Высота

Длина, ширина – лишь системные величины, производное разума, чернильные петли цифр, засечки на эластичной прямой. Черты, что проводим мы сами, тщетно пытаясь втиснуться в жёсткие рамки. Локти, сажени, шаги, разбивающие органичную протяженность на суррогатные меридианы. Склонность варварски осаждать храмы природы, покорять секундным касанием грубых подошв, острым сечением взора, ведущего по остывшим углям и сырому песку. В слепой надежде застать истоки рассветов и не_обетованный край, воздвигнутый пропастью дремлющих страхов. Метрическая высота – столь же неосязаема; ничтожная дробь абстрактных замеров неба. Искусственно взращенный позвоночник, пращур научных теорий и стереотипов. Для изучения надлежит разделять и присваивать именем, канцелярским числом; вспарывать оболочку, вынимая бережно укрытое. Нравственное постижение – в насилии, какая ирония. С небес скальп не снимешь. Эфемерное пространство; разрежённый вздох в холодной надгорной толще. Не воспринять его настоящий цвет. Да и он – не пигмент, окантованный эпителием горизонта. Там, где горячий закат кровоточит резаной раной. Удушливо-эластичный брезент, натянутый меж спиц верстовых столбов, защищающий от межпланетных осадков. Синий чехол; кокон облачных нитей, кутающий мир, обречённый на приземлённую смерть и проклятие снов о полётах. Не разорвать на лоскутья, не обособить. Иллюзия присутствия, камень преткновения материализма. У неба нет границ – это извечный уроборос. Линяя Кармана – герметичный шрам, оградивший воздушный пульс от водородных инфекций. Сотня миль. Автомобильный час. Тысячи лет бесплодных мечтаний. И что по сравнению с этим жалкие пятнадцать дюймов?.. Три десятимиллионных от недоступной вершины. Имеет ли взгляд, вскинутый с несоизмеримой разницей, значительные привилегии? Утешаться глобальными масштабами – так глупо. Разве собственное горе не кажется таким же необъятным, как межзвёздные просторы – то, что чернеет в сердце пустотой? Вразумляет ли пример чужой неудачи, после которой наша предстаёт бестолковой и детской? А что потом – сконфуженно смолкать, укоряя себя за непростительную для возраста слабость? Чушь. Ипохондрия – эгоцентричная, претендующая на сингулярность страданий, присуща каждому. Демонстрация, в общем-то, безразличных нам проблем – не панацея от грусти. В беде человек бесконечно одинок, изолирован от остального мира, флегматично продолжающего мчаться по календарной орбите, заполняя восточным светом ту же безликость частей. Возвращаясь обледенелым прибоем, обжигающим солью. Странные смятения иррационального и логического; не приходящие к согласию. Сумбурные вспышки мысли, следующей за беглым, но цепким движением глаз, устремлённых на живое воплощение высоты. И это мимолётное, обманчиво непроизвольное колебание – замирает надолго. Непозволительно долго. Тонкий абрис, мелькающий у периферии зрения – по сути, побочный кадр, не выделяемый фокусом. Векторный, ломкий, бледный. Полностью завладевший рассеянным вниманием. Всегда не прочь предаться раздумьям, тот, однако, уповал на скорое истощение увлеченности, пагубной одержимости. Беспричинно упрямо, заглушая подозрения совести помехами книжных текстов, повествующих не_о_нем; обрывками неразборчивых голосов, обращённых не_к_нему. Он элементарно боялся того, что вытесненное самовнушением вновь заявит о себе; боялся правды, обличившей постыдную… зависть? Чем больше прикладывалось усилий для избавления – тем вернее оно инфицировало разум. Простейшая истина, не нашедшая применения в практике, пренебрегаемая из-за наличия рациональных инстинктов. И сколь далеко он не отсаживался за обеденным столом в окружении голодной сборной – шустро протянутую к солонке ладонь неминуемо накрывали худые пальцы, преследуя ту же цель. Пусть и размещался злосчастный у противоположного края. Лам одёргивал запястье – слишком резко и агрессивно, чтобы можно было списать это на естественную реакцию; хмуро отворачивался, игнорируя недоуменный и смущённый взгляд. Просто усталость, моральная и обременительная – отсюда и раздражение, заранее запасался он объяснением, мучительно подбирая слова. Но никто и не собирался спрашивать. А назойливая тень продолжала травмировать спокойное созерцание, закрадываться острой линейностью и саднить. Тень светлая – призванная контрастировать с темнотой, сотканной фосфенами от подскочившего давления. Въедающаяся белизна, что распадается на болезненно яркие цвета извне. Слепое пятно. Он и не замечал, с какой частотой они пересекались, каждый влекомый своим путём. То ли пресловутая привычка тесниться бок о бок около линии ворот, то ли… И шаткие совпадения, не_встречи, тромбы в тугой аорте коридора, несущей вдоль стен по глухим ветвям – сплетались закономерностью. По всем законам натурального ряда, за шестнадцатым номером шёл семнадцатый – примечательно, что ещё год назад он отличался на ту же единицу. Неизбежная состыковка. Это, конечно, влияло на положение спортивной экипировки. Футболки, сияющие химической чистотой, исправно крепились на вешалках – идентичные, хранящие в секрете сведения о владельцах, кроме, конечно, их фамилий. Заняв отведённое на скамейке место, Пер неуклюже переодевался, скованный в действиях, максимально уменьшив их амплитуду. Предоставляя соседям – Хитцельшпергеру и Ламу - относительный простор. Подол футболки едва прикрывал выступающий подвздошный гребень. Сползающие шорты и гетры приходилось постоянно подтягивать, устраняя смехотворный дисбаланс. Не изменяя собственному табу, он изворачивался как мог, чтобы никого не задеть. Эта астеническая угловатость – и дрожащая мягкость в суетливых жестах. Строгость костных изломов – и вспыльчивая размашистость. Вопреки напрасным стараниям, дистанция сжималась до одного неосторожного прикосновения, в иной же плоскости ещё главенствовал разрыв. С ногами забраться на скамейку, чтобы хоть как-то его сократить – казалось абсурдным. Опёршись локтём о козырёк шкафчика, Мертезакер пристально наблюдал за присутствующими. Многие заводили диспуты с сожителями, о чём-то ожесточённо спорили, криво пристёгивая щитки и завязывая потёртые шнурки. Его же собеседники были совсем неразговорчивы. А ведь так хотелось взбодрить приунывших защитников, обсудить интересные новости, поделиться переживаниями, что занимают каждого перед матчем. Наверняка, им было что сказать. И в безмолвии ощущалась враждебность. ___ Полдень – лучший промежуток для отдыха: на разморённой улице томится жара, и теплые блики заливают трепетные страницы. Пока остальные маются баскетболом или бадминтоном, комнаты освобождаются от гвалта и кутерьмы. Идеальная обстановка для чтения. Давно планировал ознакомиться с творчеством Камю, курьёзно, но случай выпал именно на тренировочные дни перед самым Чемпионатом. Кто ж знал, что они будут бесцельно резвиться на зное по щедрому отпущению тренера? Слева мерцало пронзительно голубое небо, вросшее в оконные створки – однотонное, акварельное – будто витражный фрагмент. Горячее стекло только подверглось уборке, ни единого пятнышка или засохшей влаги, что пресекали прозрачность. Вплавленная лазурь охладилась драгоценной смальтой, впуская сонные лучи, затопляющие прозаичный трюм. По верхним углам плесневели облачные паутины, сквозь которые проглядывало толстое солнечное брюхо. Раздольно мелькали белые мушки воланов, унизывая цепи воздушных мостов; вдоль них упруго и плавно неслись беспечные минуты. Диваны, что грудились рядом с выключенным телевизором, опустели. Можно было раскрепощённо закинуть ногу на ногу, вальяжно расслабить спину, нервно прокашляться. К слову, позволить себе то, что было неприемлемо при посторонних; одиночество снимало путы воспитанной сдержанности. Безмятежно покачивая мыском ступни, Лам перелистывал двадцатую по счёту страницу, иногда поражённо повторяя вслух занимательные фразы. Неважный прогресс за четверть часа; звуки, доносящиеся за стенами, всё же отвлекали: дробный стук мяча, грузный топот, фальцетные восклицания. Энтузиазм угас, не согрев простуженный меланхолией рассудок. Пальцы обессиленно водрузились на выцветшее число, не решаясь сорвать следующий слой, далёкий от сердцевины. Крадущиеся шаги раздались за тьму помещений – и сразу выделились из пёстрого шума. Удивительно тихие, сбивчивые и неуверенные. Узнаваемые моментально. … потребовалось немало времени, чтобы внести заложенность на уровень рефлексов. Сухое шарканье – значит, обувь не снял, забежал ненадолго, но и так – зачем лишний раз пачкать пол? Зашёл за бутылкой воды? Или просто сменить одежду? Строчки методично спадали вниз, разбиваясь об абзацы, но нить содержания ускользнула, свернувшись клубком. Сорок два, сорок три… Да сколько там ещё? На сорок девятом топот стал отчётливее. Неужели, направляется сюда? Филипп удивленно осмотрелся – чужих вещей в гостиной не было, оно и понятно – необжитое пространство для вечерних кино-сеансов, кратких контактов на мягко обитой коже. Рай интроверта. Согнувшись, чтобы не удариться лбом о дверной косяк, Мертезакер перешагнул порог. Не встретил на пути тупик, наоборот – достиг пункта смутного назначения. Опомнившись, тот спешно выпрямился, поджал голени, принял серьёзный вид. Отодвинулся, вежливо предоставляя место, хотя его было в избытке – что здесь, что на других диванах. Незваный гость скромно уселся у самой границы, подобрав ноги со школьной прилежностью, даже дышать через раз старался, чтобы ничем не отвлекать. Уставился на тёмный плазменный экран; отбросил версию о недостаточной яркости, после осторожно повернулся к молчащему книгочею, но так и не проронил ни слова. Тишина звенела тугоплавким проводником. Надзор мешал сосредоточиться, погрузиться в небытие воображения, когда внешнее становилось искусственным и вторичным, как декорация. Отчётливо слышалось приглушённое сопение; шелест перебираемых пальцев, сложенных замком; егозливый скрип ржавых пружин. Он не хотел истязать его копошением, вывести из себя. Провоцировало само присутствие, покушаясь на зону комфорта. Тишина дрожала белым шумом и закладывала уши. Лам сгорбился, притесняясь ещё пуще – край откидного сидения ввалился, вовлекая в пыльный выем второго дна. Тщетно пытался заслонить текст, совсем не чреватый компроматом. И напускное равнодушие ощетинилось оппозицией. Перу стоило лишь расправить руку, чтобы дотянуться до того, ненароком задев плечо. Гнетущая вседосягаемость – с позволения немого согласия. Увы, бойкот не воздвигал укромную крепость, в которой можно было утаиться и стать неуязвимым, подобно вещи, терзаемой прикосновением, но не докучливыми вопросами. Теперь и справа воцарилась монохромия, обращая к себе внимание. Такая же интерьерная, как и втиснутое в окно небо. Такая же амбивалентная. Восприятие, гармонично вплётшее буквы в канву мысли, запрыгавшие теперь перед глазами, – разбилось на осколки. Жгучие, впивающиеся в кисти, сведённые напряжением. В тексте засквозила единая доминанта – «гнев». Недовольство, противник, ненависть – читать стало невмоготу. И где они прятались