persoonlike Afrika

      Шуршат мелкими зёрнами самодельные маракасы из кокосовой скорлупы, отскакивает в воздух под ударами ладоней глухой барабанный стук, а за кустами ароматной, бело-розовой ядовитой акации стрекочут кузнечики. Да ещё пропевают гласными «эээйооо» разукрашенные в лица аборигены, извиваясь, одновременно, своими смуглыми полуобнажёнными телами вокруг большого костра – и тот шепчет треском сухих поленьев высоте о том, что сгорает, огненные языки его рвутся к чёрному небу, завидуя мерцанию звёзд, рвутся к свободе, но разлетаются измученными искрами, и печально вздыхает ветер; – вот и мелодия сегодняшнего вечера. Тонкострунная и опьяняющая.       Опустив подбородок на колени согнутых перед собой ног, Лухан внимательно присматривается к танцору напротив: на груди, на широких плечах, на руках до запястий он так же, как все, имеет цветной хаос нарисованных линий, точек, спиралей. На его крепких бёдрах колышется юбка из птичьих перьев с редкими листьями папоротника, а на правой лодыжке виднеется фенечка из вплетённых в нити ракушек. Он достаточно гибок, чтобы сложить себя пополам, склоняясь спиной к земле, когда бьют африканские джембе. Он достаточно смел, чтобы шагнуть в высокое пышное пламя с приказом вождя, и достаточно живуч, чтобы выйти из него спустя минуту – или две – живым и невредимым.       В одно и то же время он и видим, и незаметен. Он сливается с ночью, густо вплетаясь в неё телом мужчины, по-настоящему познавшего сердце природы, кожа, обласканная и огнём, и ветром, бронзово светится. Он впитывает ночь в себя, раскрываясь пространству каждым сантиметром, этот изящный танцор, этот полудикий человек, не умеющий сказать ни слова на языке Ханя, но гораздо живее говорящий на языке танца своего народа.       Вечер сам по себе – дурман, а непокорность в глубине глаз – обжигает страстно, головокружительно…       Рядом с босыми ступнями что-то неслышно стукается о землю.       Лухан, ощущая себя хищной рыбой, которая ведётся на мелькание серебряной блесны в воде, в последний момент срывается с крючка – отводит взгляд от чарующего парня, и замечает плетёную корзину у ног. В ней – незнакомые мохнатые фрукты, один из которых он подносит к лицу, с любопытством рассматривая при пляшущих отсветах костра: розоватый плод очень и очень волосат.       Растрёпанная девочка лет пяти-шести, скромно топчущаяся в сторонке, принесла их ему, и он гладит её по тёплой макушке, благодарит. Пытается счистить кожуру с принесённого – без ножа почти не получается, – протягивает пару штук и ей.       Ребёнок улыбается – и шипит: на нижней губе из-под тонких металлических колечек течёт к подбородку кровь – проколы совсем недавние, раны свежие и на них постоянно лопается корочка. В уголках глаз малышки скапливаются слёзы – ей больно; а она молчит. Трогает маленькими пальчиками страдающее личико, и отворачивается.       Лухан ничего не может поделать с жестокими племенными обычаями, уродующих тела и лица людей обоих полов, и ему жалко, конечно, и убегающую девочку, и других детей, которые мучаются от физической боли, нарочно приносимой взрослыми, но всё это, как и сегодняшнее празднество, – местные традиции испокон веков. Пусть противоречащие взглядам современного, образованного человека.       Вздохнув и оперевшись на руку позади себя, он пробует то, что прячется под удивительной оболочкой фрукта – это сочная беловатая мякоть, похожая по вкусу на виноград, сладкая и экзотическая. Хань пытается есть аккуратно, не торопясь, но губы пачкаются в соке, и он тихо смеётся над собой, неряхой, слегка опуская голову, когда липковатая жидкость попадает ему на шею, и, капая-стекая вниз, оставляет тёмные разводы на пыльной футболке.       Звуки инструментов вокруг ничуть не смолкают – они планируют продолжать до рассвета, а потом до заката следующего дня, и есть своё очарование в том, чтобы оставаться беспрерывно с ними от начала до самого конца, и участвовать в танце… ну хотя бы зрителем, хотя бы душой, но Лухан приподнимается с места – решает ненадолго отлучиться. Он стал таким притягательным для двукрылок-кровососов, что если не поторопиться умыться, то не останется вскоре на нём ни единого места без зудящего укуса, а полосовать кожу ногтями особо никому же не хочется.       