Soldier side

Я очнулся посреди кромешной тьмы. Она обступала меня повсюду, забираясь внутрь через рот, нос и глаза. Я дышал этим мраком, наполняя густой чернотой свои прокуренные легкие. Я попытался сесть, но как только выпрямился в вертикальное положение, в моей голове зазвучал церковный набат. Я хрипло простонал, крепко зажмурившись. Я не понимал, где я нахожусь, что со мной произошло, почему тут так, черт возьми, темно и откуда эта дикая головная боль. Затем я почувствовал, что мои руки недвижимы. Оказалось, они туго стянуты грубой веревкой за спиной. Внезапно скрипнула дверь… Да, это точно была дверь. Значит, я не умер и не витаю в невесомости в полнейшей темени, значит, я еще жив, я… Яркий свет ударил по глазам, и я резко отвернулся от него, чтобы не ослепнуть. Лучи дневного (или утреннего) солнца озарили помещение, и я огляделся: то была обычная землянка, но без деревянного пола, место которого занимала холодная земля. На ней я и сидел. Затем мою скромную обитель заполнили громкие голоса людей… Я не смог различить, о чем они говорили, не мог уловить суть их разговора. И вдруг я с ужасом понял, что говорят они не по-русски… — Neue Gefangene? — спросил грубый мужской голос, и ему ответил второй, похожий на механический: — Ja, Staff-Corporal. Мои глаза все еще не привыкли к солнцу, и я, глядя на то, что происходит, лишь жмурился и смаргивал выступившие на глазах слезы от режущего света, а видел лишь две черные фигуры. Я открыл рот, чтобы спросить, что происходит, но из моего горла вырвался лишь сдавленный хрип. Я откашлялся, но на меня никто не обращал внимания. — Ich werde tun, — произнес грубый голос, и второй человек, сделав какой-то жест, удалился. Я уже привык к яркому кусочку свободы за пределами землянки и вроде как вернул в норму голос, а потому поднял глаза на мужчину и громко спросил: — Кто вы? Что вам от меня надо? Высокий человек молчал, и я уже хотел было задать свои вопросы еще раз, но он все же заговорил: — Wie heißen Sie? Услышав этот вопрос, я внезапно все вспомнил. Воспоминания хлынули в мою голову подобно струе воды, льющейся сквозь пробоину в судне, постепенно наполняя трюм. Меня зовут Чарльз. Чарльз Ксавье. Я эмигрант из Англии и ныне живу в Советском Союзе. Мой отец был уроженцем Шотландии, но в шестнадцать лет переселился в Манчестер вместе с родителями. А моя мать русская; она путешествовала по Англии и встретила там моего отца. Она осталась с ним в английском городе, а через десять лет после того, как я появился на свет, они решили переехать в СССР. Мне стукнуло двадцать восемь лет, когда началась Великая Отечественная война, и меня отправили воевать на фронт. О судьбе родителей я не знаю — письма они не пишут. Наверное, они мертвы или в плену у немцев. Я со своим отрядом во главе с командиром пробирался через лес на север, где нас ждали другие отряды, но посреди пути нас встретила засада: фашисты перестреляли нас, как крыс, но некоторым удалось убежать, отстреливаясь. Меня ударили прикладом по голове, когда я крался, чтобы убить одного из немецких солдат, и больше я ничего не помню. Меня взяли в плен. — Hey! — Меня пнули ботинком в живот, и я согнулся пополам, закашлявшись. — Wie heißen Sie? — Да не понимаю я, что ты мне говоришь! — выкрикнул я, подняв глаза, полные отчаяния, на немца. Кажется, до фашиста дошло, что то, что я произнес, не похоже на имя. Он отошел от меня на пару шагов, скрепив за спиной руки в кожаных перчатках, и я смог разглядеть его со спины: высокий мужчина лет тридцати на вид с уложенными с гелем светлыми волосами. Он обернулся ко мне, и я смог немного разглядеть черты его лица. На мой взгляд, типичный немец. — Do you speak English? — внезапно спросил с немецким акцентом он, и я тут же закивал: — Yes, yes! — Не мог я не знать родного языка. Дальше мы говорили по-английски. Он спросил мое имя, и я ответил. Спросил, почему оно нерусское, и я объяснил ему свою родословную. Затем он поинтересовался, из какого я отряда, но тут я смолчал. Я не знал, что относится к военной тайне, но все, что касалось моего отряда и армии в целом, — под замком. Немец нахмурился