раньше? Тот украдкой покосился в его сторону – он дружелюбно улыбнулся в ответ, поймав этот робкий взгляд. Тот красноречиво уткнулся в книгу и нахмурился так сильно, что лист застлала пелена сомкнувшихся ресниц. И даже в суженном поле зрения млел его силуэт. Невычитаемый как злокачественная переменная. Мертезакер озадаченно следил за его мимикой, полагая, что причина кроется в грустном сюжете, и мрачнел, неосознанно подражая пантомиме. Дублирование эмоций не столь смешило, сколь нагоняло ужас, отражённое в своём отрицании. Он посматривал на страницы, обнаруживая устрашающие «интенциональность», «солипсизм», «конгруэнтность». Как тут не расстроиться – одно произношение чего стоит, а если разобраться в значении… Сложные понятия не отпугивали, а пробуждали интерес. К неизвестному альянсом проложено нетерпение и – боязливый отступ. – Ну? – вдруг осведомился. Простое до безобразия междометие, семантика примитивных эмоций. Прямота, не разбитая распутьем сомнений, то, чему ищут скрытую кривизну. – Что – «ну»? – вполне резонно опешил сосед. Диалог – как ни хотелось замять его челюстью молчания – был неминуем. – Почему ты здесь остался? – Картинно уронил голову вбок, точно любопытный птенец, увлечённый ожиданием. Чистое, сосредоточенное внимание, стерегущее нечаянное и – подлинное. – Потому, – молниеносно сорвалось с языка, источая неуместный сарказм. – Посчитал это нужным. – Не случилось ли чего? – тревожно продолжил допрос, перебирая складки футболки. – Третий день не посещаешь послеобеденные тренировки. Вот мы и беспокоимся. – «Мы» – это кто? – взыскательно прищурился Филипп. Когда люди преданы веселью – они обычно не замечают тех, кто в их компанию не вовлечён. Да его, в общем-то, и так никто не замечает. Хорошо это или плохо – как посмотреть… – Да многие, – сконфуженно притупил глаза, не уточнив. – Куда годится – спустя месяц уже первый групповой матч, и поэтому… – И поэтому все занимаются теми видами спорта, что никоим образом не связаны с футболом? – процедил тот раздражённо и устало. Скверно. Травмы, идущие чередой, лишили прежнего самообладания. Любой диссонанс звука, света и порядка вызывал агрессию. Всё должно сохранять статус-кво, внушать уверенность – тогда смягчится колкость необъяснимого страха; отпрянет озноб, точащий рёбра. И ранам, залатавшим край сетчатки, никак нельзя было тянуться дальше_ближе, развёрстывая слёзную слепоту. – Кстати, не присоединишься? – тут же выпалил он, проигнорировав упрёк. – Нет, – отрезал, упрочив стойкость, – скорее выражая протест податливой любезности. Лаконичность ответа придала ему грубость. Но исправить её не успел – подоспела очередная реплика. – Поссорился с кем-то? – не отставал Пер. – С чего бы? – искренне удивился. Но да, стоило признать – неприветливая манера общения наталкивала на такие суждения. Нет, в нём не было лицемерного стремления помочь для того, чтобы удовлетворить тщеславие, почувствовать собственную важность, моральное величие над несчастным. Он просто… …так же импульсивно и безотчётно хотел установить контакт. И бестактность возмещалась доброжелательными намерениями. – Перед Чемпионатом мы должны быть сплочены как никогда. Лишь товарищеский дух гарантирует победу, конфликты разобщают. Если тебя кто-нибудь обидел – ты говори сразу, разберёмся, – заявил воинственно – и озорно-заговорщически, вновь причисляя исконно своё к туманному «мы». А если этот кто-то – ты?.. – Мне не совсем нравятся решения тренера, его технократичность, – признался тот, затем испуганно осёкся – вдруг он передаст это Клинсманну. Как говорится: что-то не устраивает – скатертью дорожка. – Ну, мне тоже иногда, – не стал лукавить. – Но приходится подчиняться, уж так заведено. Внезапная солидарность усмирила панические смятения. – Не бойся ты, всё останется между нами, – уловил настроение собеседника, неловко рассмеявшись, уперев ладони в расставленные колени – локоть замер в паре сантиметров от виска. Нервный порыв запечатлеть тактильную связь. – Просто он не уделяет внимание тактике, – принялся оправдывать критику. – Мы улучшаем физические показатели – да, замечательно – но практически никогда не изучаем построения. Думаю, капитан сейчас тоже не предан безделью, а готовит схемы. – Да он там главный заводила, – ухмыльнулся с явной иронией, однако прибавил: Бесспорно, капитану ничего не стоит – взять и начертить на бумаге мудрёные линии, что принесут успешность атакам. Раз плюнуть. – Конечно! – просияв, согласился Лам. – Я так горд играть под его началом. Он просто мастер, сколько раз выручал команду! – восхищённо произнес, но тотчас стыдливо замолк, оборвав хвалебную браваду. Предел, что разграничивал нормы поведения и откровенную естественность – неослабно исчезал. Или он просто свыкся с тем, что к нему не прислушивались, и утешался безадресатностью фраз? – Ох, я ведь, наверное, тебя обременяю присутствием, – спохватился, впрочем, довольно поздно для сожаления. – Приятного чтения, но смотри не опухни! Мигрень – очень противная штука. У людей умных – тем более распространённая. – Погоди, – собрался возразить, но остудил горячность прямодушия. Требовать от других участия к собственным проблемам, которые никого не заботят – сущий вздор. Кто гарантирует, что они не разойдутся сплетнями, грязня репутацию? Но тут… тут назревало исключение. – Что? – обрадованно обернулся Мертезакер, уже поднявшись с дивана. – И тебе всего хорошего, – пробормотал таким грустным тоном, что он засомневался в необходимости депортации. – Увидимся ещё, – заверил, колеблясь. Буквально – нервно вцеплялся в спинку дивана, подгибая колени, намереваясь вновь присесть; в замешательстве отступал назад. – Не переживай. Кто бы говорил. – Само собой, – улыбнулся тот бесхитростному выводу – мягко и мимолётно, но столь явственно изменив насупленность черт. – Ну, бывай, – сразу оживился он, ненароком став свидетелем редкого преображения вечной хмурости. И нестерпимо захотелось вновь вызвать улыбку на пасмурном лице. Однако дальше причинять неудобства не позволяла совесть, хотя казалось: вот – заключительный момент, апофеоз приложенный усилий, что возвестит начало не_формального, а потому – волнительно честного. Предисловие, выбивка красной строки, готовящей к главному повествованию. До которого мгла черновых попыток. Когда шаги стихли – уже на тридцать восьмом – тот ещё бесцельно озирал опустевшее помещение, гематомы света на стенах, что окрещали тёмные шрамы. Мысли тлели сонными слепнями, погруженные в тягучую леность. Бессистемная масса, негодная для единенья разрозненных впечатлений. Аффекты, яркие и резкие, как вспышки солнца в трепете шумной листвы, брызги радужных бликов у кромки стакана. Касание вскользь, близость нечаянных чувств. Филипп отложил только взятую книгу, уже потревоженную на обложке парой невольных царапин, и устало потёр переносицу. Желание читать напрочь отбилось. ___ Обещание он сдержал, даже слишком ревностно. Когда сборная вновь сходилась на завтрак – Пер занимал соседний стул, где ещё вчера восседал Янсен. После коротких переговоров, конечно, без всяких угроз, удалось мирно отвоевать тот до конца грядущего Чемпионата. Не сказать, что инициатива встретила бурное одобрение, но тот, как и раньше, не отгонял его, даже после дюжины столкновений ног под столом, якобы случайных. Чем же его не устраивало почётное место во главе, где был обозрим каждый прибор и утаённые вкусности? Сквозняки, назойливая опека солнца или элементарный каприз? Он усердно стряпал бутерброды с тонким, как лезвие, сливочным слоем. Нож описывал опасные дуги над скулой, бегло и отрывисто; с каждым взмахом сердце пропускало удар. Затем отпивал рафинированный сахар, залитый чаем – вовсе не наоборот – по маленьким глоткам, не отпуская крохотной чашки. С шутливой грациозностью отводил мизинец, надменно приподнимая брови и – выдавая истинное настроение – лукаво прищурив глаза. Постоянно поглядывал на соседа из-под эмалированной кромки: то взволнованно, то вопросительно, то ласково-покровительственно. Щедро отдавал свою порцию овсянки, к которой пока не притронулся, аргументируя сытостью, несмотря на ускоренный метаболизм. Поглощать злаковые в астрономических дозах, дабы насытиться клетчаткой – бесполезно. Костную ткань можно укрепить, но не заставить расти вдоль. Как тот предполагал, именно тщедушный вид побудил поделиться едой. Разве он ещё с детства не усвоил парадоксальность анатомии и человеческого восприятия?.. Лам тщательно пережёвывал пищу, а он, давно с ней расправясь, скучающе складывал из бумажных салфеток корявое оригами – журавли ли, кораблики – не разобрать. Водил по остывшей каше ложкой, отражающей панельный потолок и взлохмаченные края чёлки. Зевал, едва успевая прикрыть рот; потягивался, задевая нависший обод лампы. Расправлял грудную клетку, вдыхая тёплый воздух, впущенный в распахнутые окна. Чем подстрекал не менее пленённого сном... друга?.. повторить бесхитростный ритуал и окончательно раскиснуть. Жара стояла в настоящем летнем разгаре, но май ещё пышно отцветал, досаждая облетающим тополем и гудящим роем насекомых, норовящих забраться в форточку и облепить надкусанное яблоко. Приближались часы тренировок – книга, заложенная в той же странице, пылилась на тумбочке – некогда приятная бездеятельность превращалась в экзекуцию. Невзирая на слабый мышечный тонус, Филипп совсем себя не щадил. Тренер, заложив руки за спину, медленно расхаживал меж юношей, блестящих от седьмого пота; отзывал того или иного для личной беседы, указывал на недочёты и давал советы. Когда очередь дошла до него, он не смог унять смутный страх – вдруг его слова всё же были переданы? Но нет, Клинсманн кивнул головой с неизменным одобрением – оранжевый свисток на потёртой верёвке вздрогнул у солнечного сплетения, прямо перед его глазами. Весьма странно оценивать футболистов стандартными упражнениями. Надо больше разыгрывать стрессовые ситуации, заранее быть готовым из них выйти. Почаще устраивать матчи, экспериментируя с составом – зачем нацеливаться на физических показателях? Однообразно наклонять туловище и вертеться около мяча можно и порознь – этим он и воспользовался, устроившись рядом с проволочным забором, где спасительно чернела тень. Остальные вновь начали помышлять о баскетболе, всё неохотнее переставляя ноги, всё громче обмениваясь репликами. К нему тут же подскочил неугомонный Мертезакер, поразительно быстро обнаружив его в обширном просторе базы. Судя по всему, совершенно один – сзади не маячили иные силуэты. Однако злосчастное «мы» вновь защищало парня анонимностью. – Не в этот раз, – изрёк тот, предвосхищая просьбу. Без вступительных «добрый день» и «как дела» – к чему условности, коль тема известна обоим и экстренно подлежит обсуждению. – Но почему? – Повтор вопроса не вызвал иного ответа, но он упрямился. – В баскетболе бешеный темп, сшибут – и привет стены больницы. – Я не позволю причинить тебе вред, – сказал так, словно это разумелось само по себе. – Да и, в общем-то, другим это не