Лучший способ сгладить политические противоречия

В тот день я бродил взад-вперед по своему кабинету и решал, что делать с государственным долгом и с предложением его равномерного распределения по бюджетам штатов – точнее, я это давно решил, моя гражданская добродетель велит мне как государственному секретарю слать эту идею ко всем чертям – но следовало придумать, как заставить с этим согласиться партию федералистов, и прежде всего секретаря казначейства Гамильтона. Гамильтон, видимо, прочел мои мысли и решил немедленно материализоваться у меня в кабинете, чтобы выступить в защиту своего треклятого плана – по крайней мере, мой секретарь доложил о его появлении. Я махнул рукой, чтоб впускал, и сел за стол, морально приготовившись давать отпор красноречивому федералисту. Понадеялся, что моя выдержка не изменит – мне не очень нравилось оставаться с Гамильтоном наедине, каждый раз хотелось его выставить поскорее, чтобы не натворить чего-нибудь такого, за что потом буду краснеть. Гамильтон меня волновал. Этот дьявольский блеск его ярко-синих глаз, эти легкие, изящные движения и вкрадчивый голос, от звука которого у меня внутри происходило нечто невообразимое, эти удивительные черты лица, это стройное тонкое тело, за обладание которым хотелось наказать его суровее, чем за государственную измену... У него еще имеется привычка наклоняться близко к лицу собеседника, но я, к счастью, от этого избавлен – он заметно ниже меня ростом. Каждый раз, когда он уходил, я сам себе удивлялся и стыдил себя – какого черта этот представитель самой бессмысленной партии всех времен и народов оказывает на меня такое действие своими замашками?! И вот он снова явился, этот федералистский черт – этот красивый федералистский черт. Приподнял свои и без того изогнутые брови, глаза прищурил, улыбнулся и помахал мне какими-то бумажками. Хороший способ здороваться с госсекретарем. - Если это касается выплат государственного долга, – сразу заявил я, указывая на его бумажки и тоже пропустив приветствие, – то можете засунуть себе эти записи, мистер Гамильтон, в... Гамильтон нисколько не разозлился на такую грубость, а поднял брови еще выше и округлил рот, как будто... ну, например, говорил «госдоооолг». - Что-то вы сегодня не в духе, мистер Джефферсон, да? – он задорно подмигнул и оказался совсем близко ко мне. – Нет, сейчас я хотел бы обсудить нечто другое. Я тупо уставился на одну незастегнутую на животе пуговицу его сюртука. - М-может, вы сядете? – я попытался взять себя в руки и указал ему на стул для посетителей, который находился у противоположной стороны стола. Так я буду избавлен от его слишком близкого присутствия... - К черту стул! – Гамильтон махнул рукой, кинул передо мной на стол свои бумажки и, опершись локтем, наклонился. Я инстинктивно повернулся к нему лицом, когда он обратился ко мне, и... Черт возьми, слишком близко! Я почувствовал его дыхание. Его запах. Чем же от него пахнет? Что-то безумно приятное и волнующее. Боже мой, секретарь казначейства, как же вы... - Мистер Джефферсон? Вы меня слушаете? А-а! Чертов Гамильтон! - Я приношу свои искренние извинения, мистер Гамильтон. Я задумался и не услышал вас. Он вздохнул и, кажется, погрустнел. - Видимо, вы совсем не видите смысла в моей идее. Так я и думал... Мне стало стыдно перед ним. - Мистер Гамильтон, я еще раз прошу прощения за свою невнимательность, и, пожалуйста, повторите. - Это – проект создания национального банка, – терпеливо произнес секретарь казначейства. – Я уже Вашингтону отослал и решил вам показать. Он будет создан на частной основе, но с двадцатипроцентным участием государства, и... Я было ткнул пальцем в непонятную мне строчку, где фигурировали десять и два миллиона долларов, с которыми Гамильтон собрался провернуть не совсем понятные мне манипуляции (тем менее понятные, что у государства этих миллионов совершенно точно не было); но в этот самый момент не в меру резкий и подвижный секретарь казначейства собрался перевернуть листок, и случайно коснулся моей руки. Я определенно заслужил орден тем, что сдержался, не вздрогнул и ничем не проявил своего смятения, даже несмотря на то, что он не убрал руку. Я строго взглянул в его глаза, но в них не нашлось и тени смущения. Ради Бога, Томас! Это ведь просто дружеский жест. В чем ты