Хань часто оборачивается, пока костёр ещё виден позади, пока ветви и листья не мешают смотреть, как силуэты движутся и расплываются на фоне пылающего пламени, скрещиваясь между собой. Он уходит от стука барабанов, от срывающихся от высоких криков голосов туда, где громче слышно и сверчков и кузнечиков, и то, как шумит неспокойное море под луной – тишины в его жизни почти не бывает.       Вот уже и дорога неясная, и обо что-то заросшее путаются ноги, зато впереди белеет целый берег песка и, стоит шмыгнуть носом, чувствуется слабый запах водорослей и соли, откладывающейся на камнях. Он мельком думает о девочке, вдыхает – чувствует головокружение, то ли опьянён кислородом, то ли дезориентирован местностью, выдыхает – смотрит назад, а там нет ничего: в темноте и шорохах затерялся и путь обратный… Отгоняя комаров бесполезными пинками и ладонями, не боящийся неизвестности Лухан долго шагает вперёд, игнорируя подсказки интуиции, и блуждая в игрушечных лабиринтах из сказочной реальности.       Порыв ветра обдаёт его прохладой, мягкой и сопливой, как сон улиток в раковинах на побережье, и на небе вспыхивает новая звезда (или это костровые искры взлетели и умчались в небеса?), а он всё-таки спотыкается о камень и чертит отчаянную дугообразную траекторию лбом криво по воздуху.       Место падения заблаговременно намечено астрологией и фэн-шуем, расположившем звёзды в предназначенном им порядке, но шут их знает, почему этот план переигрывается настолько, что он ловко приземляется в чужие руки, сноровисто обхватывающих его за талию и за спину – у кого-то молниеносная готовность реагировать.       - Аийя эога ио, – или «столкновения с планетой не случилось» расшифровывает Хань сам для себя иностранную речь, пытаясь возвратить себе первоначальную неприкосновенность – отдирая свой нос от пахнущей дымом и краской кожи, но не изменяя положения тела – оно остаётся стоять вплотную к чужому. И в созданном напополам личном пространстве, с задранной вверх головой, он встречается со спасителем так близко лицом к лицу, что может дышать с ним одним воздухом, если захочет. Но этот явно не простой обыватель и не случайный прохожий – а Тот Самый Танцор, вообще-то – кладёт пальцы на его затылок, вцепляясь в волосы, и резко наклоняется к шее.       Не хуже жужжащих насекомых парень жалит языком кожу от ключиц до скулы, проводя всего одну мокрую дорожку, – и самое время доставать откуда-нибудь молоток, чтобы вколачивать в землю гигантскую табличку «Здесь закончился Лухан», потому что он застывает ледяной статуей на том же самом месте до тех пор, пока от него не отстраняются.       - Да, я липкий, спасибо, что поинтересовался… - касаясь обслюнявленного места, он недовольно косится на чужака, хрипло потешающегося над ним: с прищуренными глазами тот выглядит мило и доброжелательно, и по-прежнему покоряет сердце впечатлительного зрителя.       И как туз проигрывает шестёрке при нужном карточном раскладе, так и Хань легкомысленно поддаётся воле другого – позволяет схватить себя за запястье и потащить в незнакомую и временно потёкшую небесными разводами ночь; слабенький дождь начинается и заканчивается, а до него сразу не доходит, что они, перешагивая через булыжники на песке, и кроша ступнями на малюсенькие осколочки старые ракушки, добираются до кромки воды, а потом – по пояс заходят в неё.       Одежда мокнет, на лицо попадает тоже – попутчик брызгается солёными каплями, пытаясь умыть его с расстояния, но молчать и бездействовать больше не в интересах Лу: он снимает облепившую тело футболку, выжимает и швыряет потяжелевшую вещь комком подальше на сушу, щиплет за бок зазнавшегося незнакомца, бросая вызов кивком головы – и, не предупреждая, с головой ныряет, не жалея сил на пути к очертанию моря на горизонте. Фырканье и последующий всплеск где-то рядом называется ответом положительным.       