Lacrimosa

«Потерянности взгляд и тусклый свет, в гнеющих коридорах. Снующие люди, чемоданы. Топот. Ропот. Что-то вроде "я люблю тебя" и шёпот. Отсутствие смелости сказать сокровенное вполне искренне и не вычурно. Папа, я забыла, что такое быть смелой... Я совсем очерствела среди этих человечных. С ноги на ногу. Через 15 минут поезда прибытие. Какие-то знакомые, чужие... удалить бы их. Мне что-то все время мешает обнять тебя бережно. Наверное, полнейшее неумение быть нежной. Ведь можно коснуться, но не нащупать мгновения. Мне бы для тебя теплого ветра дуновенье. Да только не властны ни время, ни цели, ни помыслы. Ты уезжаешь. Мы вновь с тобой порознь. Сказать бы, что я - это ты, перешагнуть эту пропасть молвы, чуждых идей, расстояний и вымыслов... Пап, кажется, снова слезы зависли. Пап, не привыкла с тобой я прощаться... Пап, если сможешь, быстрей оставайся! Я...ненавижу вокзалы... Среди этих пустых обещаний, среди твоих быстрых прощаний, чуждых мне топаний мимо снующих. Пап, я лишь хочу, чтобы нужно было душу отдать за улыбку твою. Поэтому знаешь, перетерплю... Ты что-то говоришь... теплое, нежное. А мне прокричать бы, что смежное мое сердце навеки рядом с тобой! Пап, твою дочь накрыло волной. Честно? Люблю тебя! Редко говорю об этом. Но знаешь же, что самым любимым тяжелее всего сказать самое ценное. Прости меня непутевую за все проступки и тяжкие возгласы! Нет ничего лучше плеч твои волос. Хочешь, я дотянусь руками до звезд? Хочешь, достигну таких высот, чтобы те потом оставалось только гордиться и улыбаться? Только не плакать, па... С тобой это не вяжется. Я в тебя верю, как в светлое небо над головой, как в надежду до последнего вздоха. Папа! Твоя дочь вырастает вместе с тобой! Просто нужно еще немного пороха.. 5 пальцев любимой ладони отпечатались на грязном стекле вагона. И я запомню, что нужно беречь семью, себя и руки. Я надену варежки и капюшон – все, что ты скажешь! Только ты опять помашешь и вдаль за тысячи верст и миль. А мне потом мимо снующих машин. Я однажды приеду, и мы сядем читать книги, заварим чаю и улыбнемся друг другу. В квартире теплой, укутанной искренностью мама приготовит нам какую-нибудь вкусную штуку. Но все, что сейчас мне осталось, так это твой уезжающий взгляд. Выстрелом в спину прекращающийся звук отходящего поезда. Пап, ты держись там несмотря на снующий ад! Я с тобой. Навсегда, слышишь? До конца любого барометра. Только улыбайся почаще. Сразу дышится легче и мечтается, слагается, делается, достигается. Ты улыбаешься - все меняется. Но я.. Я ненавижу вокзалы. Эти огромные расстояния. Эти ужасные молчаливые прощания. Они у меня тебя вновь отобрали....»