надо… – неловко залепетал. – Они славные ребята, это точно. В отдалении раздался раскатистый смех и улюлюканье. – Когда же закончится это баловство, – проворчал Лам. – Да ладно тебе, поверь, каждый из нас волнуется, только стресс по-разному снимает. – Я не конформист, – неуклонно произнёс, несколько честолюбиво. – Да, мы должны быть единой командой, но зачем изнурять себя чем-то в угоду большинству? – заметив явное недоумение, граничащее с огорчением, он оборвал дискуссию, ещё не успевшую начаться. – Кстати, а ты-то что до сих пор здесь? – спросил с вкрадчивым подозрением. – Судя по всему, там уже начали. Не буду задерживать; если хочешь идти – пожалуйста. – Да нет, тут прохладно и безлюдно, – развел руками, окинув взглядом свежевыстриженный газон, дрожащий призрачной тьмой. – Там солнце печёт вовсю, терпеть его не могу. Я здесь побуду, можно ведь? – Конечно. – Вежливый нейтралитет теплел приятельским зачином. Однако Пер продолжал сохранять дистанцию, чтобы уместиться в обозреваемом пространстве, не вынуждая собеседника запрокидывать голову. А сблизиться хотелось: нравственно и буквально – редуцировать ничтожные три метра и десятую часть по перпендикуляру. Никаких стульев, каменных глыб и перевёрнутых ящиков из-под овощей, да и зачем сидеть, коль забрезжила заманчивая возможность провести тренировку вместе. – Давай над пасами поработаем, ведь на поле придётся постоянно сообщаться, – предложил он, впрочем, уже не предвещая согласия. – Ты прав, скоро очередная игра. Вместо комедий и фильмов ужасов по ночам надо включать недавние товарищеские матчи сборных, с которыми мы играем в одной группе, и анализировать их тактику. Предупрежден – значит вооружен. Но я не обладаю такими полномочиями, чтобы как-то влиять на их поведение, – посетовал тот, однако, не изъявляя желания их приобрести. Но когда мимо него прошествовал Баллак, лениво пригубляя минералку, протирая взмокший лоб полотенцем, – бунтующий протест исчез. Филипп без объяснений прилежно засеменил по малому кругу, через шаг подкидывая мяч внутренней стороной стопы, будто не замечая озадаченно молчащего Мертезакера. Вердикт капитана был весомее мнения тренера, сколь бы нелепо это не звучало. Авторитет, предписываемый не иерархией служебных положений, а лидерскими задатками. Но воплощённый идеал отважности одарил его лишь беглым взором – не тунеядствует, не прячет запрещённые предметы, не нарушает дисциплины. Молодец, выговора не получит. Уж что-что, а предъявлять взыскания он никогда не был против. Пер не разгадал причину резкой перемены и возобновил прерванную беседу с универсального гласного: – А… – приподнял ладонь, как школьник, желающий ответить – тот наконец остановился, – всё-таки зря ты с нами не пошёл играть, – вздохнул с сожалением. – У тебя есть все нужные навыки – скорость, проворность, увёртливость. Обводил бы всех на раз-два. – Правда? – обескураженно переспросил Лам, растерянно перекатывая мяч от пятки к мыску. Баллак скрылся из виду – теперь можно разводить любые диспуты. Только как он отреагирует на обособленность от группы, причём не одинокую, а замкнувшуюся малым коллективом? – Хватило пары минут, чтобы это понять. – Нет, вовсе не хвастливая проницательность и столь же сомнительный комплимент – неоспоримый факт. Именно неоспоримый – переубедить его было сложно, потому даже и не стоило пробовать. А скромность диктовала тактичное отрицание приписываемых качеств. – Там же что главное? Рывки. Поле маленькое, из атаки и обратно постоянно надо метаться. Как раз это у тебя получается идеально. – Ну… в младших классах мне действительно очень нравился баскетбол, я планировал посвятить ему карьеру, но что-то не задалось, – сознался он, смущённо потупившись. – А может и к лучшему. – Зато сейчас ты состоишь в национальной сборной, престижном футбольном клубе, стабильной основе. Конечно, к лучшему! – вспыльчиво согласился тот, деликатно опустив фактор соматотипа. – Обидно прощаться с детскими мечтами, но лично моя – свершилась сполна. Даже и думать не смел о том, чтобы защищать честь страны в таких масштабах. Ответственность зашкаливает. Ошибки непростительны. – Вот и я о чем, – воодушевленно поддержал. – Здесь решится наша дальнейшая судьба. Нападающие мощные и быстрые – за ними элементарно не успеваешь. – Извечная проблема, – стыдливо поморщился. – А ведь надо ещё и мяч аккуратно отобрать. Но когда на тебя несутся, грозя раздавить – путаешься в мыслях и движениях. Самому хочется пуститься прочь, как трусу. – Тут хладнокровие нужно, без него никак, – нравоучительно заметил Филипп. – Оборона должна олицетворять непроходимую стену. – Ну так начнём действовать заодно, – бойко ввернул. – После ещё наговоримся, пора бы к практике перейти. – Хорошо, – не стал возражать тот и сразу отправил мяч к его ногам – отточенный удар средней силы, смещённый вправо. Энергично его перехватив, лишь слегка выставив в сторону ступню, Пер не замедлил с ответом, правда, перестарался – мяч шустро скользнул по бутсе и беспрепятственно помчался дальше. – Я принесу, – объявил он, примирительно вскинув ладони, ринувшись к забору, прервавшему перемещение. Рьяное усердие даже в бытовых ситуациях, отнюдь не требующее благодарности. – Не стоит утруждаться, это мой просчёт, – запоздало отозвался Лам, но тот уже возвращался с беглецом, испачканным почвой. И, очищая мимоходом поверхность от грязных пятен, торжественно вложил прямо в раскрытые кисти, устранив надобность поднятия. После чего вновь отошёл на приличное расстояние, нетерпеливо подпрыгивал в ожидании паса. Звонко отбивался мяч, прокладывая метрономные дюжины; примитивно сталкивать его с пяткой поднадоело, в ход пошёл дриблинг, смена позиций, импровизация. И когда тот косо рассекал землю – он подбегал ещё до естественного торможения, припав на опорную ногу и максимально вытянув ударную. … так и во время матча – перебрасывались пасами, даже когда атака изнывала по навесам и дальним диагоналям. Пер не рисковал и зачастую направлял мяч к вратарю, но в большинстве своём – доверялся другу, подойдя как можно ближе. Тот же, едва его приняв, смело рвался вперёд, выбирая извилистый и тернистый путь, заставляя соперников нервничать и толпиться у штрафной. Любимый левый фланг, смещение в центр и немедленный обостряющий момент. Едва форвардам удавалось протиснуться сквозь плотное давление опорников – дорогу обрывала внушительная преграда, способная осечь боковой выпад. Рядом постоянно мельтешил напарник, незамеченный в виду завладевшего обзором защитника. И он без труда угадывал неуклюжие маневры ещё до их завершения, шустро выбивая мяч. Футбол, конечно же, строился и на фундаменте логики, выборе правильных позиций; вычислил стратегические промашки соперника – и подключайся к голевому розыгрышу на свободной зоне. Невозможно держать под контролем всё поле, стоит отвлечь ложной угрозой, а после внезапно появиться перед воротами. Комбинация, не раз приносившая успех и травмы, которые, увы, не окупались никакими пенальти. Электронно мерцало «три-ноль»; широко размахивая руками – необходимое равновесие и радостная раскрепощённость – подходил, немедленно стискивая в объятиях. Неловко прижимаясь щекой к впалой груди, тот чувствовал, как судорожно расправлялись его лёгкие, уязвимые к простуде; гулко стучало сердце, расположенное вертикально, и сокращался голодный желудок. Измученный не меньше его, тяжело дышащий и столь безумно живой. На послематчевом интервью он скромно топтался за его спиной, солидно кивал и поддакивал каждой реплике, поставленной грамотно и компетентно. Едва репортёр вскидывал микрофон, задирая рукав помятой рубашки, – Пер вежливо отодвигал динамик, выражая солидарность со всем ранее сказанным. И – гордо улыбался, словно похвала пришлась на его счёт. Время, вещи, мысли – стали общим; без навязывания обоюдных жертв. Бескорыстный обмен, только множащий неказистое имущее – горстка опыта, взращенного на плодородных ошибках, да наивные амбиции юношества. Желание делиться без самого раздела, вверяться любезным уступкам и запальчивым обещаниям. Забавная с виду опека, вызывающая понятные предположения. Полярность – и знаменитый закон о притяжении? Стоит ли утрировать мизерный перепад, ложную Линию, отделяющую притеснение от привилегий? Он бы поспорил, вспомнив о том, как медики категорично отказывались давать разрешение на занятия спортом. Хрупкие колени, говорили они, неохотно запрокидывая лицо, укрытое хирургической маской. Лишь мышечная масса может смягчить летальность единоборств. Ушибы и переломы действительно мучали ноги – завернув штанину, Мертезакер указывал пальцем на мелкие белые рубцы; так себе доказательство, учитывая их закрытость, но тот – верил. И высказывал мнение о противоположной с виду проблеме. И если в одном случае это было тихое негодование, то в другом – борьба с собственным организмом, громоздким, непослушным. Избыток усилий, но недостаток координации. Отдалённые вещи тяжелели в сомкнутой кисти и казались куда меньше, чем утверждала линейка, дотянуться до них не составляло труда. Ещё в детстве запретные сладости, припрятанные на верхней кухонной полке, можно было легко забрать; чистить зубы, смотрясь в круглое зеркало, не подставляя табурет; наблюдать за жизнью соседских дворов, пренебрегая забором. Заманчивая вседозволенность, увы, только на отвлечённых примерах. Они могли беседовать об этом часами, не стыкуясь во взглядах, но безропотно прислушиваясь к иным аргументам. Абстрактные ситуации, персонажи, безгрешно наделённые характером говорящего – однако сознание в их причастности ещё замыкалось мнительностью, стерегущей подвох. Не было эталона для умозрительных мер. Они субъективно заключали отклонение от средних показателей. Сухая статистика, фабричный помол математических песчинок. Мир, который мы судим по себе, компонуем в венозные клетки, где каждому есть место и число, сыпучие пригоршни десятилетий. Цифровое кладбище – могила ютит колыбелью, стенки гроба притесняют стремление ввысь, смещая его прямым углом. Душа – тоже нечто постоянное, моль… эфира? Тесное в малом и разрежённое в большом, по законам, столь разнящимся с религиозной моралью? Разве не то, из чего соткано небо, не осязаемый сердцем воздух, не отбираемая взрослением свобода? Лётчики укрощали высоту, бесстрашно описывая виражи, взвинчивая крыльями упругий холод воздуха. Дети её боялись, испуганно зажмуриваясь у спуска ядовито-красных горок аквапарка. Суицидники видели в ней спасение, проводника в мир, лишённый серой рутины и себя. Он же с ней органично сживался и охотно делился – доставал заблудших кошек с деревьев, застрявшие меж веток мячи; исполнял роль стремянки, не щадя позвоночник. И никогда не злоупотреблял негласной прерогативой, чтобы запугивать или отбирать что-либо, поднимая на недоступные два с половиной метра. – Никогда об этом не задумывался, – говорил Пер озадаченно и оскорблённо, наморщив лоб. – Спроси у человека, который родился слепым: каково это – существовать по другим правилам