***
Сине-зеленый. Сине-зеленый, сияющий изнутри космос в глазах этого мужчины. На свете нет алмазней и светлей, чем отблеск этих волшебных, жестоких инопланетных глаз. Две чужих галактики. Два божественных мира. Как рай и ад, которые ничем по сути не отличаются. Гордон видел сине-зеленые, мерцающие словно солнце, на которое смотришь из-под воды, глаза этого мужчины над собой. Они блестели как лампы хирургического стола. Они звали, словно семафор, стоящий у откоса и приглашающий поезд совершить увлекательное путешествие в отвесное падение. Было ужасно больно. Гордона лихорадило и трясло. Это все морфий, вернее, его отсутствие. В редкие секунды просветлений Фримен осознавал это, отрывал чугунно тяжелую голову от влажной подушки и разлеплял застывшие глаза. Вокруг он видел небольшую, страшно уютную и комфортную комнатку, похожую на самый дешевый номер в самом дорогом пансионате на берегу Черного моря. Почти весь номер занимала широкая кровать, по которой Гордон катался, пытаясь обнять себя и до крови царапая собственные ребра. Номер был выдержан в умиротворяющих пего-бежевых оттенках. По противоположной от кровати стене шли нежно-серые силуэты пальм и тихоокеанской прибрежной линии. Всю другую стену занимало нестерпимо ярко светящееся окно. Гордон так хотел увидеть море. Порой, когда он затихал, он даже слышал мерный рокот волн. Гордон впадал в сон и вновь просыпался, мучился жаждой и зверским голодом, но, не найдя в себе сил подняться и измучившись, засыпал вновь. Просыпался от свербящей боли в изломанных костях, но не мог позволить себе даже стона. Иногда, немного придя в себя, он вспоминал, как с опаской думал, что однажды попадет в психушку, где будет подвергнут детоксикации. Но он не думал, что это будет так жестоко. Ведь нельзя, нельзя просто брать и лишать наркотика на раз, словно отрубая прежний путь и сворачивая монорельс назад морским узлом. Процесс должен быть постепенным. Ведь должен... Когда Гордону казалось, что уже все, он вот-вот умрет от боли и тоски, он услышал сквозь бьющиеся в ушах волны крови, что кто-то вошел. Гордон открыл глаза, но увидел лишь болезненно размытые очертания знакомой комнаты-клетки. Сердце послушно забилось ровнее, когда один из силуэтов выделился яростной черной синевой. Сине-зеленый космос в глазах этого мужчины полоснул лезвием по глазам Гордона. Его голос... Преследующий его запах сероводорода, его кошачьи движения. Холод иглы. Морфий введен. От изумления Гордон вдохнул глубже, даже умудрившись издать какое-то сипение. В глазах все быстро начало проясняться. Любовь и забота потекли внутривенно. Каждым кубическим миллиметром они перекочевывала из тонкого стального рая в жаркую преисподнюю страдающего человеческого тела. Боль уходила. Уходили тревоги. Этот мужчина... Не уходил. Он сидел на краешке кровати, не торопясь вытаскивать иглу из руки и похоже о чем-то размышлял. Он делал это так долго, что Гордон успел прийти в себя. Успел встряхнуть посвежевшей головой и приподняться на локтях. Этот мужчина дернул глазами и подвернул уголок тонких губ в отдаленном подобии искусственной улыбки. Свободной рукой Гордон осторожно вытащил иглу шприца из сгиба своего локтя. Он уже опьянел. Уже счастлив, спокоен, яростен... Взвешивая каждое свое движение, Гордон прихватил истончившимися пальцами запястье этого мужчины. Оно было холодным, как железо на морозе. Но потом Гордон понял, что это из-за того, что его собственная температура коварно подбирается к сорока, не собираясь сдавать свои позиции. Но морфий унес всю боль и тяжесть. Оставил кожу дымиться от нестерпимого жара, но это будто чужое. Гордон будто со стороны чувствует, что сейчас сварится в своей раскаленной оболочке. И тем спасительнее был холод этого мужчины. Холод его невероятных глаз. Не понимая что делает, Гордон потянулся рукой к тому месту, где галстук по-змеиному опоясывал шею