Дейзи коротко кивает и заходит в комнату к отцу. Дейзи пять и она почти не играет, и у неё нет друзей. Дейзи просто это не нужно. Потому что она «его маленький цветочек». Она сидит с ним в комнате и читает, шёпотом, почти невесомые фразы выпархивают из её сердца, когда отец лежит в кровати, и его грудь мерно поднимается, как часовой механизм. Её выпроваживают из комнаты, когда приходит врач, а Дейзи продолжает смотреть на отца через плечо, сжимая книги. Книги лучшие друзья. Они как никто рассказывают ей о её же чувствах. Книги говорят: она сделала это потому, что… Жизнь говорит: она сделала это. В книгах всё объясняется, в жизни — нет. И не удивляйтесь тому, что многие предпочитают книги. Книги придают смысл жизни. Но проблема в том, что жизнь, которой они придают смысл, — это жизнь других людей, и никогда не станет вашей. Дейзи жила, переживала, любила и переживала. Она летела в нору за Алисой, спешила куда-то вместе с кроликом и разливала чай со Шляпником, вторила Червонной королеве грозно выкрикивая « Голову с п л е ч!» Она была той девочкой, что с фонариком под одеялом до утра. Что не любит рассветы, да и плевать на закаты. Лишь бы день прошёл, и в соседней комнате ровно вздымалась грудь отца. Дейзи девять и она ненавидит поезда. Ненавидит вокзалы и грустные глаза отца. Она прижимается лбом к запотевшему стеклу и выдёргивает свою ручку у гувернантки. Эта странная девочка просто обожала раздваивать себя, становясь двумя девочками одновременно. Одна хочет протиснуться/просочиться/выпасть из этого окна. Прямо на асфальт, мокрый, пропитанный такими же слезами. Другая, вздёргивает нос и утыкается в книгу. Дейзи ненавидит Англию, ненавидит редкие встречи с отцом и вечные «Вам нужно мисс делать так», «нет, мисс, голову выше». Не переносит светские беседы, но всегда ведёт себя как леди. Еще больше читает, еще больше рисует. И смотри снова в окно, когда отец уезжает. Кажется, окна у неё всегда ассоциируется с разлукой. Наверное, именно в тот злополучный 1972, у неё случился первый срыв. Скрипнула жалостно кованая калитка, когда на пороге появился почтальон в синей одежде. Он протянул женщине, встретившей его в дверях конверт, и помахал рукой девочке, смотрящей со второго этажа. Как мог он тогда махать, как он мог тогда так улыбаться. Как он смел принести это письмо в дом. «Ваш отец болен, Дейзи», как росчерк, нет же, как колючей проволокой по нервным окончаниям. «Ваш отец болен…». Точка без возврата. Точка в никуда. Или вовсе не точка, а лишь многоточие без определённого конца. Тринадцать лет это только начало. Начало, чтобы не видеть света, не знать, как пахнет счастье и не помнить, кем быть. «Просто не знаю, кто я сейчас такая. Нет, я, конечно, примерно знаю, кто такая я была утром, когда встала, но с тех пор я всё время то такая, то сякая – словом, какая-то не такая.» —- шепчет Дей, сворачиваясь клубочком под крышей. Хогвартс. Люди. Нет же мумии. Для Дей они почти все мумии. Все здесь так друг другу осточертели, что и хочется бежать, да некуда. Круг перемещений ограничен зоной для мумий. Всеми этими похожими один на другой кабинетами, магазинами, помещениями и дорогами. Заваленными одинаковыми рукописями и одинаковыми посетителями. Она и рада бы пообщаться с людьми, но они её не понимают, а те, что понимают, сами почти уже мумии. Действительно зона. Срок её заключения здесь не известен. Её сюда посадили, хотя выглядит, словно сама выбрала свой путь. Обратного не предвидится. Осталось терпеливо ждать, когда истощится физическая оболочка и всё остановится. Единственный вопрос, который её иногда мучает: кто тот самый начальник зоны, который всем этим управляет? Кто движет процессами и выбирает героев, которым нужно подражать? Иногда она приходит к выводу, что этот начальник — она сама. Хотя правильнее было бы ответить на него по-другому: здесь каждый живет в склепе, построенном собственноручно. Каждый сам выбирает себе героев и является начальником. А все склепы и герои одинаковы для всех, потому что у мумий не может быть по-другому. Мумии объединены общим космосом. Общей религией. Имя ей — БЕЗДУХОВНОСТЬ. У Дейзи есть Регулус. Её Небесный мальчик. Её ангел – хранитель. А она Лакримоза. «Когда тебе нечего будет сказать... Просто вспомни, что я в тебе: словами, мыслями, чувствами вплетенный в кружево твоей души. И когда тебе нечего будет сказать, мы вместе придумаем новые слова. Р.