и переспросил, но я сказал, что таких вещей не разглашаю. — А я ведь даже не начал тебя допрашивать… — промолвил он себе под нос, а затем достал из-под кителя сигареты и зажигалку; он протянул коробку мне, и я понял, что очень давно не курил. Я взял предложенную сигарету и поблагодарил его. Бог знает, может я курил последний раз в жизни. Мы прикурили от огонька зажигалки, и немец убрал свое богатство обратно во внутренний карман. Мы молча наслаждались сигаретами, а затем фашист подошел ко мне и присел на корточки прямо передо мной; я немного вжался в стену, так как не любил, когда кто-то, а особенно мой враг, нарушал мое личное пространство. — Не заставлять меня пытать тебя, — сказал он вдруг по-русски, и по моей душе расползлось горькое чувство страха… — Я не хотеть причинить боль такой… — Мужчина оглядел меня как-то странно с ног до головы. — Такой смелый солдат. Ты знаешь русский, но не хотел говорить со мной на этом языке, подумал я и решил, что тот так выпендривался в виду своего менталитета. И с чего бы вдруг он так снизошел до меня?.. — Да делай что хочешь, — прошипел, как змея, я, наклонившись вперед и оказавшись лицом к лицу с немцем. — Я не из тех, кто выдает военную тайну. И мне мало что известно. Я простой рядовой. Я откинул сигарету в сторону, а мой собеседник ухмыльнулся и положил свою рядом с собой. Затем он сжал кулак в кожаной перчатке и ударил меня по щеке. Я вскрикнул, по инерции отвернув голову. Что ж, этого стоило ожидать. Немец схватил меня за грудки и заставил посмотреть в глаза. Я вернул на него взгляд, и меня посетило чувство, что я смотрю в глаза самой смерти… а может, в глаза самому Люциферу. — Говорить! — прорычал он страшно. — Говорить, где засесть твоя рота! Ах, вот он про что толкует… Да, моя рота действительно засела в нескольких десятках километрах в восточной стороне от того леса, где нас разбили. Они нашли неплохое место, которое было далеко от поселений людей, но рядом находилась дорога, по которой, если судить по подсчетам, через пару дней поедут немцы на машинах. Наши выскочат из засады и перебьют их, а им-то и невдомек поначалу будет. Удивлял лишь тот факт, что информация об этом достигла ушек фашистских морд. Я даже знал координаты этого места. Нам всегда говорят координаты, где находится в тот или иной момент большинство солдат из твоей родной роты. Видимо о том, что знал я, знал и мой враг. — Не знаю… — солгал я, уводя взгляд. — Мне не сказали. За это я получил пощечину, и шлепок эхом разнесся по всей землянке. Щеку обожгло адским пламенем, и я вернул взгляд на мужчину. Взгляд полный обреченности. Я готов к пыткам, но тайны не выдам. Я не хочу, чтобы из-за моей слабости погибли люди… Люди, которых я знал. Мои друзья и товарищи. — Ложь! — выкрикнул немец и сплюнул в сторону. — Говорить правду! — Не скажу я тебе ничего! — проорал я во все горло, а затем злобно уставился на своего мучителя, глубоко дыша, чтобы успокоиться. Меня так учила мать. Шатен долго пытал меня колким взглядом, а затем отодвинулся и вытянулся в полный рост. Он походил туда-сюда, заставляя мое сердце выплясывать в груди канкан. Он придумывал, как будет вытаскивать из меня правду: клешнями или раскаленной кочергой? Но фашист предпринял другие меры: он подошел ко мне, скрипя ботинками, и развязал руки, грубо наклонив меня за шею. Я потер красные следы на запястьях. — Хорошо. Ты рассказать мне про себя, мы говорить. Как други… дру… — Немец запнулся, и я с неохотой помог ему: — Друзья. — Да. Как друзья. Окей? Я пожал плечами: это куда лучше, чем получать кулаком в рожу. Я поднял взгляд на своего врага, который сел на землю, не боясь запачкать свою красивую форму от «Hugo Boss». — Меня зовут Эрик Леншерр, я Штабс-ефрейтор, — произнес мужчина, хлопая ладонью по груди. Ублюдок ты, а не Штабс-ефрейтор, со злостью подумал я, но решил не накалять и без того убогую ситуацию и ответил: — Хорошо, товарищ Леншерр. — Товарищ? — Эрик удивленно вытянул лицо, а я прикусил язык: чертовски крепко привязываются эти манеры советской армии. — Забудь, — коротко ответил я, ощущая прилив тягучей тошноты где-то в глубине