этого мужчины. Сжал дрожащими пальцами узел плотной ткани и притянул к себе. К своему лицу. Мужчина поддался этому движению, но глаз не отвел. С расстояния в несколько сантиметров он убийственно хитро посмотрел в глаза Гордона. А Гордон чувствовал, как собственное сорокаградусное дыхание отражается от губ напротив и возвращается к первоисточнику холодным, как балтийский ветер. Слова едва не сорвались с языка. Но они бы никогда не сорвались, когда их место мог занять поцелуй. Такой человечески-односторонний, такой отчаянный, умоляющий о холоде, пробегающем по венам, умоляющий не оставлять в жарком одиночестве. Гордон целовал чужие губы, чувствуя как разыгравшийся морфий, улюлюкая, толкает его в спину (или это не морфий?) Действительно толкает, и поэтому Гордон бросается вперед, прижимая этого мужчину к себе еще крепче, скользя бессильными руками по его спине, путаясь отросшими ногтями в темных волосах и прожигая дыханием все на свете. Морфий угрожал закончить свое действие в любую минуту, и потому Гордон торопился, боялся лишиться этого островка безумия. Не отвлекаясь на это, Гордон осознал, что раздет, и, потому что кожа неприятно сухая и чуть ли не скрипит, продезинфицирован, словно хирургический скальпель. Ощущая свою непривычную чистоту, упиваясь отсутствием толстой корки крови и копоти на своих руках и протекционной и ограничивающей власти костюма над своим телом, Гордон чувствовал себя свободным. Только пойманным в маленькую клетку с запертым выходом, с бесконечностью времени позади и впереди, только тогда свободным. …А когда Гордон ощутил успокаивающе-ласковое прикосновение к самому беззащитному участку своей шеи, он наконец распахнул глаза. Объяснений ему не требовались. Ему требовалось лишь чтобы эти плывущие непозволительно близко, хитро прищуренные сине-зеленые глаза всегда были поблизости. Но даже морфий не мог замять этого вопроса. «Почему?» - одним лишним ударом сонной артерии под напоминающим ветер первого снега нажатием пальцев. Наверное даже этот мужчина в тот момент убедился в бессмысленности и пустоте слов. В тот момент он наклонился ближе к подушке, касаясь щеки Гордона и лишая его неземной привилегии видеть сине-зеленые глаза. Под холодком губ, крадущихся вдоль виска, Гордон закрыл глаза. Он и так видел. Этот мужчина решил рассказать ему. О том, как Фримен, хмурый словно надутая грозовая туча, подпирал плечом тонкий простенок вагончика, когда в очередной и бесчисленный раз ехал солнечным утром на свою любимую работу. Гордон увидел себя со стороны. Себя, двадцатисемилетнего, зеленоглазого и рыженького, такого забавного и милого для таких, как этот мужчина, что смотрел на него с вниманием. С колким вниманием «ты от меня не уйдешь, маленький кролик». Гордон видел себя словно в бинокль. Молодой и сильный, умный и упорный, что ты будешь делать, когда останешься один против чужого, да и своего тоже мира, кролик? Я отвечу. Такие простые человеческие радости, как морфий и способность не стоять на месте, заменят тебе всю мотивацию. Гордон видел себя, стоящего по другую сторону бронебойного окошка в двери. Видел свернувшиеся капли чужой крови на своих волосах — точно снежинки. Видел уверенность на своем насупленном лице, видел усталость, видел бесстрашие. «Вы были рождены для бесстрашия и великих дел, мистер Фримен...» Гордон так ничего и не понял. Как всегда. Объяснения никогда не были исчерпывающими. А сейчас теряющий свою силу и влияние, словно Франция во Вьетнаме, морфий не располагал к интеллектуальным изысканиям. Поэтому Гордон грубовато нашел под пальцами темные волосы и притянул чужое лицо для поцелуя. По-прежнему безответного, по-прежнему бессмысленного. «Все не так, верно, мистер?» - Гордон, сам себя удивив, нашел в себе силы перевернуться на позволяющей подобный маневр широкой кровати и подмять под себя этого человека. Тот с легким наветом меланхолии