оптики? Тебя просто не поймут. Притворствовал ведь, сконфуженно отводя глаза, заминая тему. Неприятно, обидно даже, несмотря на то, что он сам уклонялся от щепетильных вопросов, ограничиваясь дежурными фразами. Не пожуришь, не поставишь в упрёк неискренность, к слову, не тождественную безмолвию. А ведь так хотелось прозреть. ___ Лениво ползла вторая неделя, попирая брюхом отсыревшую спичечность планов. В окружении сборной к нему обращались неизменно – безликое "эй!", редкое "Вы", переходящее в фамилию, неприятно резавшую слух. Небрежное "ты" задавало равенство, не скреплённое узами дружбы. А та диктовала иное панибратство. Имя слагалось улыбкой, тихим дыханием, млеющим теплотой и участием. Растерянно отзываясь, Лам, однако, не мог заставить себя ответить тем же. Более того – избегал слов, что начинались с злополучного сочетания букв, на которые Мертезакер реагировал с чуткостью преподавателя музыки. До сих пор тот поддерживал культурный тон, пренебрегая модными сокращениями и заимствованиями. Но в большинстве своём молчаливо вникал в монологи. Неважно какие – восхищённый пересказ нового блокбастера, сумбурные резонёрства или рассуждения о мироустройстве. Иногда прерывал исступленную речь, указывая на слова с неверным ударением, которые друг старательно повторял, выпрашивая одобрения. Осекал на седьмом "конечно" и "так вот", прекрасно понимая, что надоедает извечными придирками, впрочем, побуждаемые стремлением помочь, а не нудным раздражением. И даже если реплики коряво и бессвязно представали на письме – это не имело значения; экспрессивная интонация расщепляла слова на множество смысловых оттенков. Смена завтрака, погоды, курса валюты – всё что угодно могло стать темой для разговора. Заметив лишь намёк на скуку, закравшуюся в опущенном взгляде, шумном вздохе – Пер мигом завершал полемику, виновато переводил дух и смущённо интересовался, не сильно ли он надоел своей болтовнёй, не отвлекает ли от дел. – Ох, совсем я заговорился – даже голова загудела, – изнеможённо прикладывал ладонь ко лбу, обнаружив жар, согревая озябшие пальцы. Костный набат трещал под напором мигрени. – Давай теперь ты что-нибудь добавишь, – предлагал он заплетающимся языком, – если, конечно, хочешь, а то как-то нехорошо получается. – Нет, нет, я никуда не спешу, – честно отвечал Филипп, упуская шанс обрести тишину: распластанное беззвучие, цинковую заслонку, мёртвый хаос, инъецированный паралитиком. – Продолжай, коль ещё есть что сказать. Даже если нет – тот бы прицепился к любой мелочи, будь то случайная фраза из телевизора, надрывающегося позади, или смещение солнца, клонимого к пластиковому горизонту, где ещё недавно чах фикус и дремлющий Подольски. – Точно? – недоверчиво переспрашивал, испытующе рассматривая. – Раз ты настаиваешь… – якобы безразлично пожимал плечами, будто инициатором беседы был не он – мол, «потом пеняй на себя». – Так уж и быть, – нахмурился, напустив серьёзность, тщась скрыть счастливую улыбку; ничего не вышло – и он ожесточённо перешёл к новой тираде. А ведь действительно, будни не предвещали знаменательных событий, только тренировки, на которые отводилось три часа. Рутина разрозненных точек, избегающих хлёсткого пересечения, того, в чём проглядывался жизненный ритм, – обретала объём и глубину. Повязка уже не стягивала локоть, но миалгия ещё беспокоила, особенно в ночное время – словно у артритника, подчинённого числу, венчающему стрелку барометра. На левый бок не повернёшься – боль пронзает весь плечевой сустав, бьётся в грудную клетку тахикардией. На правом – назойливый полнолунный свет, прошивающий тёмные веки штор. Сон настигал не сразу, томительно теснясь в ослабшем теле и мыслях, слабо ворошивших пережитки дня – маркую золу, вторичный пепел. Мягко отступали в прошлое впечатления, волочившие угасшую россыпь взглядов, унявшийся рокот бесед. И образ его облекался в то же небытие, недоступное, отдалённое на расстояние закатной тени, нейронной сети. Тяжесть слезала с мышц, навлекая блаженную невесомость, рождая ощущение бесконечного падения. ___ Разбуженный электронными переливами будильника, Лам лениво протянул руку к прикроватной тумбочке, пробираясь сквозь огрузневшую пустоту холодной комнаты. Над образцовым 6:00 назойливо мерцал жёлтый конверт, как выяснилось потом – ещё с одиннадцати вечера. «С Добрым утром!» – экзальтированно возвещал неизвестный номер, выделяя неуместный эпитет заглавной буквой, словно оформляя поздравление к небезызвестному Дню. Наверняка акция телефонных мошенников, манипулирующая неравнодушными к знакам внимания. Странно, что рядом не приписано шаблонное «Отправь … на этот номер и получи …». Или совсем банальное: «Такси в любой район Германии. Низкие цены!». Расстроенный безобидной фразой, которую пессимизм вывернул наизнанку, тот огорчено отстранил одеяло, некогда кутавшее тонны усталости и унции смутной тревоги, теперь скомканное слинявшим теплом. Грузно перекинув ноги и нетвёрдо обосновавшись на ледяном паркете, тот прошествовал к окну, морщась от каждого касания, сводящего голени – и сердце – ознобом. Лишь занавески, надсадно скрипя, разбежались по углам, впуская в уютный мрак беснование света – раздался сигнал, оповещающий о новом смс. Стремглав ринувшись обратно, грубым рывком подняв надоедливый аппарат, тот угрюмо уставился на знакомый номер, открывая входящее. «Как насчёт утренней прогулки?» – невинно вопрошал собеседник. – Нет, – ответил тот вслух – разозлёно и сипло. – Что за глупые шутки? Наверное, его просто с кем-то спутали. Дабы пресечь шквал сообщений личного характера, стоило сказать отправителю, что он обознался, пока тот не сболтнул лишнего. Но кто знает, может это всё-таки нечестивые проделки? Пребывая в раздумьях, Филипп прогонял остатки сна, смежающие глаза. Аккуратно заправил постель – покрывало выскальзывало из обессиленных рук. Бегло провёл зарядку, нежась в солнечных лучах; переоделся и поплёлся к двери, собираясь позавтракать. Коридор встретил его тусклым кашлем лампочек, нитевидным дыханьем разгоряченной кухни и – внезапным столкновением с другом, едва не сбившим с ног. – Тоже идёшь в столовую? – отстранившись, осведомился Пер, что-то перекатывая между ладоней. – Д-да, – запнувшись, подтвердил пострадавший. Вспыхнувший от испуга пульс обдал жгучей судорогой, сковав мышцы напряжением; он замер, готовясь дать отпор или обратиться в бегство. – Но… хм… зачем ты выбрал такой длинный путь, если она находится совсем рядом с твоей комнатой? Тот хотел было объяснить, что умышленно его подстерегал, но промолчал, смятённый укоризненным тоном. Как несуразно это будет выглядеть со стороны. – Ну так что насчёт прогулки? – нарочито небрежно бросил Мертезакер, уклонившись от ответа, вызвав тем не меньше подозрений. – Ничего, – недоуменно произнёс он, никак не соотнеся это с предложением, поступившим ранее. – Разве она была запланирована? – Хм-м… – неопределенно пробормотал тот, испытывая сомнение. – Ладно, потом обсудим, – рассудил нетерпеливо. – Сейчас задержимся – и останемся без еды. А на пустой желудок, знаешь, не особо хочется беседовать. – Надеюсь, нам не дадут рисовую кашу, – скривился Пер, отмеряя неторопливым шагом вымытый линолеум, стараясь идти наравне. – Честно говоря, уже во рту от неё вяжет. – А вот и зря. Во-первых, это источник витаминов, – монотонно приступил к нотации, подражая профессорам из телепередач; даже указательный палец вскинул, готовый погрозить или компетентно поправить дужку несуществующих очков. – Во-вторых, никогда не задавай себе отрицательных установок, – изрёк нравоучительно. – Уверяю, всё выйдет с точностью наоборот. Учитывая исполнимость желаний, конечно. – Понятно. – Вот и всё, что мог сказать вечный энтузиаст дискуссий, естественно, пребывая в замешательстве. И не сводил с него выжидающего взгляда на протяжении немых минут, с тактичной выдержкой диагноста, ещё не заключившего амнезию. Пристальный надзор вынуждал нервозно искать причину. Скорее всего, просто футболка испачкалась или ещё какие пустяки. – Представляешь, такую глупость сегодня совершил, – вдруг заговорил, хмыкнув. – Точнее, думаю, всё дело в ней. Адресатом ошибся. Хоть бы это не привело к скверному результату. Теперь связать следствия не составило труда. Молниеносное осознание, краткое довольство от разгадки неизвестного; после удушливо нахлынули вопросы, ещё не обрётшие форму, вопящие неизбывным «Зачем?». – Вот оно что! Так это было от тебя? – удивился тот. – Да. Ну, тогда всё в порядке, – отозвался с облегчением. – Где ты его раздобыл? Я не припоминаю, когда делился им с тобой. – А вот Клинсманну диктовал, – ехидно парировал. – Ты заходил в его ноутбук? – Неоправданный риск всколыхнул суеверный ужас, очевидно, ждущий другой результат. – Но ведь это строжайше запрещено! Никто бы не поверил в чистый интерес к одному лишь номеру – ты же знаешь, что на винчестере хранится ценнейшая и секретная информация! Неужели нельзя было попросить об этом лично меня? – Как-то… не подумал, – виновато брякнул он, понимая, сколь нелепо прозвучал сей ответ. – Смс был создан для обмена текстом на длительные расстояния, освобождая почту от лишних хлопот. Историческое открытие, столь бездумно расточаемое нынешним поколением. – Порицание затрагивало и его, но, конечно, хотело противопоставить – столь частое обособление от большинства. – Зачем переводить деньги попусту, ведь можно просто подойти и передать это на словах. – Да, тот уже перегнул палку; сообщения побуждались благими намерениями, что опорочил цинизм. Вкупе с издевательски доступным толкованием. – Однако распоряжаюсь средствами я, – жёстко, но справедливо заметил Мертезакер. – Но если ты так к этому относишься, то… – Не бери в голову, – поспешил он исправить оплошность; помрачневшее лицо собеседника внушало не сколь опасение, столь совестливые угрызения. – Что называется, нет с утра настроения. – А, так это ясно! – подхватил тот, оживившись; холодный блеск глаз, резко проступившие тени вмиг смягчились улыбкой, словно досада не притаилась в них контрастом, новым и совершенно чуждым. Теперь, вместо предвзятого осуждения, Лам вникал в беспричинное веселье так, словно то впервые ему предназначалось. – Ещё и рука не прошла до сих пор, – посетовал он, продолжая неловкие объяснения. Строгий тон, задающий авторитет и послушание, обмяк деликатностью, оробев и притупившись. – Серьёзно? – вновь нахмурился друг. – Почему же ты раньше об этом не сказал? – А что бы изменилось? – спросил тот настороженно. – Тренеру лучше не знать – иначе пакуй чемоданы; да и упражнения делаются только на ноги. Так меня всё устраивает. Пройдёт, чего уж там, осталась пара недель, – проговорил с притворной безмятежностью. – Да ну тебя… – оскорблённо отозвался он. Больше Пер ничего не добавил, лишь слегка отошёл в сторону, дабы лишний раз не задевать. Но стоило очутиться в толпе или проходить тесные углы – он заслонял острый выступ, принимая болезненный контакт; пропускал вперёд, предоставляя пространство. Каждого, кто ненароком