Безумный-безумный-безумный... Остров!

Ему казалось, что он уже умер. Воплощенная воля джунглей. Умер. В смерти не так уж страшно, смерть — это лишь мгновение. Но если уже умер, почему понимал это? Что-то не так. И даже если весь воздух отравлен, нет другого, чтобы дышать. И даже если весь мир — цитата сумасшедшего, другого не выбирать, из себя не выбраться. Ваас приоткрыл глаза, пытаясь вдохнуть хоть немного воздуха, что удалось не сразу — поперхнулся кровью, спина нещадно болела, вся спина, легкие, позвоночник. Но кое-как поднял голову, провел рукой вдоль затылка — разбит, рассечен. Жизнь всегда била ключом. И все по голове. Помереть так можно! Помереть так помереть, не сейчас, так позже. Не хватало еще о себе беспокоиться. Поблизости слышался вой собак, пришлось подняться и осмотреться — нет, собаки были далеко. Полет с обрыва не показался долгим, а вот удар о камни все еще ощущался неслабо. Давно не случалось такого невезенья. Судя по всему, на это раз ракьят отбили аванпост, потому что пираты не приходили, не искали главаря. Или просто он оказался в какой-то низине среди холмов, хоть знал свой остров досконально, но сказать точное местоположение не мог. Пошел куда глаза глядят, уверенный, что скоро выберется на знакомую ему местность, а навигатор не работал, странно как-то не работал, вроде не сломался, но на карте маячила только пустота. Шел. Шел. И снова шел. — (…), где я? А ответить разве кто мог. Оставалось списывать все это на разбитую голову, но вот только внутреннее чутье подсказывало, что не так все просто. Да и очертания гор вообще не казались знакомыми. В целом, он оставался спокоен на этот счет, он разучился удивляться слишком давно. Да и надеяться на лучшее разучился тогда же. Да и вообще надеться. Он просто погряз в повторении бессмысленных действий. «Как вода под мостом…» Пленники и подчиненные считали его сумасшедшим. Легко обвинить в сумасшествии, чтобы не оценивать, не думать, не анализировать, считать себя такими чистыми и правильными, хотя сами погрязли в повторении, продавая свободу за джинсы. Путь в никуда — не повторение, но без цели ничем не лучше. Зеленые холмы вокруг плыли неясными линиями. Небо надвигалось черными тучами, нависало все ниже над землей. А дорога не находилась. Но он просто шел, хотя рядовой дурак уже бы запаниковал, а он не являлся ни рядовым, ни дураком. Он просто шел. И есть в жизни вещи пострашнее пути в неизвестность, и есть в жизни вещи пострашнее пути в никуда. Только холмы, как курганы могильные, только скрытое солнце, как полог без имени. Ущелье кончилось. Скоро или не скоро — все зависит не от времени, а от того, что им считать, как считать, как называть, как воспринимать. А иные вообще рассказывали, будто все становится моральным, если найти к нему подходящую мораль. Так говорил как-то раз Хойт. Однажды говорил ему. Вот и он нашел. Наверное. Или же нет. Нет… И в конце ущелья предстала вершина холма. А на ней стояли фигуры в сером. Крылатые. Полукругом стояли, склонив головы, выделяясь ясными прорисованными линиями на фоне солнечных лучей, спускавшихся больной слабой дланью через тучи. Он поднялся наверх. Крылатые. Зачем опять они? Они обступили тело. Тело сестры. Рыжей птицы. — Какого *** происходит!.. Опять эта ч***ова птичка… На миг он запнулся, словно только разглядел, что именно произошло… Прицыкнул негромко: — Вот ***! Зачем отпускал… Такой товар! Смерть. Гибель. Всего лишь слово. Всего лишь человек. Да и все всего лишь. И сам лишь. Всего лишь смерть. Какое слово, если осознать. Но видел слишком много смертей без слов. — Она погибла в сражении с призраком, жаждущим мести… — вкрадчиво отозвался старший семаргл с золотыми крыльями. Твердый голос, суровое не молодое не старое лицо, озаренное неким внутренним светом. Тоже воин, без сомнений, только воин сражающийся за высшее добро. И конечно все было не так, все были не те. И вообще как-то все прозаично и обыкновенно, никаких лишних знамений, только смерть, гибель. Но вот она… Мертвая… Мертвая! На миг пространство показалось вязким, может, как обычно, только контуры мира виделись нечеткими, липнувшими друг к другу, точно искаженно расплавленными. А она проступала сквозь них отчетливо. Слишком отчетливо. Неподвижная, с задранным неестественно резко кверху подбородком, облаченная в черное. Оцепеневшая рука сжимала рукоять сломанной сабли, а на груди зияла обугленная по краям рана. Рыжие волосы разметались беспорядочно по траве, и крылья безвольно распластались, словно образуя крест, контрастируя своей совершенно чистой серебристой