его подозреваешь? - Вы как будто специально меня не слушаете, мистер Джефферсон, – Гамильтон хитро улыбнулся и, подвинув мою руку в сторону, перевернул несколько листков. – Раз вам так необходимо расшевелиться, вернемся к долгам. Меня будто холодной водой окатили. - Идите к черту, мистер Гамильтон! – рявкнул я. Никакое очарование не спасет тебя от моего гнева по поводу госдолга, проклятый федералист! - Я тут несколько модернизировал свою программу, – продолжил Гамильтон, улыбаясь и придвигаясь еще ближе ко мне. Ему вообще удобно стоять тут, нагибаясь над столом? - Я совершенно не хочу слушать о вашем варварском стремлении навесить долги на те штаты, которые этих долгов не набирали, – строго ответил я, мужественно вынося взгляд синих глаз, находившихся в непосредственной близости от меня. - Мистер Джефферсон... – прошептал он прямо мне в лицо. Сукин сын Гамильтон, то, чего ты сейчас больше всего заслуживаешь – это пощечина, причем такая, чтобы ты отлетел к двери и выполз отсюда с острым желанием больше никогда не заходить ко мне в кабинет. - Мистер Гамильтон, уберитесь от меня, – процедил я. - Ну почему же? – проворковал он. – Я не хотел бы менять положение, пока не добьюсь от вас готовности идти на компромисс в вопросе госдолга, мм? И тут я разозлился. Ох, как он взбесил меня! - Вы нарываетесь на неприятности, мистер Гамильтон, – гневно произнес я. Он сделал притворно-испуганное лицо, убрал со стола локоть, выпрямился – я думал, наконец уйдет и я смогу заняться раскладыванием по местам мыслей в своей голове, но... он положил руки мне на плечи и наклонился ко мне. Я снова почувствовал на губах его дыхание. Ну, слишком уж далеко он зашел! - Что вы себе, нахрен, позволяете?! – от злости у меня аж температура поднялась. – Вы в своем уме? - Нет, я без ума, – нисколько не растерявшись, заявил он. – От вас. У меня перехватило дыхание, а он обвил мою шею руками, и, наклонившись к уху, прошептал – почти простонал: - Бог мой, как же меня заводит, когда вы злитесь. Знаете, когда вы кричите на меня, мне хочется, чтобы вы швырнули меня на стол и с такой вот ненавистью оттрахали... От его заявления мне стало совсем жарко – я ведь и сам себе не признавался, насколько сильно этого хотел. Я положил руки ему на бедра – с ума сойти, какие они у него красивые. - Иногда мне кажется, – продолжал свой поток признаний Гамильтон, – что я эту программу выплаты госдолга отстаиваю только затем, чтобы увидеть, как вы беситесь. Я вскочил, а он немедленно схватил меня за шейный платок, притянул к себе и поцеловал – краем глаза я заметил, что ему для этого пришлось приподняться на носки. Его губы были горячими и влажными, он целовался с такой яростью, вцепился пальцами мне в плечи, не жалея, прикусывал мои губы зубами, его язык был безумно настойчивым, и он так возбуждающе стонал мне в рот, что теперь я ни за что не ограничился бы поцелуем. Чертов Гамильтон, как же я его хочу! Схватил его за волосы – ах, дьявол, какие волосы, это ведь парик, и он остался у меня в руках. Я растерянно заморгал, когда настоящие волосы Гамильтона рассыпались по его плечам – никогда раньше не видел его без парика. Господи. Они же огненные. Только этого ему не хватало... - Что-нибудь не так? – он наконец-то смутился, видя, что я замер. А я, увидев его беззащитные глаза, растрепанные рыжие волосы и припухшие от поцелуев губы, совершенно потерял голову и, схватив его на руки, посадил на стол. Кажется, я опрокинул на пол чернильницу. И минуты мне не потребовалось, чтобы избавить его от сюртука, жилета и рубашки и жадно наброситься на его тело. Ох, черт побери, думал я, проводя губами по его ключице, здесь Гамильтон пахнет еще лучше... Его пальцы путались в моей рубашке, пытаясь расстегнуть, он прерывисто дышал, всхлипывал от моих поцелуев и легонько вскрикнул, когда я укусил его сосок. - Вы всегда так обращаетесь с политическими противниками, мистер Джефферсон? – хрипло спросил меня он. За такую бестактность я схватил его за горло, и его это, кажется, здорово завело. Он застонал, а я принялся поглаживать выпуклость в его бриджах, чем привел его в полный восторг – он выгибался под движениями ласкающей руки, не смея ничего предпринять – ведь вторая моя рука все еще была на его горле... - Пожалуйста, – всхлипнул он. – Я больше не могу! У