Meine persönliche Sonne

Над Калининградом (точнее, Кёнигсбергом, как гордо и упрямо поправляла сама бывшая столица экс-Пруссии) вот уже третий день царствовали дождь и ветер. Как известно, это особы надоедливые и вредные. Не шёл первый – дул второй, и наоборот. А вместе они являлись препоганейшим сочетанием – холодные резкие струи дождя и пронизывающие, завывающие порывы ветра. Ужасная погода, иначе не скажешь. И прохожие все ей под стать – хмурые, вечно спешащие куда-то... Не только обычному человеку такое надоест. И стране (хотя какая он, к чёрту, страна – лишь область у этого психа), оказывается, это тоже может порядочно действовать на нервы. Пруссия вздохнул и отвернулся от окна. Его эта погода выводила из себя. А ко всему прочему – навевала странную хандру. Апрель месяц на дворе – веселиться бы! – а он вот так вот сидит дома и, проклиная эту чёртову погоду, грустит. Эх... Что поделать, иногда даже Великие, непобедимые и вроде бы не унывающие подвластны тоске. В такие дни хорошо бы махнуть домой, к брату в гости. Чтобы снова почувствовать себя хозяином в немецком доме. Подоводить Австрию, со вкусом поругаться со Швейцарией, просто поговорить с Венгрией (хотя избиение его сковородкой никто не отменял – Элизабет вступалась за мужа только так), попить пива с Германией, попутно громко, красочно и в лицах описывая очередную баталию... В общем, сделать всё возможное, вихрем проносясь по немаленькому их особняку, чтобы потом можно было гордо сказать, что «день прошёл не впустую, кесе-се-се». И чтобы глаза снова сияли алым блеском, а не отражали этот дождь... Вроде бы это всё и мелочи, а вон как на настроение и настрой влияют. В принципе, теоретически поехать к брату можно (тем более, сам Людвиг, что бы ни говорил по поводу своего старшенького братца, был бы тоже рад встрече), но вот отпроситься у этого русского – себе дороже... Ещё и Кёнигсберг с утра радостно умчалась в гости к столице. Так что Гилберт был совсем один в этом большом доме... ...Нет, всё-таки, что за странные мысли навевает ему это состояние. Серьёзные, чуть ли не философские, и грустные... Не его ведь. ...И не хватало ему, если разобраться, всего ничего. Тепла. И на улице – всё же почти май, – но особенно – тепла душевного... Прерывая мысли Гилберта, кто-то настойчиво позвонил в дверь. Пруссия поднялся с дивана – «кого это там ко Мне занесло?!» – и пошёл открывать. На пороге стоял Россия. Как всегда, за спиной его развевались по ветру концы неизменного длинного шарфа. На губах русского – улыбка, в лиловых глазах – словно её отражение. Фигура Ивана резко выделялась на фоне серой улицы, словно светясь изнутри... За такой вид и такую улыбку русского хотелось либо поколотить (неизвестно почему) либо буквально задушить в объятиях (причина этого была ещё более неизвестной). Пруссия отогнал от себя мысль, что выбрал бы скорее второй вариант – Если ты к Кёнигсберг... – намеренно ворчливо начал он. – Я знаю, Калининград сейчас у меня, в Москве, – мягко оборвал его Брагинский. – Я не к ней. Я к тебе в гости, Гил, – почти промурлыкал он. Русский достал из-за спины большой букет и протянул его пруссу. В центре его, среди лиловых цветов, будто сияли маленькие солнышки – три так любимых Иваном подсолнуха. – Ну что, Гил, впустишь меня? – Россия тепло улыбнулся. Как-то по особенному. Пруссия отвернулся, пряча улыбку и смущение. Взял букет. Послать бы этого русского куда подальше, но ведь, чёрт возьми, приятно. Да и прогонять Ивана, честно говоря, не хотелось... – Ну проходи, – фыркнул он. Россия лишь кивнул и по-хозяйски прошёл на кухню. Щёлкнул там чайником, начал искать заварку – по его мнению, разговор без чая был не разговор... Пруссия же только наблюдал за ним, изредка вставляя ехидные реплики... Остаток дня они с Брагинским провели за чаем, разговаривая буквально обо всём на свете. И Гилберту впервые не было неинтересно такое времяпровождение, и едва ли не впервые он не был против такого собеседника... А Ваня лишь всё так же улыбался и кивал, слушая рассказы Великого... ...А Пруссии было хорошо. Действительно хорошо, а не безлико «неплохо». Странное, но такое приятное ощущение этого тепла и света поселилось в его душе... И куда девалась та хандра?.. И ему не было теперь особенно важно, светит ли в небе его бывшей столицы солнце. Его личное солнце уже взошло и сияло где-то там, в сердце. Остальное же было не принципиально. А звалось солнце это – Ваня.