А.Б.» Регулус обнимает её за плечи, до белых – своих – костяшек, касается губами её макушки и шепчет, так, чтобы услышала только Она: «Не смей», «Пожалуйста», «О н и того не стоят», «Береги себя», «Ты не должна сдаваться». Регулус ждёт её по ночам в гостиной, чтобы поговорить по душам и всегда называет её «маленькой». Младшая сестра, которой у него нет. Старший брат, которого у неё нет. Два года разницы? Имеет ли это значение? Регулус поправляет пиджак, открывает дверь женского туалета и хватает её за запястье. Смотрит на неё выжидающе. Ментально почти повышает голос. Залечивает её раны, чтобы Дейзи не попасться с поличным и ругает, ругает, ругает. «Ты не обязана, Дейзи. Ты м о ж е ш ь выбрать свой путь. Несмотря ни на что». Дейзи едет на выходные в место, которое надо бы назвать домом, но где он этот дом? Читает папе и целует его в лоб. Слышит почти шёпотом «Цветочек» и продолжает дышать. Пишет своему ангелу — хранителю два письма и рисует, что не может сказать. « Регулус, мой ангел. У меня все хорошо. Каждый день молюсь за тебя. Дейзи.» И второе, в котором она расскажет ему правду, цитируя поэтов, потому что уже не знает, как своими словами передать то, что с ней происходит. —- «Когда-нибудь мы сойдём с ума вместе мой ангел, и нас никто не спасёт. Но если и сходить с кем-то с ума, то только с тобой». —- «Понимаешь... Жизнь – не то, что хотим м ы. Мы лишь её часть. Та часть, которая обязательно приспосабливается. Это наш главный плюс, наверное. Наш, человеческий. И до тех пор, пока мы контролируем себя в той или иной ситуации, мы живём». —- «Возможно, каждому человеку в большей или меньшей мере присущ «синдром шкафа» — навязчивое желание спрятаться от проблем и волнений жизни в узкой, но кажущейся безопасной конуре привычек, предрассудков, стереотипных мыслей, повторяющихся и утративших смысл действий...» —- «Синдром? Шкафа? Нет, Дейзи. Нам, нам с тобою, нельзя допустить... Мы. Мы не те люди, не те дети. Мы обязаны прятаться от проблем и закрываться от желаний. Без вопросов. Поэтому: терпи». Они пишут письма небу и запускают их с восточной башни. Еще одно подтверждение тому, что надежды не добираются до адресата. У неё есть Шивон. Её Ши. Но Ши без Регулуса не Ши. Бреннан смотрит на Дей и абсолютно уверенно заверяет всех: —- Дейзи не любит компании. Даже в детстве она всегда отсылала своих воображаемых друзей домой в конце дня. Дей вздыхает и произносит что-то невнятно. Что-то вроде: —- Мой график на сегодня — шестичасовая депрессия с уклоном в самобичевание. И продолжает читать. Читать всегда и везде. Как то Пайк спросил, что их связывает с Шивон. — Почему вы с Бреннан друзья? — Я могу сказать ей что угодно, и она не уйдёт. У Дейзи есть Теренс. Теренс душка, для которого нужен кто-то лучше, чем она. Паркинсон гладит её по волосам и ходит хвостом. Дей улыбается и говорит, что та девушка через три ряда смотрит на него уже полчаса. А потом Пайк. Пайк не выносим. Он абсолютно не такой. Не её. Карл подсаживается к ней и просит с щенячьими глазами нарисовать его. Дейзи смотрит на него, как на придурка, и уходит. Карл – репейник. Ходит за ней по пятам и получает выговоры от Рика, потому что «ты, что не видишь девушек по лучше». Может Пайк, а может, потому что Дейзи решает впервые в жизни взбунтоваться, и у них получается роман. Странный. Но совершенно точно добрый, на сколько это возможно для слизеринцев. Мятеж не проходит бесследно. Очередная сова с чёрными чернилами «Вашему отцу хуже». Она стоит на краю и смотрит вниз. Вид на землю с высоты двадцать второго этажа. Это единственное, что ей остаётся. Единственный её выбор. Она уже практически ничего не чувствует. Поэтому осталась только эта земля. Вид с высоты двадцать второго этажа. Его никто не может отнять. Должно же быть что-то, чего никто не сможет отнять. Она приходит сюда, когда ничего другого не остаётся. Приходит, чтобы почувствовать страх или уверенность. Чтобы ещё