белизной с черной тканью одежд и багряным хаосом раны. Открытые карие глаза (куда же исчез тот взгляд? Не вернуть!) уставились неподвижно в небо, губы остались разомкнуты, точно что-то хотела сказать, точно что-то говорила перед гибелью… Лицо выражало растерянность и печаль, словно не успела, словно… Какая разница? Уже никакой. Она просто была мертва. Может, изначально лишняя в этом мире грубости и жестокости, тотальной бездуховности. Она исчезла, хотя вроде бы все еще можно было рассматривать ее, видеть. Вот только она уже исчезла, ушла дальше, как верили семарглы. Что от нее осталось здесь, в этом сером мире? Может, образ? Может, звук голоса? Может, взгляд? Только воспоминания. Еще один призрак прошлого. Еще одно воспоминание. На глазах младших семарглов выступали слезы, пират с презрением глядел на «этих недомужиков», а они переговаривались: — Она ведь… Была такой веселой, жизнерадостной… — И одновременно такой печальной… Словно грустила за мир. — Она слишком верила в людей… Верила, что в них не может быть только тьма. От того ее крылья чернели… К-каждый раз, когда люди оказывались отвратительнее, чем мы можем представить, — говорил кто-то дрожащим голосом. — Может быть, все не так… Может быть, не зря… Мы не можем знать обо всех людях… — Люди всегда убивают свет! — все еще переговаривались семарглы, кто-то яростно сжимал зубы, осуждал. — В себе убивают! И утягивают еще кого-то в эту бездну! — Она не боялась этой бездны… — вздыхая, отвечал смиренно второй семаргл, кажется, самый младший из всех, в его изумрудных крыльях не светилось ни единого черного пера. — Зачем пошла на этот поединок? — говорил тихо еще один, обескураженный. — Ведь это не наш враг! — Мы можем отгонять призрака… Но для прямой атаки он слишком силен… Оказался слишком силен… Зачем она… А старший семаргл молчал, он знал сестру множество лет, и без ответа знал ответ. Ее ответ остался молчанием вечной песни. Старший семаргл молча глядел на лишнего в этом скорбном кругу созданий света. Лишний не желал пока вот так просто уходить. Хотя невозможно было слушать весь этот бред… Снова ухмылка маньяка, лишний наклонился и провел рукой по ране на груди семаргла, впервые наконец прикоснувшись вот так к этому телу (уже поздно, до чего же поздно), затем неторопливо попробовал на вкус ее кровь, потом вдруг размазал резким движением пятерни по лицу, словно ритуальную боевую раскраску: — Кровь у вас, крылатых (…), такая же точно, как у людей. (…) полная! Хорошо в небе?.. Хорошо, (…)? Летаете, думаете, вы главнее всех, а нет, не выходит. Вы так все думаете, что как в небе. Как в небе, так сразу самые неуязвимые, самые!.. А оказывается… Оказывается смерть. Кажется, он не знал, чтобы еще сказать, говорил всегда не по случаю, а так… Что в голову приходило, какую-то часть из сбивчивой вереницы своих мыслей. Снова доносился дрожащий голос одного из крылатых братьев: — Она… Всегда… Всегда смеялась, вечно теряла какие-то мелочи… И смеялась… Нам помогала… И улыбалась… Неужели теперь, никогда не услышать… Нет, я не верю… Семаргл зарыдал в голос, для них не содержалось стыда в слезах, но его всхлипы оборвал грубый голос лишнего: — Заткнись на***! Заткнись! — Не будем плакать, братья, — вторил мирный твердый голос скорбного старшего. — Не топите ее в слезах, ведь плачут по тяжелым грехам. Старший семаргл продолжал твердым голосом, тихо, медленно, глядя так, словно давным-давно знал каждого, видел насквозь: — Говорят, когда человек погибает не своей смертью, его сущность, неистраченная энергия души, может стать настолько неистовой в своем страдании, что не смеет успокоиться после смерти и начинает мстить людям. Особенно, если убийцы все еще на месте его гибели. Главарь криво ухмыльнулся, неплохо понимая, о чем говорит семаргл, хотя мало кто догадался бы, ответил: — Если убили один раз, почему бы не попробовать второй? Что такого? Сразу вопросы: « не сработает», « неправильно», « безумие». Повторение бессмысленных действий у людей считается нормальным, хотя именно это безумие. Да, повсюду безумие… Но его голос исчез, потому что старший семаргл снова говорил, а его не удавалось перебивать: — Призрак приходила за тобой, человек, вершащий великое зло. Поступай, как знаешь, не мы тебе судьи. Судьи не люди. Лишь сам ты себе чужд в вечной дороге. С семарглами не стоило говорить, доказывать им что-то, потому что главный смотрел так, словно знал каждый ответ, каждое слово помнил, из прошлого и будущего. Словно мог рассказать о каждом все, даже чего человек сам не помнил. Старший семаргл был