позволял всем действиям свершиться и не помешал Фримену, когда тот, усевшись сверху, дрожащими пальцами расстегивал непростительно мелкие пуговицы белой рубашки. При этом ведя разговор или, скорее, монолог исключительно при помощи мнимой телепатии, поскольку заветного объема поджаривающихся легких хватало лишь на свистяще-сиплое дыхание. - «Вы меня видели. Вы наблюдали за мной, вы помогали мне... Вы любовались мной. Я вам нравился. Кем бы вы ни были, я вам нравился. И поэтому вы заставили меня пройти через все это. Чтобы потом забрать. Чтобы быть сейчас здесь со мной...» Гордон и сам понимал нелепость своих предположений, но ему хотелось так думать. Ему позволяли так думать тонкие руки, по цвету напоминающие вздувшиеся животы плавающих по реке кверху брюхом красноперок. Но какими эти руки были нежными. Какими правильными. В тот момент, когда Фримен наклонился для совершения акта вандализма со своим подельником — еще одним неразделенным поцелуем, одна такая, похожая на виноградную плеть рука обняла Гордона за шею и уже не позволила отстраниться.***
- Встаньте, как солнце, мистер Фримен, и сияйте так же... Все что Гордон помнил, это что болезненная тяга к этому мужчине заменила ему морфий. Целыми днями запертый в этой милой комнате, Фримен сидел на полу, прислонившись спиной к кровати, и ждал. Не имея понятия о времени, не имея и не нуждаясь в догадках о том, кто где он находится. Порой за стенами номера что-того погромыхивало. Порой стены покачивались и картина на стене съезжала одним боком вниз. В остальном же делений для проведенных часов не было. Гордон разучился думать. Если бы не разучился, сошел бы с ума. Он и так был к этому близок. Когда сидел, сложив локти на коленях, и смотрел в одну точку. За этой точкой ему раскрывались летящие мимо мириады звезд. А затем раскрывались тайны атомов и их более мелкие части, которые сами раскладывались послушным пасьянсом после нескольких лет разглядывания. Но «годы» - это слишком шумное и размытое определение для истинного ожидания. Рано или поздно это ожидание заканчивалось. Гордон слышал, как, похоже на затвор дробовика, щелкает ручка двери. Сидя к этой самой двери спиной, Гордон слышал, как вслед за этим невесомо ложатся на мягкий ковер шаги. Лишь когда этот мужчина подходил вплотную и будничным жестом касался кончиками пальцев волос Гордона, тот вскакивал. И каждый раз не веря, всматривался в сине-зеленые глаза напротив. Всегда одинаково, немного скорбно прищуренные. Всегда холодные, всегда отстраненные. Эта отстраненность была гарантом того, что далекий, теперь уже чужой мир по-прежнему стоит на своем месте. Но что за дело Гордону до мира? Он и так перевидал их немало, если так можно сказать о двух. И Гордон, выждав секунду погружения в сине-зеленую галактическую, раздвоенную на два туманность, кидался вперед. Мучительно и крепко обнимал этого мужчину, прячась лицом в его светлой шее и крае рубашки. Гордон уже давно мечтал попросить этого мужчину выпустить его из этой комнаты. Нет, комната была прекрасной, а Гордон уже разучился скучать, но все равно хотелось... Куда-то. На свободу. Но Гордон не знал куда, а потому не знал, что сказать. Да и желание говорить запросто перебивалось мигом вырывающейся из-под контроля потребности в новом, сине-зеленом морфине. Призывая всю свою скатывающуюся к истерике осторожность, Гордон вынимал из тонких пальцев ручку кейса. Затем этот самый кейс летел куда-нибудь в угол комнаты, а Гордон с фанатичной уверенностью, что ему это снится, отдавался своей болезненной тяге. Которая выражалась в беспорядочно срывающемся дыхании и торопливых прикосновениях, в ненависти к непослушной, царапающей понежневшие подушечки пальцев одежде и в мучительном ожидании того самого момента, когда на широкой кровати их уже ничто не будет отделять друг от друга. И пусть этот мужчина будет по-прежнему делать