живота. — Что англичанин делать в советской армии? — спросил меня Леншерр. — Я эмигрировал сюда в детстве, — ответил я, не вдаваясь в подробности моей личной жизни. Шатен молча меня созерцал, а затем стянул зубами с руки перчатку и, выплюнув ее, протянул ко мне ладонь… Я хотел отпрянуть назад, но уперся спиной в деревянную стену. Что происходит?! — Не бояться меня, — тихо сказал Штабс-ефрейтор и коснулся моей запачканной грязью щеки. Я широко распахнул глаза, и сердце гулко забилось прямо в ребра. — Давай же…. Сказать, где твоя рота… Будь хороший мальчик. Я хотел сглотнуть, но во рту пересохло. Я стерпел бы все, что угодно: удары кулаком в челюсть, в нос, в живот, но не это… Я отпихнул от себя Эрика и вскочил будто ошпаренный кипятком. Я отбежал в глубь землянки и приготовился драться с домогающимся до меня немцем. Он вытянулся в полный рост и в два шага настиг меня. — Не подходи ко мне, рожа фашистская! Я ничего не скажу тебе! Ничего, блять! — орал как бешеный я, весь раскрасневшись. — Ненавижу тебя и всю твою ебучую армию! И Гитлера ненавижу! Леншерр молча подошел ко мне и, схватившись за воротник моей формы так, что петлицы врезались ему в кожу ладоней, вжал в стену со всей дури. От боли я совсем озверел и принялся вырываться, крича, что если он не отпустит меня, придут мои товарищи с автоматами наперевес и застрелят всех к хуям. Но немец крепко держал меня и колотил ногой в тяжелых берцах по моей ноге, чтобы я успокоился. Но боль становилась для меня лишь чем-то наподобие бензина для машины. Я вырвал одну руку и хотел ударить Эрика по лицу, но он быстро среагировал и, взяв меня за запястье, припечатал руку к стене. — Отпусти меня… — молил я, почувствовав обжигающие слезы на своих щеках. — Я не хочу выдавать своих… Отпусти или убей… Я прекратил делать тщетные попытки вырваться из крепких рук фашиста, прикусив нижнюю губу до крови, чтобы остановить слезы. Мне хотелось увидеть мать, отца и своих товарищей. Хотелось, чтобы Бог сказал войне «стоп» и вернул все на круги своя. За все три года Великой Отечественной я ни разу не пустил ни слезинки, и все это копилось во мне, вся боль потерянных на полях боя друзей, боль тех вечеров, когда солдаты читали у костра свои письма, а я глядел в небо, общаясь с родителями мысленно. И вот теперь я был на пике эмоций. Долго держать в себе страдания невозможно, дорогой читатель. Помни это. — О… отпусти ме… ня… — дрожащим голосом просил я, а сам уже совсем голову от рыданий потерял: обвис в руках Леншерра подобно тряпичной кукле и растерял всю свою силу и гнев. Я не сразу понял, что произошло, когда моих губ коснулось что-то теплое… Я округлил от удивления глаза, и слезы застыли в них: Эрик целовал меня. Я не делал попыток вырваться, я был шокирован… Затем — не помню, сколько прошло времени, — я закрыл глаза и ответил на поцелуй, рыдая сквозь него. Я не знал, что Бог хотел мне сказать, послав ко мне фашиста-гомосексуалиста. Что это был за знак? Что я немецкая подстилка? Что я ничтожество?.. Мы целовались, и время застыло, война остановилась — моя мечта сбылась. Смешавшись с влагой, грязь на моих щеках превратилась в кашицу. Эрик отодвинулся от меня и сказал лишь одно-единственное слово: — Беги. Я подорвался с места и выбежал вон; погрузившись в день, я втянул носом воздух и услышал запах свободы. Землянка, в которую меня посадили, находилась в заброшенной деревне, где и разместился немецкий отряд, а может рота. Я увидел перед собой запущенное поле и помчался навстречу ему… Прогремел выстрел. На радостях я не сразу осознал, что пулю словил я. Я упал лицом в пыль проселочной дороги, от шока не ощущая никакой боли. Я резко обернулся и увидел, что Эрик Леншерр стоит прямо у входа в землянку, нацелив на меня дуло Браунинга. Встретившись со мной взглядом, он отвел глаза на какое-то время, а затем вновь поднял их на меня. У меня все поплыло перед взором, и через секунд тридцать я ощутил, как кто-то держит меня на руках. Возможно, это была предсмертная галлюцинация. Последние слова, которые я услышал перед тем, как покинуть этот мир, были: «Soldier side is waiting for you, Charles».