меня мелькнула мысль взять с него обещание отказаться от своей программы по выплате госдолга, но я решил не мешать секс с политикой, так что не стал мучить этого нетерпеливого дьявола и стащил с него бриджи. Ох, Бог мой, у него там волосы тоже рыжие... Он простонал мое имя и завалился на стол – не знаю, специально ли, но выглядело это потрясающе. Он хоть знает, насколько у него тонкая талия?.. Наклонившись над ним, я схватил его за копну волос на макушке и засунул ему в рот пальцы. Он двигал головой, постанывал и издавал удивительное количество пошлых влажных звуков, когда сосал их, так что я с трудом вытерпел, чтобы не засадить ему сразу. Все-таки я не собираюсь этого делать без подготовки, хоть этот Гамильтон и бесит меня до помутнения в глазах... Когда я взял его, он обвил меня ногами, и я схватил его безбожно тонкие запястья и прижал к столу. Оставлю тебе синяки на память, мой сладкий. Я сразу задал бешеный темп, и он стал двигаться мне навстречу, рвано дыша, а потом, видимо, не выдержал и начал стонать, непрерывно, в такт моим толчкам. Господи, как же возбуждающе он тогда выглядел, хрупкий, беззащитный, с разметавшимися по столу волосами, с безумным взглядом, с искусанными губами и запястьями в моем захвате, выгибающийся и хнычущий от удовольствия... Наконец в мою одурманенную Гамильтоном голову пришло, что кто-нибудь – секретарь, например – может услышать это «ах, ах, ах, Боже мой, да, еще, еще!», и тогда что мне, что ему прямая дорога в отставку. Я решил не рисковать, свел руки Гамильтона у него над головой, удержав оба его запястья только одной рукой, а второй закрыл ему рот. Его это только еще больше возбудило, как я понял по его сперва удивленному, а затем прищуренному взгляду. Его зрачки расширились, когда он забился подо мной в оргазме; он весь дрожал, и у него внутри так все сжалось, что я чуть было не кончил тоже, но у меня хватило выдержки прежде выйти из него – ему еще домой добираться, пол в кабинете вытереть будет проще. - Commotio jucunditatis*... – пробормотал Гамильтон, приподнимаясь на столе. Я впервые видел человека, которому после секса хочется разговаривать по-латыни. Он сполз со стола и, подобрав с пола чулки и бриджи, принялся одеваться. Я молча отвел взгляд – не мог понять, как теперь относиться к тому, что произошло, и, главное, к этому чертову Гамильтону, но он, похоже, понял мою отстраненность по-своему. - Я уже убираюсь, дайте хотя бы одеться, – произнес он, и это прозвучало настолько спокойно, что мне стало немного обидно – мы ведь только что были так искренне-страстны друг с другом, а теперь такая холодность. Он быстро оделся, собрал лентой свои изумительные волосы и спрятал их под париком. Ловко подняв с пола чернильницу, он посмотрелся в свое отражение в ней и заправил под парик выбившиеся прядки, а затем, не бросив на меня даже взгляда, вышел. Его записи остались на столе. Мне хотелось расплакаться, но это было бы слишком по-идиотски. Подумаешь, государственный секретарь и министр финансов занялись сексом в кабинете на столе – ну, бывает, чего уж там. Однако я потерял покой. Ночью мне снился Гамильтон, и нет, я его не трахал, а обнимал за талию, пока он мило прижимался щекой к моему плечу. Этот сон обеспокоил меня куда больше, чем если бы приснилось что-то развратное. Я понял, что близок к серьезной ошибке, и решил с ним не видеться. С национальным банком пускай Вашингтон разбирается – кто тут, в конце-концов, президент? Своему секретарю я велел Гамильтона ко мне не пускать, понадеявшись, что республика не пострадает от моей маленькой личной заморочки – а Гамильтон приходил! Господи, я так хотел его увидеть. Я так скучал все это время, черт возьми. Одному Богу известно, что за неразбериха творилась в тот период в моей голове. И наконец я увидел его. Он стоял у старой яблони во внутреннем дворе Департамента – я сразу узнал его мучительно обожаемую мною фигуру и огненный всполох его волос – он был без парика. Мой маленький хрупкий министр финансов Соединенных Штатов Америки. Боже. Этот несносный озорник решил укусить яблоко прямо с дерева; он приподнялся на носках, впился в розовый плод своими невероятными губами и острыми зубками и хрустнул. Я заворожено наблюдал за тем, как ходят его скулы, пока он жует этот несчастный кусочек яблока. А