вид, что происходящее его не касается, Гордон будет знать. Что это самое «не касается» выдает себя как плохого актера. Выдает в ненужный момент скакнувшими вниз темными редкими ресницами. И кромкой сероватых ровных зубов, что в определенную секунду покажутся из-за губ, нет, не в улыбке. А в глубоком счастливом вздохе, вызванном укусом переносимой боли. И еще, пожалуй, пальцами. Неаккуратно остриженными ногтями, так предательски и достаточно глубоко, чтобы выдать отсутствие безразличия, входящими в податливую кожу. Но пора проснуться, мистер Фримен. Гордон был уверен, что увидел эту странную вступительную к чему-то речь во сне. Этот мужчина вместе с сине-зеленым космосом впервые говорил с Гордоном с тех самых пор, о которых Гордон уже и не помнил. И даже забыл звук и интонации этого голоса. И снова ничего не понял в расплывчатых объяснениях. А потом оказался в Сити-17. Где все знают и либо уважают и любят, либо боятся и стреляют в Гордона Фримена. Все это очень напоминало дежавю. Гордону и в голову не приходило начать говорить с людьми, потому что, что толку? На ход сна это все равно не повлияет. Правда, больно было по-настоящему и кровь расплескивалась по стенам не воображаемая. Но разве может не быть сном этот чудесный город? Все эти счастливые несбыточные ночи, спокойные теплые дни, а сколько голубей на карнизах — не сосчитать. Сколько муравьиных львов в бескрайних песках. Сколько ядовитых рыбешек в море. Сколько тумана под обрывами. Сколько дождей. Столько не бывает. Гордон не бывал в таких чудесных местах (он просто забыл, что бывал когда-то). Поразительные виды, будь то вид из окна на дворик в Рэвенхольме или вид на величественный дом, свесившийся с обрыва, заставляли Гордона то и дело останавливаться. Да, останавливаться, чтобы опустить дробовик дулом к своим ногам и посмотреть вокруг. И вздохнуть поглубже. И улыбнуться. Ведь так красиво. Как хорошо и спокойно, стоит всех убить. А этот мужчина снова крадучейся походкой видавшего виды гепарда скрывается. Снова деловито уходит в дверной проем брошенного над обмелевшей рекой лодочного сарая. Гордон провожал его ласковым взглядом и, скорее из чувства признательности, карабкался туда же следом. Чаще всего Гордон натыкался на крайне агрессивных зомби и прочих зверей, но ему не привыкать. Главное, в помещении несколько минут сохранялся легкий аромат сероводорода. Который Гордон безбожно большими глотками вдыхал. А потом шел дальше гонять чудовищ, спецназовцев и голубей. На бесконечных дорогах над морем. В глубоких туннелях, в шахтах, в опустевших городах, в раскуроченных тюрьмах. На улицах древнего восточно-европейского города, который был создан для романтики и самоубийств поэтов. Гордон и сам не заметил, когда перестал воспринимать все это как сон. Наверное тогда, когда пригляделся к этой девчонке, вечно кричащей, что она «догонит, как только сделает то-то и то-то». Не то что бы Гордон выделял эту девчонку среди всего калейдоскопа людей и монстров, что сменялся вокруг него с завидной скоростью, просто... Просто эта девчонка очень органично вписывалась и в этот город с его голубями на карнизах, и в ряды сопротивления, и в побережья, и в подземелья, и в весь этот мир, такой дивный и новый. И этот ее Пёс... Эта детская короткая ярость к предателям, эта кривоватая одобряющая улыбка. Эта удивительного оттенка кожа. Эти по-львиному илисто-желтые, но полные жизнелюбия глаза с удивительным разрезом. Эта хрупкая фигура и уверенные руки, едва удерживающее большой черный кольт... Все это было странно. Гордон запомнил ее имя. Потому что слишком много раз услышал, как его произнесли. Да, поэтому... Да, но идти за этой девушкой с илисто-желтыми глазами или туда, где ее можно встретить, стало тем же самым, что идти на встречу космосу в глазах того мужчины... Но Аликс ведь, в отличии от него, не уйдет. И не будет темнить. Она весело