толкал в бок, одаривал испепеляющим взглядом, будь то прохожий или упавшая швабра. Впрочем, тот переусердствовал, полностью избавив товарища от усилий: подавал вещи, отдалённые на ничтожные дюймы; перекидывал через плечо его олимпийку, чтобы не утруждать лишним грузом; ежечасно осведомлялся о самочувствии, недоверчиво уточняя; вызывался провожать, бдительно высматривая всё, что могло нанести увечья. Мертезакер заботливо поправлял ему накрахмаленный воротник, загибал выцветшую этикетку непримечательной фирмы, зачастую царапая кожу, обтягивающую шейные позвонки. Скрупулёзно снимал прицепившиеся чёрные нитки и отшвыривал щёлканьем ногтя, как прожорливых гусениц. Тот бы не удивился, если неугомонный помощник, в конце концов, стал кормить его с ложки, раскалывать зачерствевшее печенье, окуная в чай, и отламывать горбушки ржаного хлеба. Конечно же, сначала подвергнув их дегустации – мало ли, вдруг там оказалось нечто инородное – свернувшаяся червём проволока или же сам паразит. Доскональной проверке подвергались помещения, которые он исследовал с бдительностью сапёра; книги – на предмет оправданной траты времени, выводимый по принципу «каждый абзац состоит из научных терминов, исключает простую лексику? Тогда – это явно придётся тому по душе». Заблаговременно предупреждал о внезапных кадрах в фильме, чреватых микроинфарктом, лихорадочно причитая: «вот сейчас, через пару минут, когда он зайдёт в комнату… или не здесь, но в любом случае скоро – ка-ак обрушится потолок!», удостаиваясь сердитого шипения, призывающего к тишине и сохранению интриги. Впрочем, злосчастный визит в кабинет Клинсманна не ограничился безобидной кражей информации. На планшетной доске, унизанной стрелками и кривыми, рядом с именами футболистов вдруг появились пометки иной природы. «Молодец», – провозглашали размашистые подписи, набросанные впопыхах. Лишь единственное было начертано с аккуратностью, терявшейся от слова к слову, обличая разумную подстраховку от подозрений. Обведённое дважды, высекая корявую тень. Филипп боязливо наблюдал за реакцией собравшихся игроков, мучительно выхватывая фокус их взгляда, однако каждый польщённо обращал внимание лишь на относящуюся к нему похвалу. Посмеявшись над трогательным актом вандализма, перебросившись парой шуток и – какое облегчение! – неверных догадок, за сим и завершили. С тех пор повелось поощрять синим росчерком фломастера на стенде в раздевалке. Не тем заносчивым и угловатым, испещряемом клетчатые листы с неоконченным морским боем, а оставленным тренерской рукой. А потому – несложно было выйти на тайного адресата, услужливо подкладывающего на скамейку бутылки с водой после матчей. Неизменная «Сельтерс», ледяная и кристально чистая. ___ Это обычная психосоматика, рассудил Лам, когда волненье стихло, ослабив путы и в голове, и в мышцах. Ржавеющий под кожей жар обратился безвредным теплом, свинцовые конвульсии унялись. Безотчётный страх разлучился с прояснённым сознанием, лишённым прежней смуты, впредь созидающим покой. Заоконная юдоль реяла шумной зеленью, утопающей в солнечном океане – ранее он придрался бы к затёртому фантику, впутанному в травяную сеть; сварливо посетовал на магнитные бури, аккомпанирующие аномальному зною. Здесь мягко плыл мрак, чувствительный к робким касаниям искажённого света, высекаемого искрой о запертое окно, преломлённого жжёной пылью. Бесшумность дрожала, как поверхность моря, принявшая удар камня; вдаваясь волнами аритмии в грудную клетку. Тихая речь – зябким ознобом по водной скуле, шумным прибоем в висках. Слово – тяжеловесный вздох, рассыпчатый всплеск, облекаемый холодом. Уймёшь дифракцию – извлечёшь метастаз. Угрюмо взирая из абиссали, он лицезрел лишь вспышки фрагментов, необратимо тонущих в тени забвения, мёртвой зыби. Меж них – то, что не вернуть и не воссоздать в обломках памяти. Меж них – всё та же не_наречённая вечность. И трудно было выдержать зрительную связь, сомкнуть воедино осколки взгляда, обходящего стороной очаг волнений; стянуть отступы-стежки прямолинейной нитью, вектором, не меняющим направления. Но теперь тот с отрадным смирением созерцал окружающий мир, полноценный, залатавший трещины, сплетённые у конфликтной высоты. Пришлось предать любимое четырёхстенье – с пощёчиной захлопнутой двери, с жалобой на скуку за его спинами, с раскаяньем взора через плечо – вырваться на удушливый берег свободы расправленных зноем улиц. Не ожидать подвоха от будничных панорам, таящих опасность под каждой морщиной асфальта, шрамом электропередач. Миниатюрные сражения на страницах ежедневника уже надоели; от крестов, нулей и квадратов рябило в глазах. Всё та же двумерная система координат, примитивная стратегия: займёшь углы или центр – считай, партия уже выиграна. Настольный теннис – полезная дисциплина, помогала сконцентрироваться и повысить внимание; не зря тренер и остальной персонал проводили вечера, вооружившись ракетками, а не пачкой «Ботшафтера». Изнурённые руки, уставшие снова и снова переписывать кипы документов, оказывать услуги массажа, нарезывать овощи ненасытным футболистам – облегчённо разминались. Однако всё вперялось в унылую плоскость, от которой нестерпимо хотелось избавиться, сбросить с себя, как душный саван, омертвевшую шкуру. Так компромисс нашёлся в бадминтоне. Стащив из тренировочного зала спортивный инвентарь, они устремились к редколесью, вдающемуся в пологий склон за огороженным газоном. Пару миль от базы, дюжина минут – напрямик; пять косолапых вёрст, чугунный час – извилистым путём: «Не нравится мне этот участок, наверняка там яма, надо обойти от греха подальше», «Знаешь, не доверяю я этим вмятинам у края поля», «Что-то подсказывает мне, сюда не следует соваться». «Запер ли я дверь? Выключил ли чайник с розетки?» – тревожно задавался вопросами Филипп, пока друг, улучив момент, перевязывал шнурки, унизанные жёсткой травой и колючим репеем. Оттаивала ночная тишина, хрупко хрустя под настом дыхания; с деревьев стекал постылый чёрный лёд, обнажая иссушённые раны, кровоточащие янтарём. Неотёсанные реплики, восклицания – те же пробные камни, лишь царапающие кромку – отскребались с суетой, которая была абсолютно не к месту. Подобалось думать вслух и не бояться высказывать всякие глупости – всё равно обратившийся вспять мрак заберёт их с собой, как обёртки вскрытых сновидений. – Ну как спалось? – интересовался Пер, раскачивая на петле чехол со стучащими ракетками. Растянутая ткань норовила выскользнуть с пальцев, окольцованных покраснением. – Как всегда, – ответил тот, хмурясь от вспышек солнца, карабкающегося к зениту по выступам облаков. Резвая тень, выеденная кислотно-зелёными пятнами, бледно обручала ноги и порывалась спасительно упрятать. – То есть, – протянул, в задумчивости закатив глаза, – без кошмаров, без пробуждения в какие-нибудь два часа ночи, так? – Именно. – Даже если подобное и произошло, Лам бы всё равно не признался – не хотелось угнетать разговор проблемами со здоровьем. Да и сны – тот ещё калейдоскоп воспалённого рассудка, в сегодняшнем он бродил вдоль стен, обычных – кирпичных, выбеленных. Под ногами звенели окна, занавешенные мраком; внизу рассыпался фундамент, но здание не обрушивалось. Отвесный путь не вызывал никаких подозрений, как простираемый по обиходной земле; его удерживала аномальная тяга, позволяя подниматься в небо пешком. Если поразмыслить, обратиться к популярному методу – можно рассекретить ту фантасмагорию символов, что шифрует подсознание, только вот – зачем? – Замечательно, что режим выровнялся! – Облачённый в форму пластик совершил шустрый оборот. – Чемпионат начнётся совсем скоро… Конечно, лучше выспаться заранее, можно было и позже пойти на прогулку, – засомневался он. – Нельзя этим запастись, ты чего, – улыбнулся тот с недоумением. – Коль это было бы возможно – одна смертность упала бы на пять процентов, что уж говорить про стрессы и прочие бытовые расстройства. – Вот и отлично! – заключил, так и не объяснив, что здесь хорошего. – А всё же, чем тебя не устроило наше поле? – допытывался с энтузиазмом: день верстался с удачного шага, благого расположения духа, а это разжигало интерес ко всему сущему. – Тут пустынно по утрам, такие территории любят всякие преступники… – Как раз-таки поэтому. Нет ничего, что напоминает приближающееся событие – ни болельщиков, рвущихся перелезть через забор, ни развешанных там и сям плакатов с неумолчной просьбой завоевать золото. Да, иногда мы позволяем себе бездельничать, но всегда трудимся до изнеможения и осознаём вверенное нам – молодой, неопытной сборной – бремя ответственности. Постоянное упоминание докучает, выбивает из колеи. – А по-моему, поддержка фанатов – это главное, – возразил Мертезакер, прицепившись к побочной фразе. – Всегда приятно знать, что кто-то в тебя верит. – Конечно, даже не обсуждается, – подтвердил тот с досадой – если уж нечем удобрить беседу, зачем расчленять её на чуждые друг другу понятия, когда можно воздержаться от комментариев? – Я про сам факт мероприятия. Как бы растолковать… Ну например, школьные экзамены, так? – Так, – кивнул он головой, однако тот скептически отнёсся к этому согласию, подозревая разлад, обращающий разумные доводы в упрямую оппозицию. – Ни для кого ни секрет, какое важное значение они имеют для будущего студента. Все тринадцать лет он усердно учится, чтобы поступить в институт, максимально использовав полученные знания. Однако преподаватели ещё за два года начинают из урока в урок предупреждать, увещевать о сложности. Незачем злоупотреблять, здорово угнетает. – Так ты об этом… В таком случае тебе и заботиться не о чем. Тот собрался было воспротивиться, указать на огрехи в контроле мяча, точности пасов, но не стал зачинать бесполезный спор. И безгласное шествие бок о бок, немощное в слепом повиновении слаженному ходу – ощерилось разрозненностью. Пейзаж – беспечная гавань тёплого рассвета, вплетённого в ломкую древесину, льняную небесную пряжу, ютящийся упованием взгляд, – черствел и крошился, спирая дыханье, царапая воспалённый белок. Деревья расходились аллеями, обносились травяными мысами, раскроенными по бурому земляному шву. Тропа коварно сужалась, вмещая лишь одного, вынуждая плестись хвостом или торопливо вести вперёд – в любом случае подсобляя паранойе. Пер добровольно сошёл с удобной дороги, продолжая шествовать уже по цикорию и зверобою, сминая худосочные стебли, блестящие от росы. Филипп прикрыл глаза – трепетную темноту окатил горячий свет; на изнанке век расцвёл бесплотный огонь. Дрёма, взлелеянная пряным дыханием луга, нежным течением ветра, свежим и гибким, как апрельский родник. Сон ещё приливал к телу обманчивой лёгкостью, девятым валом, сокрушающим неф рассудка. Топлёный дурман, разомлевшая амброзия, настоянный хмель. Можно было идти, не боясь столкновений – то позволяла ровность пути, уверенность в безопасном исходе, надёжное сопровождение. Друг что-то напевал себе под нос, не размыкая губ. Звякал металлический обод в руках, шуршали шаги в тысячелистнике, который