раз увидеть, что и у неё, и у каждого человека на земле есть выбор. Вариант один – продолжать. Вариант два – на двадцать два этажа вниз. Впервые за долгие годы Дейзи проводит целое лето с отцом, которому становится немного лучше. Она как всегда читает, заваривает чай с мятой и вывозит его на прогулки. А потом семья Краузе. Надежда иной раз подобна кусочку сахара — рафинада, опущенного в стакан с горячей водой — она стремительно тает, когда знакомишься с окружающей тебя действительностью и начинаешь понимать, что дела обстоят значительно хуже, нежели ты предполагал. Дейзи сидит рядом с Ричардом, и почти напротив его слепой сестры Эльзы. Эльза её немного пугает, своим отстранённым взглядом в никуда, словно душа уже давно сбежала. Поэтому Дей смотрит просто в тарелку, пытаясь наколоть хоть одну горошину, так умело убегающую по лабиринтам тарелки. Дей продолжает сжимать вилку и перестаёт дышать, когда отец Ричарда произносит речь о семьях и о будущем слиянии их родов. Дей не поднимает взгляда, когда Эльза с пронзительным звуком поднимается со своего места. Дей просто втыкает вилку в стол, там где секунду назад была рука того самого Ричарда —- будущего мужа. — Я думаю, что это самая ужасная идея. Ты и я... Ричард, серьезно? Это...это ужасно. Ты же совсем не подходишь мне. Ты вообще книжки читаешь? — Я ухаживала за книгами, как иные ухаживают за могилами своих близких. Я очищала их от пыли, подклеивала поврежденные листы. И каждый день я открывала какой–нибудь том и прочитывала несколько строк или страниц, позволяя голосам забытых покойников прозвучать у меня в голове. Чувствовали ли они, эти мертвые писатели, что кто–то читает их книги? Появлялся ли тоненький лучик света в окружающем их потустороннем мраке? Ощущала ли бессмертная душа соприкосновение с разумом читающего? Надеюсь, что да. — Ennuyeux. — Дей зевает и снова делает серьёзное лицо. — C’est la vie.— Мгновение молчит и продолжает. — Даже самая прекрасная девушка Франции может дать только то, что у нее есть. Но у меня нет сердца, Ричард. — Я не прошу Вашего сердца, Дейзи. Я прошу лишь свободу, которую Вы, увы, тоже не можете дать. — Кто умеет дарить, тот умеет жить. Я умею дарить, если дело касается моих родных. И я пойду на любую жертву, Ричард. Даже если это будете Вы. *** Дейзи заходит в комнату к Эльзе, когда уже далеко за полночь. Когда тихое сопение по всему дому. Когда нет пустоты в глазах. Дейзи смотрит в окно и думает, смотрела ли её мама при смерти так же в окно, успела ли её маленькая сестра хоть одним мгновением увидеть это странный пугающий мир. Вайц открывает затасканный, почти истёртый томик и полу звуками начинает читать. —- «Тебя когда-нибудь целовали поэты? Вдоль по выгибающемуся меридиану живота, уже беременному новыми стихами. Изучая на вкус траектории бедра, зажигая каждым прикосновением внутреннее небо, пробивающееся наружу вместе с хриплым дыханием. Тебя целовали поэты? У них горячие губы и ледяные глаза. Они звонят в три часа ночи, чтобы предсказать новый рассвет. Они учат любить дороги, на которых легкое бессистемное счастье — такой же естественный атрибут, как гитара на плече и беспечная полуулыбка песен, пулей попадающая в живые сердца. Они шатаются дорогами слов, не касаясь земли, и умеют видеть в людях птиц. Они идут над траншеями, которые мы сами роем себе, чтобы устаканить привычный ритм — дом, работа, учеба, завтрак, ужин, беспредельная скука и надуманный смысл, не оправдывающий себя. Просто они свободны даже в тюрьмах, а мы — в тюрьмах даже на свободе. В непобедимых застенках собственных тупиковых судеб, неумело нарисованных на изнанке закрытых век в то время, когда снаружи беснуется жизнь и стремительно падают звезды. Они — сценаристы нового мира, они — центр циклона. А еще они целуют. Знаешь, как? Сметая шелуху повседневности, собирая на губах эссенцию бытия, безумный концентрат сущего, зачеркивая все лишнее и обнажая самое главное. И жизнь становится одним мгновением, но в это мгновение свершится все. Так тебя когда-нибудь целовали поэты? Нет? Ну что же... Приходи, поцелую.» Айзек переплетет свои пальцы с Эльзиными и успокоит ту, подмигивая Дейзи. Он целует Дейзи