С частицами соли на коже Лухан, обсохнувший на берегу, выглядит ещё бледнее по сравнению с тем, кто сейчас сидит рядом, увлечённо возясь с цветками и стеблями от прибрежных растений – и это красивый контраст, заметный обоим; чуть позже плетённая змейка замыкается в проворных руках парня, превращаясь в венок на голове Ханя, и смуглые пальцы медленно соскальзывают по его мерно вздымающейся груди к животу. Он ловит шальной взгляд темноволосого человека, тактильно будоражащего в нём чувство опасности, прячет такую же улыбку в глазах, поднимаясь на ноги и стряхивая с себя колючий песок, прилипший к коленям и к влажным шортам, и приглашает на танец лучшего в мире танцора, собираясь отблагодарить за подарок по-своему.       Уже светлеет далёкий кусочек неба, стирая узкую полоску мглы, и начинается ранний прилив – море сонно колеблется, толкая камешки, шелестит листьями заново проснувшийся ветер, донося отголоски до сих пор продолжающегося пения, а они всё находятся рядом друг с другом на берегу, топча землю, и кружа мир вокруг себя под непрерывную музыку природы вокруг них:       Танцуют по-отдельности, хаотически расходясь в разные стороны, когда слышатся ритмы, нахлопанные ладонями, или сходятся вместе, тесно прижимаясь, когда Лухан напевает одну из популярных на своём материке медленных композиций. Разные стили, слова и движения в этот момент не создают никакой преграды между ними, а усиливают притяжение людей, дополняющих друг друга резкостью и плавностью.       И только то, что праздник за деревьями ещё продолжается, стуча барабанами и требуя общего присутствия, заставляет их оглянуться назад и прекратить всё – Лухан машинально обнимает тёплую шею, когда спутник спонтанно подхватывает его на руки, прижимая к себе, и бежит к наконец ожившему морю: высокие водные стены накатывают к берегу одна за другой, радостно шумя, и осыпаются брызгами на таких же бушующих соседей, отчего пенится и пузырится их поверхность.       Ханю хочется негодующе заворчать и замахать кулаками, когда он сильно промокает в воде, будучи насильственно притащенным в неё в долго сохнущей тряпичной одежде, потому что у костра он вряд ли быстро высохнет, пока будет сидеть, наблюдая за теперь-понятное-дело-кое-кем-коварным. Он, уставившись на этого весёлого и энергичного подлеца, уже для возмущения и рот открывает, и жесты и подходящую интонацию для объяснения своего состояния имеет, но так и не говорит ни слова – разогнавшаяся волна снова укрывает их с головой, не давая и шанса на хоть какой-нибудь ненужный ей звук, не вписывающиеся в её собственное громкое бульканье.       К сожалению или к счастью, Лухан, не зная, что для этого племени море и побережье – часть небольшого обряда, проводящегося в текущий праздник, не думает о том, что красивый танцор уже не будет извиваться у костра под удары инструментов один, потому что и он сам, полураздетый и с раскрашенным лицом, вскоре присоединится к аборигенам в их диких, завораживающих плясках, чтобы продолжать быть вместе с ними как на-самом-деле-теперь-почти-свой.       Ведь по тем же местным традициям Хань вскоре может или получить определённый статус с правами и обязанностями, принимая их вплоть до противоречивости своему кредо, или отвергнуть предложение вождя, навсегда перекрыв себе путь к племени и всему, что с ним связано - тогда всё сегодняшнее останется красивым и уютным, лучшим воспоминанием, искусственно прожитым в мыслях в его жизни, - и на этом всё и закончится.       Но если он не очень опьянён сегодняшней атмосферой, сотканной из мелодии и запахов, реальных и сказочных, и манящими свободой исключительными пейзажами, может быть, он догадается, взглянув на себя со стороны как другой человек, почему же на его голове находится венок, сплетённый специально для него, а на покрасневших распахнутых губах остывают морские солёные поцелуи?       Догадается?