но таким желанным, дорогим и любимым. Они обречены. Но пока не знают этого и наслаждаются своим всеобъемлющим счастьем. Посвящают этому танцу всю себя, живут ним и сгорают от внутреннего пламени. Сгорают, как спички, как мотыльки, как осенние листья, как капли дождя, разбиваются вдребезги на миллиарды частиц, опускаются они на землю. Мягко, неслышно, легко заканчивают свою жизнь среди бесконечного количества таких же снежинок, как они сами. Сначала не понимают, что происходит, сопротивляются, выделяются, пытаются остаться неповторимыми. Но потом отчаяние переполняет их, они замерзают, соединяясь в своей беззвучной утрате с остальными, думая, что так им будет легче, не думать, но они ошибаются: боль продолжает съедать их изнутри, прожигая, отравляя и уничтожая. И тогда они усиленно ждут тепла, чтобы растаять, умереть, исчезнуть, стать чем-то другим, чтобы забыть тот безумный танец, который наполнял их таким сладким опьяняющим счастьем.  Она лежала на снегу, позволяя едкой боли с хорошей долей ядовитого отчаяния, медленно, деспотично, уверенно расползаться по всему телу. Она чувствовала, как сгорает в области груди, каждая попытка вдохнуть хоть немного жидкого пламени ночного воздуха, чтобы отстрочить неминуемую погибель предотвращалась бесстрастно и без малейшей капли сочувствия. Игритт лежала на спине и не видела ровным счетом ничего, находясь под своеобразной "маской" изо льда. Стена не хотела её отпускать, она расчетливо и гнусно окончила дело, не удавшееся ей недавно из-за присутствия Сноу. Стена не хотела пропускать Игритт на юг, не хотела позволить ей увидеть огромные замки и башни Винтерфелла, не хотела позволить ей посетить южное побережье моря. Не нужно было Игритт возвращаться к Стене. Ей следовало бежать как можно дальше на юг. Дальше от прошлого, дальше от вороньего предательства, не нужно было возвращаться за ним. Зря она поклялась себе убить его собственноручно или погибнуть вместе с ним. Ей следовало выбрать жизнь. Она же, следуя своему желанию пригубила сладчайшей отравы из рук Джона, утонула в его вороньих глазах, ринувшись в пучину, из которой в живых не выбраться. Но она же поцелованная огнем, она же заслуживает счастья или хотя бы надежды на будущее, ведь так? Наверное, она исчерпала уготованный для нее лимит этого самого счастья, каждый раз, когда таяла в его руках, каждый раз, когда засыпала у него на груди, чувствуя его терпкий запах на своих губах и считая удары его большого, такого сильного сердца. Или, может, это он украл её счастье без права возврата? Так ловко, тихо, бесповоротно лишая возможности жить "без". Она не могла объяснить, но возвращалась назад. Скоро конец, совсем скоро. Застыть, не дышать, не двигаться, так будет легче. В горле не образуется ком, последние в жизни слезы не будут пытаться вырваться на волю и растопить лед, обжигающий своим холодом её лоб, щеки и шею. Она же не нарочно, просто так совпало, она ведь просто хотела жить. Просто хотела дышать. Возможно, если она не будет двигаться, кровь замедлит свой ход по венам? Может, если она просто закроет сейчас глаза, то очнется где-то, где сможет быть счастлива? Дышать все еще хочется, все еще хочется вернуться. Перед глазами тьма. Она медленно подступает ближе, но что же она так робеет? Игритт готова, Игритт её ждет. Она отважно сражалась за право жить, пускай и тщетно, но сражалась до последнего. Дышать. Здравствуй небо, море, облака. Чьи-то теплые руки со столь до боли знакомым терпким запахом бережно убирают лед с её лица. Нет, разве она этого хотела? Нет, она не хочет открывать глаза, конец был так близко. Открывая глаза, оказывается в плену. Дрогнули вдруг и замерли навсегда. Она наизусть выучила это