легкомысленно хотелось сгрести в охапку, ощипать белоснежные корзинки, покрутить тонкие прожилки меж кончиков пальцев. Поддаться прихотливой игре настроения, смуте аффектов, вершинным переживаниям. Возносить единство природы и человека, материи и духа, жизни и смерти, вечную гармонию дуализма. Слова, не находящие оклика в огрубевшем от быта разуме; безличная подоплёка, первичная суть вещей; холст, на который бездумно накладываются мазки дешёвых штампов. Столь значительные сейчас, в позитивном познании, ментальности взаимных чувств. Блуждать бы по безлюдным дорогам, прислушиваясь к тихому бормотанию, не прерываться на отдых – ну и к чему этот бадминтон? Предлог для отлучения в столь далёкие места, очередная попытка сбежать, замуровать себя в оплоте деревьев. Но ощущать присутствие дома. Раньше – инфернальная неопределённость, принуждающая сторониться, искать окольные маршруты; сейчас – верный спутник, столь же беззащитный перед этим молчащим простором, тот, с кем разделяется благоговейное любопытство. Поход – процесс, в который вовлечено всё: исчахшие от комнатной пыли лёгкие; безуспешно ловящие фокус очи; невесомое в механическом ритме тело – кроме, пожалуй, речи. Можно было лояльно к ней отнестись, отдав власть невербальному и неизбежно одинокому. Вытравить бы его, как вредное скопище насекомых – хаотичный распад, обгладывающий утробу сознания. Каждый пройденный метр, скупые на разговор секунды удваивались, с учётом утомительного возвращения по тропе, неугомонно несущейся вдаль, рассекая густой терновник и выжженную степь. – То, что надо! – наконец возвестил Мертезакер, удовлетворительно осматривая спёкшийся тенью ряд вязов и тополей, ещё не сбросивших шелковистые клубья. – Держи, – с визгом разошлась молния, выглянул скованный профиль, отмеченный парой царапин. – Отойди чуть-чуть, я сейчас буду подавать. Замявшись, Лам перехватил ручку, обмотанную синей тканью, пытаясь выявить удобную точку опоры. Волан, прикорнув у тугой каймы, шустро помчался по низкой кривой, едва успев задеть вторую сетку, продолжая вяло стремиться к земле. Тут не до вычислений центра перкуссии, лихорадочно протягиваешь ракетку, отражая чем попало и куда попало. А уж соглашаться на игру нерабочей рукой или повернувшись спиной – затея, обречённая на провал. Азарта, как такового, не было: направление вело точно к ладоням, без гнутых отводов, хитрых выпадов. Перепасовка, так походящая на футбольные перипетии. Сквозь немые струны, упруго отражающие полёт, отдаваясь глухой дрожью – испещрённые разрывами кроны. Если приложить ближе – клетки исчезают, вшитые в узловатые артерии леса, что рассекает обесточенный луч. Кажется, что ты – нелепый фехтовальщик, который едва отбивается от тонких солнечных лезвий. Волан описывал свистящие параболы и всевозможные дуги степенных функций, а потом стал смело взвиваться ввысь – заломанная у груди рука выпрямилась, действуя свободно и в полную силу. Но вот беда – одна из узко взметнувшихся линий вонзилась в сплетение сучьев. Он простёр ладонь к склонившимся ветвям, но те лишь надменно задели её край, возмущённо шелестя молодыми листьями. Пластиковое оперение блёкло в шумящей тьме – сотня мечущихся птиц, клюющих золотые брызги обезглавленного света. – Ничего не поделаешь, застрял, – Пер с сожалением развёл руками. – Сглупил, не взял запасной, эх. – Сейчас попробую достать, – опередил тот реакцию. – Конечно, куда это годиться – по деревьям лазать, но имущество-то казённое, пусть и мелочное. – Почему сразу – залезать? – недоумённо изогнул он бровь. – До туда метра три всего, давай я тебя подниму, зачем обдирать ноги? – Нет, – непоколебимо отказался, проявляя инициативу там, где ситуация предполагала обратное – вина на нем не отпечаталась, разумней было действительно довериться другу чем, пыхтя, взбираться по жёсткой коре. – Вот альтернатива утренней зарядке, – нашёл сносное оправдание. – Ну смотри, – Мертезакер пожал плечами. – Тебе лучше знать. – Тот не уловил иронии, рассеянно кивнув. Весьма бодро Филипп приступил к восхождению, упершись в капризную плоскость пятками, вцепившись в обломанный выступ. После третьего шага, со скрежетом сползающим к началу, саднящего жара в пальцах пыл поубавился, но отложить начатое означало попереть собственные убеждения. В четырёх футах наискось тоскливо гнил сук; оттолкнувшись от дюймовой древесной складки чуть выше колена, тот рывком расправил сжавшееся в комок тело, отчаянно выбросив вперёд кисть. Тошнота, подобравшаяся к горлу; просквозивший под рёбрами холод; характерный треск, так часто звучащий в мультфильмах и ситкомах. И запоздавшее, но истошное «Осторожно!». Спустя мгновение с отвратительно предсказуемым финалом, побуждающим раздражённо воскликнуть «Я так и знал!», тот ничком рухнул оземь, успев инстинктивно подставить голень – падение на спину грозило бы совсем плачевным исходом. Снизу оценить расстояние оказалось куда проще – подошедший друг вскинул озлобленный взгляд на щепки, выпирающие, как резцы, рядом с его глазами, и обеспокоенно-вопросительный – на распластавшегося страдальца. Столкновение хрупкого остова с непримиримой твердью, пассивной позиции наблюдения с возмездием вторжения; затем – грянул гром захлебнувшейся темноты и боли, беззвучного смеха – абсурдно, боже мой, как же это абсурдно. Подоспевшая плата за приятную безответственность, фатализм? Прозаичность причинно-следственного. – Травма, – смертельно побледнев, констатировал Лам, не в силах отнять остекленевший взор от покрасневшей кожи. Слово вырвалось жалобным стоном, вывихом сбивчивой речи. – То есть как – травма? – растерянно переспросил Пер, цепенея. Сердце бешено заколотилось где-то в горле, вонзаясь острым спазмом. – Самая что ни есть настоящая травма, – повторил он убито, не поднимая мрачного лица. – Однозначный ушиб, а может и растяжение. – Срочно надо показать врачу! – вскричал тот и даже предпринял рывок в сторону, вознамерившись взять на руки и отнести. – Ни в коем случае! – испуганно запротестовал. – Они сообщат об этом тренеру, а он не будет долго размышлять. Ведь ещё совсем недавно лечил крестообразные связки… Конкуренция бешеная, достойный кандидат на моё место найдётся тут же, несмотря на вечный недостаток кадров в обороне, – какая-то совершенно детская обида выдалась дрожью в голосе, но он не перестал ясно и подробно излагать мысли. – А разгромное поражение от Италии, где главная вина была возложена именно на неё… – Зато потом выиграли у США с тем же счётом! Так что минус на плюс – и можно начинать с нуля! – жизнерадостно заверил. – А вообще – тому позору и я способствовал. Каждый сплоховал. Эмансипация – не утешение. – Только вот сейчас ты здоров. – Не укор, а оглашение факта. Однако Мертезакер смутился. И опять располагаешь привилегиями. Глупо злиться, но… На одном честном слове, щадящем распределении сил он не удержится. Обнаружат изъян - беспощадно прогонят и предадут анафеме. Слабаки сборной, выступающей на родном Чемпионате, не нужны. Сам факт наличия травмы – уже карается, вызывает дезертирские настроения. Излучин, трещин не должно быть, как на телесном, так и на духовном. – Но иначе никак! – неуступчиво продолжил Пер. – Больше никто не поможет, кто знает, вдруг повреждение быстро устранится, ничего ещё не потеряно! У наших медиков высокая квалификация, хоть ночью их разбуди и дай им какой-нибудь скальпель – сразу прооперируют, – убеждённо сказал он. – Ты, видимо, что-то путаешь, – грустно проговорил тот – даже спорить не хотелось. Вспышка ярости угасла столь скоро, как и возникла, уступив смиреной апатии, кротости побеждённого. – Нет ещё лекарства, что моментально восстановило бы растянутые связки. Максимум – спрей или инъекции для уменьшения боли, но не искоренения её причины. Если б всё было так просто. – И тогда – от беспомощной досады, Лам начал горько сетовать на роковое совпадение, не подыскивая корректные обороты фраз, не заботясь о дикции, ровном звучании, внятности. Честно и прямо, как на исповеди. – Столько усилий, изматывающие тренировки, уколы, массажи, ночи, проведенные в оздоровительных центрах, чтобы успеть к сроку… – Перестань! Хватит заранее на себе крест ставить! – сердито перебил Мертезакер, уперев кулаки в боки, грозно нависнув над затравленно сжавшимся товарищем. Тогда высота обрела величественный гнев – вот-вот обрушится и придавит к земле, освободит от агонии искажений. – И слышать не хочу такую ерунду! Ещё неделя осталась, если что – на первом матче отработаю в защите и за тебя, после всё пойдёт куда лучше. – Пытался успокоить, но понимал, что суждения небезосновательны. Для начала следовало обуздать собственную панику, заразительную и ему противоречащую. И затем совсем наивно поинтересовался: Боль уже утихает понемногу? Или столь же интенсивна? – Без изменений, – угрюмо отозвался, отрешённо сминая вспухшую голень – безучастный к его планам сегмент. Противящийся амбициям, подлый и своенравный. – Погоди, что обычно делается при экстренных случаях, – воскликнул, схватившись за голову, мучительно вспоминая, – зафиксировать… э-э-э… приложить шину и лёд… вроде… Ну и чёрт с ним! – в сердцах махнул рукой. – Эх! Только специалисты могут исправить ситуацию, я же её ухудшу. – Ничего не поделаешь, – безжалостно вынес вердикт тот, покорный жестокой судьбе. Суета начинала серьёзно действовать на нервы. Впрочем, право причитать негласно отводилось ему. – Ну ничего, впереди ещё Чемпионат Европы, – произнёс с наигранным оптимизмом, – а это… переживу. Наверное. – А вот я – не переживу, – заявил Пер безапелляционно и, опередив вопрос, проговорил: Ладно. По крайней мере, стоит отвезти тебя на базу. Там и решим, как поступить дальше. Может быть, твой диагноз окажется ложным. – Довольно любоваться красотами природы, в родных стенах куда комфортнее. И безопаснее. – Филипп кое-как поднялся, прислонившись к сырой коре, боязливо опёрся о повреждённую ногу, словно проверяя на хрупкость лёд, сковавший извивы волн. Пары шагов, сопровождённых ойканьем и рефлекторной хваткой, было достаточно, чтобы осознать тщетность самостоятельного перемещения. Подошву, казалось, встречали раскалённые угли, сгнившие доски моста. – Да в самом-то деле, давай помогу, – вновь разгоряченно начал он. – Время не ждёт, с такой скоростью мы доберёмся обратно лишь к вечеру. – Если ты позовёшь кого-нибудь из медперсонала – всё закончится прямо здесь. – Причем здесь это? Забирайся на спину, донесу. Не бойся, я выносливый, мне не составит труда. – Абсолютно исключено. – Ты прав, – призадумался Мертезакер. Вот так просто отрёкся от собственной инициативы?.. – Тогда устраивайся на плечах, – рассудил, развенчав напрасные ожидания. – Надо меньше воздействовать на ушибленное место. – Но я имел в виду вовсе не… Разве ты не понимаешь? Вдруг кто-нибудь увидит. Ты можешь себе представить, на кого мы будем похожи? – Как мальчики, вдохновлённые детективом, накидывают длинный плащ, выдавая себя за единого взрослого. – Тебе что главнее – дойти без происшествий или усугубить