в макушку и дарит ей полевые цветы, называя это дружбой. Он целует Дейзи в макушку и дарит ей полевые цветы, не обращая внимания ни на кого. Он целует Дейзи в макушку и дарит ей полевые цветы, потому что ему так хочется. Дейзи пишет ему записку и оставляет её в латах рыцаря, который стоит на первом этаже возле главного зала. Она пишет ему милые вещи и благодарит за цветы. Она прикрепляет к записке рисунки. И надеется, что он будет счастлив. Дейзи его обнимает. Дейзи закрывает ему глаза и цитирует какую-нибудь новую полюбившуюся ей строчку. Дейзи пишет ему письма и говорит, что ждёт от него цветов. Айзек широко улыбается и сует меж губ сигарету, в который раз не зажигая. Айзек щелкает ее по носу, и почти умоляет держаться. Айзек щурится на солнечном свете и читает сонеты наизусть. Айзек всегда отвечает на ее письма, вкладывая туда любимый гербарий. Дейзи клянётся, что Айзек никогда не увидит её слёз. Дейзи идёт к Регулусу, чтобы он залечил её руки, перед тем как увидится с Айзеком. Дейзи говорит, что у него глаза, которые греют. Айзек ей почти верит, умиротворенно кивая в ответ. Айзек поджимает губы и врет, что совсем не волнуется. Айзек перебирает ее волосы и говорит, что она его греет. Лакримозная ищет Ричарда – своего будущего мужа. Но натыкается на Эльзу. Девушка, как тонкий лист серебра. Стальная и безразличная. Эльза закуривает и бросает что-то как всегда резкое. —- Если ты думаешь, что моя слепота помешает мне перерезать твое горло – ты ошибаешься. Даю десять секунд на исчезновение из этой комнаты. —- Цедит Эльза сквозь зубы, гася сигарету. —- В чём твоя проблема, Эльза? Дей уже устала. Устала от того что: кому-то что-то должна/ должна отцу/ должна Ричарду/ должна чёрт—дери его сестре/ должна всем кроме себя. Дейз и сама не знает, как так выходит, что комнату накрывает эхом от пощёчины. Эльза поджимает губы, опешивает и кидает «ненавижу тебя». Дейзи не умеет говорит с Ричардом. Она не знает что чувствовать, она знает, что она должна. Знает, когда ей надо улыбаться, знает, когда нужно засмеяться. Дейзи знает лучше молитв, как принято себя вести в обществе. Но она не понимает, что такое будущий — муж – которого – тебе — выбрали. Дей знает, как молчать со своим ангелом-хранителем, знает, как улыбаться и даже в какие-то моменты почти сказать, что любит Ши. Она знает так много, но только не то как быть собой… Дейзи снова пишет картины, заставляя Аммелию много курить и сидеть ровно. Дейзи пишет невидимыми чернилами, душу свою раскрывая. «Во мне пляшет нерожденная вселенная. Я касаюсь ладонью твоей груди, я чувствую ее. Во мне танцует предельно обнаженный, яростный мир. Он дышит в такт моему сердцебиению, но... Мое сердце — это хаотичность пульса, нервная аритмия жизни, больные судороги стареющего неба. Мир во мне безумен. Мир во мне принадлежит мне. Мир во мне дрожит и прогибается под моей рукой, и линия горизонта рвется. Я смотрю в свои глаза. Сейчас в них восходит солнце. И, возможно, я тысячу раз не права, когда тащу себя за руку на крышу, где тяжелые звезды задевают мурчащим брюхом торчащие тут и там антенны. Когда веду себя дышать дорогами, по которым люди ходили пешком еще тысячи лет до нас. Когда довожу скорость дней до предела, превосходя предел, чтобы отчаянно визжали тормоза настоящего. Когда закрываю глаза рукой и веду на свет, разрывая скуку каждым шагом. Когда слизываю с рук этот монотонный плач, застрявший в апатии тишины. Когда сметаю со стола эти опостылевшие кастрюльки и мисочки, эту утварь бытовухи, чтобы целовать в глаза, чтобы вскрыть нарыв усталости и сотворить из тела новую форму чувственности. Когда я краду себя из душного дома, чтобы сбежать из города и увидеть, как тысячи птиц поднимаются с земли. Возможно, я не права, возможно, в этой размеренной каждодневности мне тепло и уютно, а там — бросает то в жар, то в холод. Возможно, это так. Но во мне пляшет, безумствует и хохочет вселенная. Я чувствую ее. А это значит, что настало время стать для нее рождением. Как всегда, не уточняя цены. И завтра, когда я проснусь, мир станет тесен.» —-Но не все ли равно, о чем спрашивать вселённую, если ответа все равно не получишь, правда?