лицо. Каждую складочку, которая когда-то станет морщинкой, каждое его выражение, как он хмурится, когда зол или наоборот, когда уголки этого искусно высеченного мастером рта приподнимаются, образуя намек на легкую улыбку. Она хорошо знала вкус этих губ, похожий на горячее вино с мускатным орехом, этот мужественный подбородок, скулы, лоб, эти вьющиеся иссиня черные волосы. Она не знала, можно ли позволить себе надеяться унести это лицо с собой навсегда. Будут ли они вместе там? Дышать было труднее, боль не исчезала, а к ней присоединился соленый привкус собственных слез. Она знала, что будет ждать его, сколько понадобится, она его дождется. Ей хотелось прикоснуться к нему, в ответ, но она уже не могла пошевелиться, её время почти кончилось. Ей хотелось вновь окунуться в его жаркие объятия, которые согревали ее на протяжении всех ночей по пути сюда. Ей хотелось остаться с ним в той пещере навсегда. Зов сожаления на губах. Они зависли в разных мирах, границы условные, я - с тобой. Она хотела простить его, хотела чтобы он простил её за такую неосторожную, странную, глупую и неправильную любовь. Она хотела столько всего сказать ему, хотела спеть ему столько песен, хотела плакать, уткнувшись ему в плечо и смеяться у него на руках, как младенец. Чтобы их вечность пролетела в один миг, а мгновения тянулись бесконечно.  Он взял её за руку, странно, что она еще могла это чувствовать, крепко стиснув безвольные пальцы. Вдох дался ей очень трудно, но не настолько, как слова. - Джон Сноу, - что она могла сказать? Что хотела услышать в ответ? Имело ли это значение? Имело ли значение что-либо? - Это ведь настоящий замок? Не просто башня? - прозвучало по-дикому наивно, но мечта - единственное, что не поблекло еще рядом с тьмой, которая продолжала постепенно её опутывать. - Настоящий. - Игритт хотелось рассказать ему столько всего, но мысли начинали путаться, не оставляя целой нити, через несколько мгновений она продолжила: - Это хорошо. - слова срывались с ее уст легким шепотом, но выдавить их из себя было труднее крика. - Я так хотела повидать настоящий замок до того... - ей катастрофически не хватало мужества или воздуха - до того, как... - Иргитт не смогла закончить, но этого и не требовалось. У неё осталось несколько мгновений, она так хотела видеть его глаза, чувствовать тепло его рук, слышать его голос. - Ты увидишь целых сто замков. Бой окончен. И мейстер Эйемон тебя вылечит. - обычным для него, легким и исполненным нежной заботы, Сноу коснулся ее волос, - Тебя поцеловал огонь, ты счастливая. Не можешь ты умереть от какой-то там стрелы. Эйемон ее вытащит, залатает тебя и даст макового молока от боли. Ребяческое, такое свойственное ему отрицание очевидного заставило её улыбнуться. В последний раз подарить ему свою улыбку.   - Помнишь ту пещеру? Надо было нам с тобой остаться там, как я тебе говорила. - она прощалась. Ей хватило духу попрощаться. Конец уже близок, зима заберет её. Нет, Джон этого не допустит, он предаст её душу и тело огню, в котором она родилась. - Мы вернемся туда. Ты не умрешь, Игритт. Не умрешь. - он тоже понимал. Но заставил её поверить в то, что любит. Или любил. Она смотрела в его до странности глубокие глаза, полные боли, нежности, отчаяния. Они сходили с ума. Их танец был недолгим, но он того все же стоил, она все же была по-настоящему счастлива. Её счастье знали Джон Сноу. Игритт не могла больше говорить, её время истекло. Земля разбилась пополам, они разбились пополам. Её больше нет, она жила вдребезги, страстно, красиво, счастливо и вдребезги. Время вышло. Игритт приложила руку к его щеке и навсегда утонула в его глазах. - Ничего ты не знаешь, Джон Сноу, - вздохнула она и исчезла.