древним, самым сильным. И таил невыразимую грусть, не за себя, за мир, где люди слишком легко усиливаются в своем зле. Вот только где были все эти семарглы, когда… — Прощай. И прости нас за то, что вечно не успеваем. Прости и за прошлое. Прости за твои преступления. Семарглы ушли. И только старший нес на руках бездыханное тело сестры… В сияющих золотых крыльях за его спиной появилось еще одно черное пятно, крылья были усыпаны ими, словно шкура гепарда, а вдоль лица возле глаз пролегали две глубокие морщины, точно «слезы гепарда». Гепард — зверь, что плачет за мир, оттого на золотой шерсти выжигаются черные борозды. Они унесли ее тело, только мелькнули последний раз рыжие волосы и белые крылья, поникшие, безвольные. Семарглы ушли, растворились скорбной вереницей. За что они просили прощенья? Зачем… — Вот это уже точно безумие. И точно. Никто еще и никогда не просил у него прощения. Ненависть — привычно; бессмысленные мольбы пощадить — понятно. Месть — принцип жизни; жестокость — норма выживания. Но такое понятие как «прощение» вводило в легкое замешательство, совершенно чуждое его миру, тем более просили прощения за его преступления перед ним же. Не безумие ли? Он снова смотрел в пустоту. Кажется, он всегда видел только эту пустоту, вечную, тягучую. Пустоту. Черную. Или бесцветную. Может быть, белую, ведь, когда все краски мира смешиваются, остается только белая пустота. Он — диурнический Хаос, бездна. И он человек. Сгущались тучи, небеса прилипали неизбежно к земле. И с верхушки сухого дерева на фоне потемневшего к проливному дождю неба взирали на произошедшее два смоляно-черных ворона. И казалось, что один из них, мерцая красными глазами, точно все шло по его плану, торжествующе ухмыляется, а лицо другого пронизано паническим ужасом от происходящего. И только на скале вырисовывались две тени, которые не являлись тенями птиц, отчетливо проступали очертания людей. — Что тебе не нравится, Сумеречный Эльф? — говорил тот, что с красными глазами. — Я знаю, демон, что все здесь по-твоему, что все нравится тебе, многие люди здесь усилились в своем зле, — отвечал печальный второй ворон. — Не только здесь, на родине нарушителей спокойствия, я усматриваю даже больше зла. Здешнее зло усиливается за счет того зла. Механизм совершенен, никто из смертных в нем не разберется. Наши старания не прошли даром, — приторно-бархатным голосом отзывался злой ворон. — Когда-нибудь семарглы доберутся до вас, воронов… — говорил сбивчиво, точно задыхаясь, некто Сумеречный, но голос его обрел еще большее воодушевление, пронизанный волнением: — Когда-нибудь все вороны отчаяния будут свободны! Когда-нибудь всех простят! Я верю! С надеждой на возрождение… Но… Что же с собой делают люди! Тогда печальный ворон превратился в человека, патлатого хиппи, всего на миг. Пират не слышал разговор, но, увидев человека, вскинул пистолет, однако человек терялся призрачными очертаниями в начавшемся проливном дожде, только привиделось, словно он кивнул. А потом человек резко провел наискосок когтистой лапой ворона по своему бледному лицу, оставляя на нем глубокие кровоточащие отметины, как будто пытаясь болью физической заглушить боль душевную. Человек появился только на миг, исчез. Только два ворона продолжали разговор. — Ты сам безумен в отличие от меня, — отвечал ворон с красными глазами. — Именно поэтому… Нет критерия нормальность и безумия. Есть критерий смысла и бессмыслицы. — Так говорят все глупцы и безумцы. Когда тебя окутывает тьма, ты начинаешь убивать не хуже Вааса. Я хотя бы последователен в своем зле, — издевательски посмеивался красноглазый. Главарь обернулся, все еще слыша чьи-то голоса, кто-то упоминал его имя, кто-то среди листвы, нет, со стороны мертвого дерева без единого листа. Но он не исключал возможность галлюцинаций. — Я не желаю этой тьмы. А вы оба с ней смирились, — отвечал Сумеречный. — Но жертвам от этого не легче и не проще, так что советую быть Вам более честным с собой, сэр, — чопорно усмехался ворон с красными глазами, казалось, в это взгляде собралось все возможное зло. — Все изменится! Я знаю, что однажды все изменится! — словно на пределе, воскликнул Сумеречный. Но птицы разлетелись, точно не было их. Только злой ворон с красными глазами пролетел над головой пирата и крикнул человеческим голосом: — Никогда. Никогда. Никогда! Хотелось бы не верить в это видение, но все было слишком реальным для простого бреда. Затяжного бреда реальности. Все уходят. Все уходят. Уходят все. Люди уходят. И только он сжал в руке реликвию-нож, сощурив задумчиво глаза.