произнесет имя «Гордон». Она доверчиво прикоснется ладонью в перчатке без пальцев к стеклу на прощанье. Она снова соорудит из ничего долгий и трудный план. Она откроет любую дверь. Она опасливо скажет «осторожно». Она прикроет, когда со спины подберется враг. Она... Гордон не был уверен, он вообще ни в чем не был уверен в этом затянувшемся сне, но эта девушка... Гордон пошел бы туда, куда она позвала. Да, он пошел бы туда, куда позвал бы кто бы то ни было, но за Аликс пошел бы охотнее. И почему-то приятно было думать в перерывах между перестрелками о том, как здорово бы было жить в мирные времена в роскошном доме, нависшем над огромным обрывом в океан. Просыпаться по утрам, открывать окно и видеть водную гладь и чувствовать свежий ветер. И слышать крики чаек и послушное урчание прирученных муравьиных львов и покрякивание домашних хедкрабов. Если бы не было этой войны, разрывающей живописные места взрывами. Они бы жили большой дружной семьей в огромной прекрасном доме. Ездили бы в Сити-17 на работу и на спектакли Мейерхольда. Верили бы правительству, смотрели бы новости, иногда видя между кадрами на экране удивительного мужчину с вороном на плече. Гордон любил бы этого мужчину. Вспоминал бы о нем каждый день и в память о нем молчал бы. Но сине-зеленый космос заменился бы илисто-желтой равниной линии побережья. Так неуловимо. Но это произошло так, как и должно было произойти. - ...Класс! Да! Ты сделал это! - Аликс как всегда выпрыгивает, словно шустрый хедкраб, из ниоткуда и улыбается. Совсем недавно она искренне и так храбро и мило благодарила Гордона за свое спасение. Гордон видел, что она хотела бы сказать что-то еще, но не умела подобрать слов. Он понимал это чувство. Ее прекрасные глаза сияли. Ее юное сердце билось так громко. Она была такой красивой. Ради нее, ради нее одной хотелось свернуть еще парочку гор перед тем, как все закончится. На прощание. Потому что прощание было чудным. Они стояли вдвоем на вершине покоренной Цитадели. А где-то внизу лежал в руинах растерзанный любимый город. С высоты он был прекрасен. Как и преклонившее колени у горизонта, нарисованное масляными красками солнце. - Давай, Гордон, мы должны выбраться отсюда. Может быть, у нас все еще есть... За следующее мгновение вырос здоровенный темно-красного цвета с кромкой черного дыма пузырь взрыва. Аликс успела прикрыть лицо рукой. Гордон успел подумать, что девчонку надо как-то спасать. Но время остановилась. Гордон услышал голос этого мужчины. Потом материализовался и он сам. Он снова стал болтать о чем-то неподдающемся пониманию, о каких-то хороших предложениях и непростых ситуациях... В ходе своих слов он подошел к замеревшей Аликс и будничным жестом снял соринку с ее рукава. Это было забавно, но Гордону не понравилось то, что он сделал. - ...Чем обманывать вас иллюзией выбора, я сам возьму на себя эту привилегию, если... - Аликс, Цитадель и распластанный на бессильной земле город исчезли. Перед Гордоном замелькал пылью космос. А сине-зеленые глаза этого мужчины оказались вдруг просто глазами. Настолько просто, что Гордон даже отрицательно мотнул головой и обернулся в надежде увидеть где-нибудь Аликс. - Я прошу прощения за то, что кажется вам деспотичным навязыванием своей воли, доктор Фримен. Я уверен, вам все станет понятно после того, как... - этот мужчина стоял непозволительно близко. Гордон мог бы коснуться его, если бы хотел. Нестерпимо воняло сероводородом. Нестерпимо чесалось в ушах от этого вкрадчивого голоса. Гордон упрямо не смотрел на этого мужчину, как не хочет излечившийся наркоман лишний раз смотреть на наркотики. Фримен чувствовал свое психическое здоровье неколебимым. - Между тем. Здесь я исчезаю, - этот человек неумело отобразил коварные эмоции на своем лице. Он всегда бы плохим актером. Он уехал на открывшем свои двери в темноте лифте. Гордону впервые не хотелось идти за ним.