потом он заметил меня – и улыбнулся, у меня мурашки по спине прошли от его улыбки. И что я ему сказал? «Я без ума от вас, мистер Гамильтон»? «Я скучал, мистер Гамильтон»? «Вы красивы, мистер Гамильтон»? Нет, я, видите ли, решил подколоть его. - Мистер Гамильтон, – я сделал строгий вид-«воплощение республиканских добродетелей», – ваш отец не учил вас, что вести себя подобным образом неприлично? Улыбка мигом исчезла с его лица. Он стал вдруг таким потерянным, что у меня сердце сжалось. - Спасибо за такой культурный способ назвать меня безотцовщиной, – тихо произнес Гамильтон. – Можете еще припомнить, что я бастард и родился на Карибах. С подачи мистера Адамса это теперь общеизвестные факты. Он резко развернулся и выбежал со двора; мне надо было догнать его, но я впал в ступор. Кто же знал, что у него нет отца? Ох, и какой черт меня дернул так шутить! Бедный Гамильтон, это, должно быть, так больно... Неужели Адамс посмел оскорбить его публично? Я так и стоял у яблони, не зная, что делать, пока меня не нашел Мэдисон – он пришел, видимо, по какому-то делу. Ему я и задал интересующие меня вопросы – уж Джеймс-то не станет болтать – и узнал, что Адамс в присутствии самого Мэдисона, а также Бёрра и Джея, назвал Гамильтона плохо образованным креолом, бастардом и развратной тварью, а Бёрр смеялся так, что несчастному изменило красноречие, и он ушел чуть ли не со слезами на глазах, пока Мэдисон и Джей выговаривали Адамсу все, что они о нем думают. Ну, подумал я, мстительно улыбаясь, мой долг как госсекретаря доложить все Вашингтону, так что, дорогой мистер Адамс, у кое-кого будут проблемы. Но сейчас не время было думать об Адамсе – я должен был немедленно найти Гамильтона! Сообщив удивленному Мэдисону, что я случайно оскорбил министра финансов и поэтому тороплюсь извиниться, я попрощался с ним и отправился к Гамильтону домой, понадеявшись, что он там. Да, он был там; он вышел ко мне в халате, с растрепанными рыжими волосами и влажными ресницами. Он старался на меня не смотреть. - Наверное, вы хотели отдать мне мои записи, которые я оставил у вас в кабинете, – уставшим голосом предположил он. Бедный Гамильтон, похоже, даже и не надеялся, что он может меня как-то интересовать. - Нет. Я решил быть смелым. - Я пришел, чтобы извиниться перед вами. Еще я пришел потому, что безумно скучал по вам. И еще я пришел потому, что влюблен в вас, мой хороший. Я устремил на него нежный взгляд, и он изумленно улыбнулся. Вот теперь можно обнимать! Я заключил его в свои объятия, и он уткнулся мне в плечо, бормоча что-то ласковое. - Честное слово, я ничего не знал о вашем происхождении, – прошептал я, перебирая между пальцами его волосы. – Я не имел ни малейшего намерения вас обидеть. Это была просто глупая шутка. Гамильтон приподнялся и посмотрел мне в глаза. - А про то, что влюблены – это не была шутка? – осторожно спросил он. - С такими вещами я не шучу. - А вы хорошо подумали, мистер Джефферсон? Я улыбнулся ему. - Я уже полторы недели думаю, мой дорогой. - Полторы недели? – это прозвучало недоверчиво. - А у вас дольше? – наудачу спросил я – и попал в цель. Он смущенно опустил голову и признался. - Я уже два года не знаю покоя из-за вас, мистер Джефферсон. А вы мне тут про полторы недели. - Я исправлюсь, – нежно пообещал я. - Я вам верю, – выдохнул он, но тут же напрягся и поглядел в глаза: – Вы ведь не подумали, что я любому человеку мог бы отдаться вот так, в кабинете?! - Клянусь, у меня и мысли такой не было, – поспешил его заверить я, и он тут же расслабился. Какой, однако, Гамильтон у меня обидчивый. Надо будет провести Адамсу, а заодно и Бёрру, нравоучительную беседу, и обязательно сдать их Вашингтону. Но с этими негодяями я разберусь потом, а сейчас – о, сейчас надо выпутать из халата это восхитительное рыжее создание. В этот раз было совсем не так, как в прошлый. Я был нежен с ним, и он шептал мое имя, и зарывался пальцами в мои волосы, и говорил, что любит, и я отвечал ему тем же... А потом мы лежали друг у друга в объятиях, и он рассказывал мне про национальный банк – да, знаю, та еще правительственная романтика, но, черт побери, это отличная идея, и я ее обязательно поддержу. А когда Конгресс ратифицирует создание национального банка, отметим это вдвоем. Кажется, мой Алекс не против, да, милый?