ушиб из-за опасений? – Принуждение вызвало бы безусловный отказ, следовало надоумить вопросом, косвенно ставящим перед выбором. Он не собирался уговаривать, коль тот будет оказывать сопротивление – формальное, отрицающее проблему, дабы не обременять ею. Воспитанность тут – пагубный рудимент, идентичный привередливости. Лам было воспротивился, мол, человеческое тело – вещь хрупкая, надо бы с ней бережливее, но именно ему это в упрёк не поставишь. Хуже уже не будет, терять больше нечего: на кону – светлое будущее, иными словами – всё. А что досталось взамен? Где компенсация? Взгляд остановился на встревоженном друге. Да, в нём уже назревало неодобрение, очень скверно… Отчего-то безумно захотелось услышать вновь клятвенное и лживое «всё будет хорошо», принять это плацебо, но – увы. С горькой ухмылкой подстерегал тот грядущие неудачи, разорённый вмиг, лишённый важности и обстоятельности, низвергнутый до крайней нищеты духа. Какая-то мелочь отождествилась с жизненным благополучием. Уверенность в его выполнении – ничтожный гарант. Он полностью признавал свою виновность, глубоко презирая себя за опрометчивую выходку. Ветка бы не выдержала, тот прекрасно это знал, но расценил: столь огромный риск окупит беспощадность действительности, её непреложные законы. Так дети не верят родителям, запрещающим с виду безобидное, признавая авторитет эмпирического, а не занудной теории. Не о чем больше думать, содеянного этим не исправить, совесть может оставить полемику и веру в справедливый мир. Самоуничижение сменилось отчаянным злорадством. И поделом, пусть восстановление завершиться ровнёхонько к концу Чемпионата, пусть по пути он ещё раз опрокинется, нет, лучше останется здесь до самого вечера, брошенный, а после… может, кто-нибудь да придёт. Конечно, это были пустые слова, дерзкий вызов неведомым святыням, что поглумились над смехотворной человеческой мечтой, тщеславной, эгоистичной, нацеленной на собственный успех, так упорно выскальзывающий из строчек медицинской карты. А ведь до этого он был денно и нощно оберегаем. Так глупо Лам ещё никогда себя не чувствовал, с того момента, когда, преступив через принципы, согласился скрепить узы странной дружбы. Ирония судьбы: видимо, этот исход событий был неизбежен. Флегматично он водрузился на отведённое место, с безропотностью ведомого на казнь, у которого отняли последнюю надежду, но втайне торжествовал – сохранилось ещё нетленное, неразрывное, не отрекающееся после запальчивых слов. Хрустнули позвонки, судорожно расправились плечи, стремительно отшатнулся лесной форт. И Филипп, не сдержавшись, запрокинул голову. Небо не обрушивалось монолитом, разгневанным перстом стихий, оно скользило по касательной. Пересечение линий, обузданных перспективой, упиралось не в горизонт, а куда-то извне. Нет, впечатления не перевернули всё с ног на голову, зиждясь реформой мировоззрения. Они навлекли разочарование, предсказуемое, потому – безболезненное. Давление снизилось на мизерный паскаль, время замедлило свой смертоносный бег на миллионные доли секунд. Парадигма осталась неизменной, подвластная лишь числу осмысленных книг, сотворённых вечными пленниками тяготения. Волнительно и удушливо – принимать мир с этого угла; не видеть даже стоп, шаткую точку опоры. Сосредоточенно выискивать каждый камушек, встречающийся на пути, боясь, что он споткнется. Но взгляд отсекался на резком выпаде колен, а потом и тропа зазмеилась, задребезжала, отшелушилась рваным и скомканным – деструкция? Сейсмическое, штормовое, вихревое – надвигалось отовсюду и одновременно – из всего. Отступало и возвращалось, опаляя жаром и сковывая ознобом, вызывая непреодолимую тошноту. Безвольный флюгер, терзаемый шквалом холодных ветров, напутствием вероломных циклонов. И сколь не склоняться к велению схлестнувшихся сил – вниз не сорваться никак. Срочно требовалось сохранить инертность. Тот не знал, куда деть ослабленные руки: облокотиться о голову, сдавившую диафрагму – сократить контакт, но, потеряв баланс, тут же завалиться вбок. Сложить их на груди, чтобы они ничего задевали, или наоборот, расправить, контролируя равновесие? Главное – унять панический приступ. При всплеске активности, грозящим опрокинуть небо – судорожно впивался во взмокшую шею. Выуживал из памяти, изъеденной пробелами, законы механики, планируя безопасный способ движения. Так… перпендикуляр из центра тяжести не должен выходить за основание… сумма моментов… равна нулю… напрасно; казалось, физика тут не действовала. Бледные пальцы прочно фиксировали ноги; тот спокойно опустил на них ладони, не скрепляя пожатием, мёртвой хваткой утопающего, просто прильнув к ним размеренным и естественным жестом. От неожиданности Пер едва не оступился. И тут, как спасительный вздох после асфиксии, наступила гармония, та мягкая тишина, которой невзначай доверяешь сокровенное. Смежность – и самоотречение, некая трансперсональность, принятие общности, как основной идеи. Ветки царапали затылок, вынуждая пригнуться; Лам не спешил отстраняться, понимая, что способствует дисбалансу, удивлённым поворотам головы, которые сопровождали – да-да – лукавое выражение, понимающая улыбка. Остро упирались ключицы в повреждённую голень, вызывая жгучую боль, усмиряясь ноющей пульсацией, не прерываемой с мазохистским упорством. Сборную постоянно снимали на камеру; вокруг назойливо сновал оператор, норовящий застать в самый неподходящий момент для большей натуральности. Это и побудило завершить процессию на подходе к полю, как ни странно, весьма неохотно. Запечатлеться в конфузливом положении – удовольствие сомнительное. Мертезакер вызвался довести его до комнаты, удостовериться в абсолютной безопасности, но даже тогда – сторожил бы до завтрака. Застав, к счастью, пустынный коридор, тот, понукаемый бредом преследования, принялся лихорадочно копошиться в карманах, выискивая ключ; но друг любезно вручил ему искомый экземпляр, не занимаясь объяснением. Пространство поддалось с натужным дверным скрипом, впуская постояльцев в аскетичное обустройство, где обитало совсем мало вещей и гнездился невзрачный интерьер. Вздумалось, оно держало обет молчания. Подобное, однако, предоставляло исчерпывающие сведения о скромном жителе. Выверенность прямых углов, служение чистоте и порядку. На тумбочке грудились книги, обвитые оголённым проводом, выдернутым из посеревшей розетки. К слову, единственном участке, где слоилась пыль. Ни крошек от хлебных изделий, ни обрывков бумаги с заметками. Тот уютно уместился бы и на одном квадратном метре. Пер нерешительно устроился на кровати, скованный в осанке – сквозь ровную белизну проступили изломанные жилы; разошлась трещинами выхоленность и аккуратность, сморщилось покрывало. Предложил поставить компресс, но лёд в морозилке не значился; если приложить влажное полотенце, то неминуемо намокнет что-то из скупого окружения. – Ладно, допустим, с этим всё уладится, но как вести себя при тренере, вдруг нагрянет с очередной проверкой? Он профилактически контролировал их психическое здоровье – туда затесался и тест Роршаха. Клинсманн даже Каном был недоволен, потому и выбрал Леманна первым номером команды. Это ж какие критерии… Полностью его устраивал, само собой, только Баллак, вновь подтвердив престижный статус, безупречную форму. – Меньше переживай, тебе пока это вредно, – беззлобно проворчал Мертезакер. – И не поддавайся меланхолии. Давай картами перебросимся, припас для таких случаев. – Каких? – недоуменно отозвался тот, присаживаясь напротив и подбирая ноги так, словно намеревался приступить к медитации. Кстати, довольно необходимой. – Во что предлагаешь? – как ни в чём не бывало вопросил он, перемешивая невесть откуда взявшуюся колоду. – Всё своё ношу с собой, – неопределённо отмахнулся в ответ на подозрительное затишье, – так сказать, имманентно, – сосредоточенно проговорил. – Своё ли? – Ну или что-то вроде, – снял поручительство за спорную логику. – В общем, надо распределить их поровну, убрать парные, кроме пиковой дамы; потом по очереди вытягивать, помня о запрете. У кого останется оная карта – тот и проиграл. Ясно и просто. Филипп не одобрил этой затеи, как априори лишённой всякой логики, основанной на капризе фортуны и способности, нет, наглости к блефу. Лучше уж в шахматы. Но сейчас не хотелось зачинать ржавым от желчи звеном цепь негативных мыслей, наоборот – предоставить случаю учинять свои козни, наверняка чреватые поражением. Незатихающая боль обременяла ленью, сомнением в надобности каждого движения. Разум – подавно анестезирован. И так, погружаясь в самозабвенную очерёдность ходов, где главенствовали бессознательные симпатии к сложенным веером картам: «Третью справа, это число приносит удачу», «Вот эту слева, она единственная непотрёпанная», «Однозначно посерёдке, хорошее место» – пролетел азартный час. Да, это была иллюзия выбора, Пер старался подсунуть нужный для комбинации фрагмент, то выделяя краешек, то приподнимая над остальными, вредоносный же скрывал. Однако тут, по негласным правилам, везло обделённому в жизни, всё больше убеждающегося в обратном. – Эх, в десятый раз уже! – швырял он злополучную даму пик к ногам, изображая досаду. – Противная карта! – И ничего не противная, – возражал тот с примирительной улыбкой, появлявшейся чаще, чем за прошедшие дни. – Как будто она виновата в том, что не может сочетаться с остальными, – невольно выдержал паузу. – За это несёт ответственность вероятность, почему-то, постоянно одалживая её в твои руки. – Видимо, судьба у меня такая, – тяжело вздохнул. – Думаю, незачем продолжать, сегодня законы математики обернулись против меня. И, да, иногда лучше вовремя остановиться, не запятнав череду побед поражением. – Трусишь? – подтрунивал, ловко тасуя рассыпающуюся пачку, как заправский шулер. – Может, ещё партию? – Э-ге-ге! – присвистнул. – Да ты, сдаётся мне, уже пристрастился. Вот что творят с человеком порочные развлечения! – и, прижав ладони к скулам, возмущённо зацокал языком, демонстративно покачивая головой, словно резонёр, оскорблённый невежеством. – Но мы же не на деньги играли, – озадаченно остановился Лам, съёжившись под внезапным укором совести, вмиг утратив всю раскрепощённость. Истасканный картон задрожал и соскользнул вниз, усеяв поджатые ступни. Выцветшие короли с порицанием воззревали из своих бумажных тюрем. – Все вы так говорите, – сощурился Мертезакер. – Начинаете с интереса, а заканчиваете за решёткой, – прикрыл глаза – «янехочувидетьэтобезобразие», с негодованием поджав губы. – Сегодня вы – паиньки, а завтра – Лафоркады. – Ты, конечно, утрируешь, – в утверждение закрался вопрос. – А что скажет капитан… – продолжил причитать, сложив руки на груди, а после, не выдержав статики, удручённо поднёс их ко лбу. – Он… хм… действительно… – совсем растерялся тот, задетый за живое. Нервно перебирал складки на покрывале; совмещал ответвления, рыхлил и сглаживал вновь, проецируя смуту мыслей. То ли серьёзно отреагировать на этот выпад, обороняясь нудными аргументами; то ли предоставить ему беспутство действий, и неизвестно, к чему это приведёт. Он перехватил его запястье с нарочитым пафосом, продолжая фарс, открещиваясь от истинного намерения. Стыдливо вздрогнув, тот попытался вырваться, но обречённо сник. Пульс болезненно вдавался в венозный изгиб, утихая на костном алтаре. Ещё чуть-чуть – и тот сам примется за патетику. – Вчера эта кисть подавала милостыни нищим, затем она будет их обкрадывать, – не унимался Пер. – Совсем скоро её украсят драгоценности, добытые контрабандой, омытые кровью убиенных. – Что за казуистика? А сам-то? – обиженно вскинулся. Он тотчас огородился наспех подобранной подушкой, готовясь отражать последствия собственных провокаций. Филипп лишь испустил усталый вздох: прибегать к насилию – дело последнее. – Будешь потчевать в монастырских покоях, «точно труп»? – едва удержался от цитирования на оригинале. – Предашь анафеме «к вящей славе Божией»? – А я – буду соучастником преступления, – ответил он с картинной гордостью и печальной усмешкой, опуская имитированный щит. – Нашёл, что спрашивать, – презрительно фыркнул. – Если и блуждать по девяти кругам ада, то не порознь. Одиночество – вот страшнейшее отмщение за грехи. Тот хотел было упомянуть про федериков плащ, раскалённые могилы и огненные дожди, воздаяние которых он навлекал на себя подобными репликами. Но что толку? – Ладно, пора выходить, – огорчённо заключил Лам: беседа, ставящая акцент на их скромном содружестве, так и не нашла плодородной почвы, проложенной ранним утром. И вновь эта проклятая недосказанность, немощная афазия. Глупо пренебрегать благодеяниями, награждать их спесивым равнодушием. Неподходящие ситуации, занятость, банальное смущение – и момент уже упущен. Ожидание, занесённое дамокловым мечом; грызущая тревога, вынуждающая поддаваться опрометчивому, в надежде на искупление. – Мы расстались со временем, ничего не приобретя, – подвёл итог, расправляя неровности на ткани, собирая раскиданные карты, уничтожая единственные улики чужого присутствия, возвращая помещению мёртвую чистоту. Замешкавшись, Мертезакер поднялся с места, с сожалением оглядывая комнату, оказавшую ему приют. – Не только с ним, – пробормотал он, подходя к двери. – В этом есть определённое преимущество. Такое уж точно лучше, чем тоска, подпитанная драматичным фильмом или осенним фоном. – Может быть, – произнёс тот, не оборачиваясь, кропотливо приводя всё в порядок; энергично обошёл постель, подвернув углы, метнулся к подоконнику, смахивая воображаемую пыль. И, наконец, понял. – Так ты ещё сердишься? – робко осведомился, превратно трактуя обычную отвлечённость. – На что? – опешил. Искреннее удивление послужило более чем убедительным ответом. – Но ведь совсем недавно… – Нет никакого повода, – отрезал Филипп со скрытым торжеством, – а вот если ты будешь задавать такие вопросы – тогда, уверяю, я сильно разозлюсь. Чёрт возьми, – вспыльчиво воскликнул он в порыве раскаяния, – я столь несправедливо с тобой обхожусь, когда многим обязан. Благодарность никак не обретала речь, идеальное выражение глубокой признательности. Получалось шаблонно и вульгарно. Слова обесценивали чувство, надлежащее передать языком поступков. Тот был полностью истощён, излив свою рахитичную, чёрствую душу после ушиба, о котором больше ничего не напоминало, кроме взволнованного взгляда друга, следящего за каждым шагом. Опасность преодолена, но предчувствие травило, как медленный цианид. Хаотично подбирал нужные фразы, потчуя нарастающее напряжение. – Да сущая ерунда! – беспечно произнёс Пер, впрочем, польщённый и не утаивающий этого. Истасканная концепция подарка, пусть и опошляющая нравственность отношений – только что, в конце концов, он бы предпочел? Вопрос, ставящий в тупик. Абсурд – воздавать финансовым; гнусная бюрократия, принцип честного потребительства. Лучше ли скабрёзность комплиментов, алгоритм прикосновений? Лам возвёл на него смятенный взор, в надежде найти решение. Однако тот, кто вечно зарождал разговор, изгоняя подавленную тишину, сейчас терпеливо молчал, предоставляя право голоса. Постукивал по ребру деревянного косяка, скрипел мыском кроссовок о порог. Невозмутимый, не просящий пособничества, а уж тем более – каких-либо вещей. Воздержанный от жалоб на тяготы жизни, дискомфортную обстановку. Правда, сутулящийся чаще обычного, но тотчас отводящий плечи назад, едва заметно морщась, рефлекторно прикасаясь к пояснице. Добрая сотня фунтов дала о себе знать. Как бы он всерьёз не надорвал мышцы… Тот собрался вознести руку, чтобы проверить состояние плечевых суставов, возможные отметины гематом, но – испуганно одёрнул. Не достать. Он не посмеет. Униженность, будто то возвышенное и щемящее, теснящее всеобъёмным и невесомым – обременяло. Форменная экзекуция, а не желанное облегчение. Необходимость логичного финала достигла края. Разве после него – спад? Разве сейчас – апофеоз? Изложить бы всё в подобном тоне: «Трансцендентность, недоступная семиотике, или же это иллюзия корреляции, магифрения…», не заботясь о софизмах, однако приятель, без всякого сомнения, догадается по одному лишь тону, интуитивно. Нагромождение безличных, обвенчанных со скукой терминов куда хуже, чем до безобразия примитивное. – О чём задумался? – осторожно спросил Мертезакер. Наверное, со стороны это напоминало кататонический ступор шизофреника, погруженного в свои бредовые думы. – Знаешь, просто большое тебе человеческое – если эгоисты могут называть себя людьми – спасибо, – проговорил тот наконец. – Эгоисты? – недоуменно уточнил. – А они тут причём? Их одинокая участь уже предопределена, им остаётся лишь пособолезновать, несчастным и ослепшим. За что спасибо-то, я не понимаю? – смущённо улыбнулся. – Всё ты понимаешь! – горячо возразил Филипп. – Нельзя же быть таким… – отчаянно принялся за жестикуляцию, – таким… – Глупым? – подсказал он виновато. – Таким, как ты, – не нашёл корректного определения, признав бессилие здравого смысла. – Ну-ка, ну-ка, это как? – удивился с подстрекающей ехидцей. – Ненастоящим, – убеждённо заявил. – Бессистемным. – Это плохо? – Это ненормально. – А ведь я могу и обидеться… – заартачился он. – В том-то и дело, что не можешь. – И что в итоге из этого следует? – Мы уже подобрались к вынесению вердикта? – Нечестно! – весело вскричал Пер. – Нельзя отвечать вопросом на вопрос. – Ты неисправим, – сдался тот. – Это плохо? – он больше не скрывал задиристой ухмылки. – Пошли в столовую, – изнеможённо оборвал рекурсию. – Такой подходящий момент испортил, для этого определенно нужен талант. – Постой, – заслонил он дверь, нахмурившись. – Ты всё-таки злишься? – Поверь, на тебя невозможно злиться, – чистосердечно произнёс Лам, без иронии. – Это то же самое, что гневаться на… – сентиментальный приступ, вновь воодушевив заурядный слог, быстро иссяк. Что есть привычное? Взгляд устремился к окну, привлекающим внимание броским светом. – На солнце. – Боже, что я несу? – Хоть ругайся, хоть возвеличивай – ничего не изменится, – подыскал объяснение в стиле любительской философии, придав ненароком и негативный посыл. – А ещё оно смертельно, если долго гулять с неприкрытой головой или кожей, – пустился в медицинские дебри, окончательно прояснив, увы, совсем не ту мораль. – Вот как, – только и сказал он. – Ну ты и сравнил. То есть, тебе в тяготу… – Вовсе нет! – поспешно перебил. – Наоборот! – Я знаю, ты скорее умолчишь о чём-то, что неприятно, из вежливости. Зачем лицемерить? – Ты не так всё понял, – раздосадовано изрёк Филипп. – Я уже не представляю будней без вечерних разговоров. Нет, это не навязанная каторга, – яростно опроверг тот возможное возражение, – это добровольный выбор. Повисла мучительная пауза. Внезапно в дверь постучали, избавив от требовательного ожидания. – Всё в порядке? – поинтересовались вне, вроде, Метцельдер. Затхлый, приглушённый голос, казалось, раздающийся в ретроспективе; эхо бессознательного, тщащего разбудить или разъединить с явью. – Ты не предупреждал, что пропустишь завтрак. Не знаешь, случаем, куда подевался Пер? Что-нибудь произошло? – Не беспокойтесь, он со мной, – громко обнадёжил тот, отчего-то не удосужившись отпереть комнату. – Ситуация под контролем, – сообщил с подчёркнутой важностью, пытливо уставившись на разыскиваемого. – Выйдем через пару минут. – Хорошо, – явно успокоился визитёр. – Только учти, всё остынет. – Выбор? – несколько погодя вкрадчиво переспросил Мертезакер. – Между чем? – Слушай. Ты был бы просто идеальным, хм, другом… но недостаток ли это... ладно, забудь. Лучше оставим назревающий конфликт, насытимся как следует и пойдём, наконец, на поле. Семь дней, каких-то семь дней, – запричитал он. – Какие планы на них? – грустно полюбопытствовал. – Читать книги, завернувшись в одеяло? Перестать общаться, посвятив время тренировкам? – Буду опекать тебя с утра до ночи, – как бы невзначай проронил тот. – Надоедать присутствием, докучать беседами и присмотром. Ты даже шагу не ступишь без моего ведома, ясно тебе? – предупредил с елейным спокойствием. – Так точно, капитан, – шутливо отдал он честь. – Иди давай, – сконфуженно пробормотал Лам, похлопав его по лопаткам, – артист погорелого театра, тоже мне. Такими темпами я буду полировать скамейку до конца карьеры. ___ Сутки, накалённые зноем и волнением, смягчали свой грузный ход под ноющими висками, прильнувшими к тёплой ладони. Последние даты грубо сшивались прерывистым сном, где его настигала тревога, отступавшая днём велением бережных прикосновений. Распадалась по острому, воспалённому краю преемственность впечатлений, возложенных на деснице беспамятства. Родного, исцелённого забвения. Всему есть предел, ведь так? Вершина излома осевого скелета, критическая точка, где производные взгляда обращались в нуль и внутрь. Чтобы постичь – надо сойти с ума, лишь безумцы и храбрецы пересекают грань. Нет… они попросту её не видят, сопрягая себя со всем сущим, попирая строгость материи. Сравнивать, обособлять, противопоставлять – признавать выученную беспомощность. Что помогало найти уверенность, извечное и непоколебимое? Пленительное ли небо Мюнхена, посредник наивной мечты о просторах, свободных от жизненных тягот? Неба не существовало, как и мифического Эмпирея, прочих тождеств искупления, оно было дефектом восприятия. Простор, где земная крепость, парфянские стрелы мыслей – дистальное отражение. Мир хочет быть обманутым. Зрение – вот самый лживый советник. Только сомкнув веки, начинаешь видеть и принимать. Вглядись в россыпь цветных осколков, сорванных с лика солнца, тысячи лоботомных ламп, иссечённый светом абрис. В хрупкие сполохи воспоминаний, выжженных шрамом. Небо начиналось там, где трещала скорлупа потолка, обнажая первородную полость. Где кренилась окостеневшая темень крыш, впуская сомненье и страх. Небо начиналось у обрыва горизонта, развёрстывая ледяные пустоты. У него был утихающий ритм и цикл обмена, в котором неизбежно что-то терялось и возвращалось болезненным искажением. Небо начиналось там, где выбивался прирученный пульс.